Место, которое занимает в современном языке семантическое поле⁷⁹, открытое после создания E. Bleuler в 1911 г. неологизма «Шизофрения», может быть, позволит нам понять, что хотят сказать, когда ставят вопрос в наше время о кончине этого психоза. Предсказывают, что это произойдет к концу века. Таким образом, наш XX век может являться столетием шизофрении.

Заглавное слово «шизофрения» и другие, производные от него, фигурируют не только в медицинских словарях, но и в словарях общего профиля. Так, начиная с 1966 г., Энциклопедический справочник «Robert» помещает на своих страницах частицу «шизо», определяя ее как «элемент, взятый из греческого «схизейн» — раскалывать, расщеплять, который входит в состав научных терминов». Тогда же в этот справочник были включены слова «шизоид», «шизоидия», и «шизофрения». Определение, данное для последнего слова, относительно которого уточняется, что речь идет о психиатрическом термине, созданном в 1911 г., гласит: «психоз, характеризующийся психическим распадом (амбивалентность мышления и чувств, парадоксальные формы поведения), утратой контакта с действительностью (уход в себя, отсутствие интересов, апатия, инертность, иногда бред) и эндокринными, симпатическими и метаболическими нарушениями». Как отсюда видно, это больше медицинское, чем лексическое определение понятия, с детальным, впрочем, немного устаревшим, описанием семиологии этого психоза. Дополнение 1970-го года иллюстрирует его цитатой из «Психофизиологии человека» Jean Delay, которая также относится к категории медицинского языка.

То же и для понятия «шизотимный» (определение: «индивидуум, характер которого определяется шизофренией»). Для освещения точного значения этого слова приводится анализ восприимчивости шизотимного типа, сделанный E. Kretschmer: «Изысканное ощущение природы и тонкое понимание искусства, полный вкуса и меры личный стиль, потребность в страстной привязанности к некоторым людям, преувеличенная чувствительность к неприятностям, мерзостям и трениям повседневной жизни».

Смысл понятия «шизоид», указанного также как медицинский термин, созданный в 1911 г., иллюстрируется цитатой из литературного текста, а именно «Тибольта» J. P. Sartre /T. IV, с. 130/, при этом делается ссылка на различие, приводимое Minkowski, между синтонным и шизоидным типами. Следовательно, мы опять находимся в области специального языка.

Зато, если определение понятия «шизофреник», появление которого во французском языке относится только к 1920 г., что нам кажется большим опозданием, означает просто «больной, страдающий шизофренией», то цитата приведенная в качестве примера, особенно интересна, так как она в совершенстве показывает происходящее смещение смысла. Речь никоим образом не идет о тексте, где говорилось бы о больном, страдающем подобным психозом, но цитируется фрагмент из «Ситуации 1» /с. 82/, где Sartre, говоря о Girandoux, признает, что он берет на свой счет ответственность, и искусно разрабатывает «основные характерные черты этих больных, их ригидность, их усилия, направленные на отрицание изменений, на маскировку настоящего состояния, их геометризм, их склонность к симметрии, к обобщениям, символам, к соответствиям через время и пространство». Таким образом, это слово перешло здесь из медицинского языка, потому что, очевидно, что Sartre не ставит диагноз психического состояния Girandoux, в философскую терминологию, как означающие означаемого, имеющее значение эстетического суждения. Впрочем, нам кажется, что стиль Girandoux передает скорее видение мира шизоида, как его описывает E. Kretschmer в приведенной нами выше цитате, чем поведение шизофреника.

Когда Sartre, в приведенном им экзистенциальном анализе творчества Густава Флобера, говорит о шизофренической установке в его произведении «Семейный дурачок», которое, несомненно, является попыткой самоанализа, то в таком смысле это и надо понимать.

Во всяком случае, так понял его самый известный немецкоязычный последователь Jean Amery /1912-1978/, опубликовавший незадолго до своего самоубийства контранализ, французский перевод которого только что вышел из печати /5/, и подписавшийся французским псевдонимом, анаграммой своего немецкого имени — Hans Maier (его выбрал для себя этот австрийский еврей, избежавший Освенцима).

По мнению Michel Contat, J. Amery считал, что сам Sartre после 1968 г. тоже отвернулся от действительности, приняв шизофреническую установку. Воинствующие призывы Sartre к безоговорочной революции в повседневной жизни не согласовывались больше с его литературными изысканиями, сосредоточенными на фигуре нелюдимого писателя G. Flaubert, поскольку он сам «замкнулся в нарциссической позиции» /45/.

В применении слова «шизофрения» и «шизофренический», в отношении художников и их произведений, всегда существует неопределенность, потому что неясно, о чем идет речь — о психопатологии или об эстетике. Мы уже упоминали, что H. Prinzhorn говорил о шизофреническом искусстве в отношении «Bildnerei» («художественной» мазни, — нем.), создаваемой художниками, вовсе не страдающими шизофреническими психозами.

По поводу двухсот сорока двух романсов, сочиненных Hugo Wolf /1860-1903/ в 1888 г., за двести дней, критик Marline Lecoeur пишет: «Впервые в истории романса фортепьяно не сопровождает пение, а командует им. Вот пример записанной нотами музыкальной шизофрении». Это творческое исступление как бы предвещало психоз, который проявился после горячего спора с Густавом Малером 18 сентября 1897 года. Последний отказался поставить в Венской Опере единственное лирическое произведение «Коррехидор», написанное его соучеником и другом /54/, что привело к первой госпитализации H. WoIf в дом умалишенных доктора Svetlin. После того, как он перестал писать музыку и совершил попытку самоубийства, бросившись в озеро Траун в октябре 1898 г:, подобно Robert Schumann за полвека до этого, произошла вторая госпитализация, продолжавшаяся до его смерти в 1903 году /55/. Лишь через год состоится премьера его оперы, которую Малер решил поставить 18 февраля 1905 г. /55/ во искупление своей вины в заболевании, связанном с его отказом.

Когда C. Levi-Strauss спрашивают, что он понимает под «ясным управлением шизофренией», о котором он говорит по поводу Michel Montaigne в «Истории рыси», он отвечает что «нужно делать так, как будто признаешь смысл бытия, наверняка зная, что его нет», что это утверждает шизофреника как мудреца, а шизофрению — как высшую мудрость.

Но язык журналистики обильно употребляет слово «шизофрения» в областях, которые не характеризуются мудростью: в политике, экономике или политической экономии.

Так, когда Государственный Банк Китая на другой день после попытки государственного переворота в СССР, в августе 1991 г., девальвировал и девальвировал юань, в зависимости от колебаний курса американского доллара, корреспондент газеты «Монд» в Пекине Francis Deron писал, что «рядом с такими реалиями почести, которые несколько месяцев тому назад в качестве руководителя китайской Компартии Цзян Цземинь отдавал памяти Владимира Ильича Ульянова в Ленинграде, кажутся проявлениями экзотической шизофрении».

В некоторых политических ситуациях в ход идет настоящий медицинский диагноз. Так, чтобы обосновать отстранение от должности в январе 1992 г. Президента Республики Грузия З. Гамсахурдия, его бывший премьер-министр Тенгиз Сигуа, ставший главой Временного правительства, заявил, что сбежавший президент страдал шизофренией, диагноз которой был установлен в 1958 г. в Тбилисском институте психиатрии (не имеется ли здесь в виду вялотекущая шизофрения?).

Ни один из просмотренных нами словарей, даже словари арго, не приводят сокращенной формы «шизо», ставшей, однако, общепринятой в устной речи, где выражение «какой шизик…» заменило в народном языке прежнее — «он тронутый» или «придурковатый» — классическое определение расщепления ума:

«После его слов ищут, что он в них сказал,

А я ему верю, потому что я тронутый, немного придурковатый».

Ж. Мольер, «Ученые женщины» /1672/,

Игра слов с использованием корня слова для придания оригинальности часто применяется в языке рекламы. Например: модель доски для занятия серфингом, именуемой «скизофрен» — анонс последней появился в журналах.

Любопытно, что энциклопедический словарь «Robert» не помещает заглавного слова «шизофренический», тогда как к этому прилагательному наиболее часто прибегают в масс-медиа политические деятели для характеристики общественных явлений, не имеющих ничего общего с психопатологией.

Что они хотят обозначить этим определением, лишенным смысла вне контекста психоза? Этой метафорой желают подчеркнуть, что понятие, характеризуемое таким образом, противно здравому смыслу, рассудку, одним словом, абсурдно. Нужно ли напоминать, что этиология слова «абсурдный» идет от «абсурдус» — дискордантный и что Ph. Chaslin, который ставил себе в заслугу, что употреблял только слова живого языка, а не научные неологизмы, наоборот, квалифицировал как «дискордантные помешательства» те состояния, которые E. Bleuler назвал «шизофреническими психозами»?

Другие слова, вышедшие из терминологии шизофрении претерпели аналогичный семантический сдвиг. Так, «аутизм» и производный от него дублет «аутистический» и «аутист» появляются только в дополнении к словарю «Robert», вышедшему в 1970 г. Эти прилагательные определяются со ссылкой на «аутистическое мышление» E. Bleuler, но в качестве примера с цитатой из «Унылых тропиков», где все тот же C. Levi-Strauss квалифицирует как аутистическое не патологическое явление, а культуральную черту: «… Промискуитет, который вытекает из ритуалов чистоплотности после еды, когда все моют руки, полощут горло, отрыгивают и сплевывают в одну и ту же лоханку, обобществляя в чрезвычайно аутистичном безразличии один и тот же страх перед непристойностью, ассоциируемой с самим эксгибиционизмом». В номере газеты «Монд» от 5 сентября 1991 г. Alain Rollat просто озаглавил обзор — «Аутизм», — в котором он анализирует политическую стратегию французской коммунистической партии. Хронику он заканчивает так: «В устарелом поведении руководства КПФ заключается больше, чем возврат к слепой безмятежности бункера. Это аутизм. В политике это просто самоубийственно».

Alain Peyrefitte в своем исследовании «Неподвижная империя, или сотрясение миров» /168/, где он пробует проанализировать причины, вызвавшие в XIX веке застой китайской культуры на вершине ее развития, что позволило западной культуре нагнать, а затем опередить ее, прибегает к метафоре аутизма. По поводу письма, которое император Цянь Лун /1711-1799/ вручил лорду Macartney, послу короля Англии, для передачи Георгу III /1760-1820/, он пишет: «Воссозданный в своей первоначальной сочности документ — это не только самый оригинальный и самый важный из всех текстов, касающихся отношений между Китаем и Западом, от Марко Поло до Ден Сяопина. Это также наиболее поразительный пример деформации из тех, что я знаю, следы которой можно найти в поведении многих народов, но которая ни у одной нации не развилась до такой степени, как в Китае времен маньчжурской династии». Для истолкования этого поведения историк прибегает к понятию, взятому из области шизофрении: «Эта деформация состоит для народа, культуры, цивилизации не только в убеждении в своем превосходстве перед другими, но и в стремлении жить так, как будто они одни в мире. Можно это назвать, по образу, коллективным аутизмом» /168, с. 344/.

A. Peyrefitte идет дальше простого образа и уподобляет энергию цивилизации либидо, а Неподвижную Империю — «Пустой крепости» B. Bettelheim: «В начале XV века адмирал — евнух Чжен Хэ исследовал берега Тихого и Индийского океанов, от острова Тимор до Красного моря и, может быть, до мыса Доброй Надежды. Однако в конце того же века, когда Васко да Гама, миновав этот мыс в другом направлении, входит в Индийский океан, Срединная Империя уже навсегда отказалась от открытия себя…».

Может быть, ее психическая энергия, как у аутистичного ребенка в описании B. Bettelheim, «отныне посвящена единственной цели сохранения своей жизни, оставляя без внимания внешнюю действительность?» /«Пустая крепость», с. 106/.

В сходной манере с этим, использование представителями гуманитарных наук понятий, полученных при изучении шизофренических психозов, в художественной критике, антропологии или в исторических повествованиях, — по меньшей мере, дерзкий эпистемологический прием. Крупные газеты и общемедицинская пресса непрестанно повторяют сообщения о сенсационных открытиях в сфере новых сложных наук, каковыми стали биологические науки, открытиях, которые разрешат, наконец, загадку шизофрении. Причем, они придают этому понятию большую научность, чем научность простого психоза, распознанного только лишь по психиатрической клинике.

Общая черта всех публикаций, которые объявляют, что, наконец, найден ключ к тайне, состоит в том, что они трактуют проблемы, установленные давно в истории шизофрении, но переформулируя их в современной терминологии всезнающих биологических наук: генетики, вирусологии или иммунологии (Anne-Marie Moulin только что показала в своей «Истории иммунологии от L. Pasteur до СПИДа» /153/, что изложение научных вопросов иммунологами стало «последним языком медицины». Создается впечатление, что будто проблемы, которые ставят шизофренические психозы, необходимо переосмыслить в новых терминах, чтобы разрешить их. Точно так же в исследованиях применяется самая совершенная, новейшая техника для выявления возможностей этиологии, потому что эти исследования, в конечном счете, поддерживаются надеждой открыть «подлинную причину» шизофрении, как, впрочем, объявляет пресса каждый раз, когда она сообщает об одном из таких открытий.

Именно так исследования, направленные на выяснение возможной роли поражений головного мозга в генезе этого психоза, о которых строили догадки со времен E. Bleuler и все еще не выявили их, а также их точной локализации, базируются сегодня на самых утонченных современных медицинских средствах получения изображения: сканер, ядерный магнитный резонанс, позитронная камера, квантифицированная электроэнцефалография и т. д.

В своей недавней работе по теме «Лобная доля и шизофрения» /219/ H. Verdoux, E. Magnin, M. Bourgeois приводят в качестве библиографических справок несколько десятков статей, локализуя аномалии в этой доле. Можно было бы привести столько же справок по вопросу «Гиппокамп и шизофрения», потому что технические усовершенствования позволяют обнаружить аномалии там, где их ищут, и имеются одинаково убежденные сторонники как одной доли, так и другой. Они спорят с такой же горячностью, как в знаменитой ссоре о том, с какого конца удобнее разбивать яйца, когда в Лилипутии столкнулись «тупоконечники» и «остроконечники». Разумеется, в отношении точной природы поражений, которым соответствовали бы визуализированные таким образом церебральные морфологические аномалии, споры сводятся к гипотезам, какова ни была бы доля, где эти аномалии обнаружены.

Открытие аутоиммунных болезней снова ввело в моду иммунологическую теорию, которой, как мы видели, московская школа была так привержена тридцать лет тому назад. Тем более что открытие явления аутоиммунитета показывает, что иммунная система индивидуума работает не только на распознавание своего «Я», биологической основы индивидуальности, но так же и на разрушение «Я», являясь как бы биологическим подтверждением существования того инстинкта смерти, который Сабина Шпильрейн описала на материале психоанализа пациентов, страдающих шизофреническими психозами. Аутоиммунная гипотеза тем более соблазнительна, что аутоантитела, изучавшиеся Питтсбургской школой, которая стала их глашатаем, — это аутоантитела гиппокампа, которые можно найти у нормальных субъектов, но которые сочетались у шизофреников с рентгенологическими отклонениями от нормы, а содержание их коррелировало у последних с интенсивностью позитивных и негативных клинических симптомов. Эта гипотеза является примером общей теории, потому что она учитывает всю полноту явления, начиная с природы и локализации повреждений мозга, вызывающих психоз, до его симптоматического выражения.

Остается только установить первопричину этого аутоиммунитета. Другие предлагаемые модели являются парциальными.

Открытие вируса иммунодефицита человека как причины СПИДа, вскоре после клинического описания синдрома делает из модели вирусных заболеваний новую парадигматическую модель болезни нашей культуры конца века. Нам уже объявляют, что XXI-й век будет веком борьбы против этих вирусов, распространению которых способствовала победа над микробами.

Неудивительно, что появляется желание, до того как шизофрения будет вытеснена другой болезнью, еще более страшной, чем она сама, снова сделать из нее вирусную болезнь, как это было после ужасной эпидемии летаргического энцефалита. Поэтому поиски вируса шизофрении возобновились, и его преследуют, идя по самым удивительным следам.

Новые эпидемиологические обследования попробовали сначала проверить и, возможно, дать объяснения открытию, сделанному в 1929 г. в Швейцарии TVamer, который, изучая даты рождения 3100 шизофреников, нашел странное превышение доли пациентов, родившихся в период между декабрем и мартом. Через два года, в 1931 году, Lader, изучая для проверки этого странного факта даты рождения 4000 больных, не нашел никакого различия между всеми временами года.

Исследования, проводившиеся, начиная с 1974 г., имели целью установить, подтвердится ли это преобладание зимних месяцев рождения у шизофреников одинаково в северном полушарии (Скандинавские страны, Соединенное Королевство, Соединенные Штаты) и в южном полушарии (Австралия, Южная Африка) или в экваториальных регионах (Филиппины, Мексика). Обследования, проводившиеся в этих странах, дали возможность H. Perez-Rincon сделать выводы об актуальном состоянии вопроса /167/.

Важно то, что авторы, считающие этот факт доказанным, видят в нем признак, позволяющий открыть причину шизофрении, и выдвигают самые различные этиологии: от самых несуразных, начиная от весеннего зачатия зимних новорожденных — будущих шизофреников, до генетической мутации, делающей из этого психоза болезнь псевдоаутосомы (TJ. Crow); специфического хронобиологического расстройства, вызванного рождением в плохое время года; более высокой частоты перинатального церебрального страдания у ребенка или, наконец, до вирусных инфекций.

Инфекциям вменялось это в вину потому, что исследования, проведенные в последние годы, якобы установили корреляцию между этим странным зимним преобладанием рождений шизофреников и сезонной распространенностью некоторых инфекционных болезней, например, гриппа.

В 1991 г. развернулась полемика по этому вопросу. Английские авторы опубликовали в журнале «Lancet» от 25 мая 1991 г. сообщение об исследовании, основанном на анализе дат рождения 1670 шизофреников, родившихся в Англии в период между 1955 и 1960 гг. Результаты показали, что в конце зимы 1958 г. родилось гораздо больше будущих шизофреников, по сравнению с другими годами. Из чего был сделан вывод, что эта высокая частота соответствует эпидемии гриппа, которая поразила эту страну в 1957 г., в период, соответствующий пятому месяцу вынашивания этих больных /158/. Немедленно в том же самом журнале были помещены материалы другого исследования, приведшего к противоположным результатам. Объектом этой полемики является гипотеза о расстройстве созревания эмбриона, в особенности нейронов энториальной коры, вследствие вирусной инфекции у матери на пятом месяце беременности, которая составляла фактор уязвимости к шизофреническим психозам. В самом деле, очевидно, что не все субъекты, у которых матери болели гриппом в период беременности, обязательно становятся в дальнейшем шизофрениками и, наоборот, если сохраняется вирусная гипотеза, то причастны могут быть и другие вирусы. Однако следует обратить внимание на значительные различия в годовой распространенности шизофренических психозов в разных странах, в зависимости от степени тяжести предыдущих вирусных эпидемий.

Из приведенных примеров видно, что терминология, взятая из семантического поля шизофрении, используется в конце нашего века в очень отдаленных друг от друга языках и переходит из рекламных объявлений в новый язык, появление которого вызвано расцветом биологических наук. Чем вызвана эта шизофазия, которую мы не осмеливаемся назвать по-иному, чтобы не делать вклад в галиматью? Мы думаем, что ее можно объяснить безнадежной попыткой сохранить во что бы то ни стало целостность понятия, о котором, однако, уже многие годы, со времени внедрения в психопатологию, известно, что оно соответствует гетерогенной группе психозов и, следовательно, «неопределенной» модели, как это выразил M. Bourgeois /32/, или, еще более точно, многочисленным моделям.

Мы лучше поймем тогда современные пророчества о кончине шизофрении до наступления третьего тысячелетия.

Для некоторых это может означать надежду увидеть, как исчезнет, благодаря этиологическому лечению, болезнь, задуманная по клинико-анатомической модели, и даже искоренить ее при помощи программы антивирусных вакцинаций молодых женщин в репродуктивном возрасте. Или под этим можно также более скромно понимать улучшение прогноза, благодаря новым, более эффективным лекарственным средствам, применение которых привело бы к значительному уменьшению количества шизофреников, госпитализированных на продолжительные сроки. Однако исследования прогредиентности среднесрочных шизофренических психозов, например, проведенное Национальным Институтом психического здоровья США /33/, показывают, каковы бы ни были применяемые лечебные методы, они все еще продолжают оставаться заболеваниями, прогноз которых мрачен.

Но для других объявить о конце шизофрении — это значит предсказать отказ от понятия, отказ от поисков Грааля единой модели, как это показала дискуссия во время встречи, организованной в 1990 г. в Марселе A. Tatossian.

Отказ в 1980 г. Американской Психиатрической Ассоциации от слова «шизофрения» в третьем издании ее «Диагностического и статистического справочника» /8/ передает желание заявить, что гетерогенность шизофренических расстройств, параллельно с симптоматическим сходством, на которые указывает сохранение общего определения, требует применения нескольких пояснительных моделей.

Но отказ определить в общих чертах, какие это могли бы быть модели, привел к неудаче эту попытку концептуального замещения и заставил вернуться при пересмотре /9/ к традиционному наименованию. Действительно, если признать вместе с Kuhn, что научный прогресс вершится путем «последовательных революций», которые обозначают изменение «рамок мышления» (парадигмы), свойственных каждой эпохе, внутри которых теория должна найти свое место, чтобы быть принятой в другую, то мы должны сделать из этой истории вывод, что теоретические модели, предлагавшиеся в последние годы для этой группы психозов, не соответствуют радикальному изменению парадигмы и что научная революция, которая действительно обозначала бы конец шизофрении, пока еще не совершилась.