ПАТОГРАФИЧЕСКИЙ ОТДЕЛ.

Материалы к патографии Пушкина

Д-ра Я. В. МИНЦА.

„Это состояние души можно назвать юродством поэта. Оно замечается в Пушкине до самой женитьбы, а, может быть еще позднее".

П. И. Бартенев.Пушкин в Южной России.

В то время, как на Западе патографическая литература все более разростается и большинство величайших мастеров слова (по крайней мере Германии) освещены так или иначе патографически, у нас в России в этом отношении сделано очень и очень мало. А один из величайших мастеров слова —А. С. Пушкин до сих пор патографически совершенно не освещен. Давно уже пора к этому приступить.

Автору этой работы, хотя и не представляется сейчас возможным разработать полной патографии Пушкина (считая это делом будущего), но положить вехи к такой работе в виде указаний на некоторые патографические материалы для выяснения психической конституции Пушкина представляется возможным хотя бы на основании тех скудных данных, которые имеются у нас, не претендуя на большее. Словом, мы здесь хотим только наметить ту канву, на которой может быть построена патография Пушкина.

Прежде всего отметим те наследственные данные, из которых сложилась личность поэта. Как известно, родоначальником Пушкиных был прусский выходец Радши, выехавший в Россию при Александре Невском. Самое имя Пушкиных пошло от потомка Радши в шестом поколении — Григория Пушки.

Изучая родословную Пушкина мы можем отметить, с одной стороны, целый ряд душевнобольных и резко патологических типов, с другой—лиц творческих одаренных, поэтов и писателей.

Прадед поэта по отцу, Александр Петрович Пушкин, умер весьма молодым, в припадке сумашествия зарезав свою жену, находившуюся в родах; сын его, Лев Александрович, представлял собой ярко патологическую личность: пылкий и жестокий, он из ревности замучил свою жену, заключив ее в домашнюю тюрьму, где она умерла на соломе.

От отца своего поэт унаследовал, с одной стороны, одаренность, поэтический талант, с другой—много психопатических черт. Сергей Львович был известен во всей аристократической Москве своими каламбурами, остротами и стихами; стихотворство было его страстью. Отец поэта был раздражителен и очень тяжел в домашней жизни; нрава был непостоянного, мелочного, попеременното мотал деньгами, то бывал неимоверно скуп. Барон Корф считает Сергея Львовича человеком пустым, бестолковым и безмолвным рабом своей жены. Увлекшись религией в пожилом возрасте, он вступил в массонскую ложу. Кроме отца, мы встречаем в семье Пушкина еще несколько лиц, поэтически одаренных: Василий Львович (дядя поэта) пользовался славой хорошего стихотворца; также был известен своими стихами младший брат поэта—Лев Сергеевич Пушкин. Лев Сергеевич отличался своими „странностями" и чудачествами.

Мать поэта происходила из рода Ганнибалов, родоначальником которого был известный Абрам Петрович Ганнибал, африканский негр, подаренный Петру Великому турецким султаном. Как у родоначальника, так и у всех потомков Ганнибала мы можем отметить резко выраженные психопатические черты характера: Абрам Петрович был очень сварлив и неуживчив и постоянно ссорился со своими сослуживцами; будучи необузданно ревнив, он отличался в семейной жизни своеволием и скупостью. Сын его (Петр) был алкоголик, другой сын (Осип), умерший от „невоздержанной жизни", отличался „пылкой страстью" и „легкомыслием", вследствие чего брак его с дочерью Алексея Федоровича Пушкина был „несчастным" и окончился разводом.

Как мы видим, мать Пушкина, Надежда Осиповна Ганнибал и отец поэта были в родстве. Надежда Осиповна была женщиной вспыльчивой, эксцентричной, взбалмошной и рассеянной до крайности. Все эти черты характера поэт унаследовал от матери, как мы увидим ниже.

Таким образом из этих (правда, скудных) данных мы видим, что Пушкин был отягчен как по материнской, так и по отцовской линии. Литературную же одаренность он получил по отцовской линии.

Переходя к анализу личности поэта с психопатологической стороны, мы должны заранее сказать, что не собираемся сейчас дать исчерпывающий патографический анализ личности поэта. Мы отметим лишь некоторые выпуклые и ярко бросающиеся в глаза моменты в патопсихической структуре личности Пушкина.

Самым характерным и ярким, что в его личности бросается в глаза, даже и не специалистам, так это—резкая неустойчивость его психики, имеющая ярко выраженную цикличность смены настроений, далеко выходящая за пределы нормальной ритмичности настроений обыкновенных здоровых людей. Если мы обратимся к материалам, иллюстрирующим доподлинную (а не искусственно панегирическую) биографию Пушкина, то все течение его психической жизни в ее сменах настроений пришлось бы графически изобразить в виде волнистой кривой с крутыми колебаниями и подъемами то вниз, то вверх. Эти колебания будут соответствовать колебаниям его бурной психики то в форме резкого возбуждения, то в форме депрессии. Эта волнообразность, правда, будет протекать с известной периодичностью, но не будет иметь той строгой ритмичности подъемов и спусков, свойственных тем чистым формам маниакально-депрессивных состояний, где регулярно и ритмично депрессия сменяет возбуждение. У Пушкина, скорей, та часть кривой, которая бы характеризовала подъемы возбуждения, будет преобладать и доминировать над той частью кривой, которая должна характеризовать депрессии. Это—первая особенность, которую бы можно было отметить.

Вторая особенность, которую мы бы могли констатировать, —это то, что в последний период его жизни депрессивные приступы стали учащаться и даже, пожалуй, удлиняться. Эта психическая неустойчивость и цикличность психики резко бросалась в глаза даже всем тем из его современников, которые далеки были до каких-либо психиатрических оценок его настроений. „Случалось удивляться переходам в нем",—пишет И. И. Пущин, товарищ Пушкина, в своих заметках о Пушкине.

Правда, современники его и даже его близкие люди, не понимая конституцию психики поэта, часто ложно истолковывали эти резкие смены настроения, приписывая их той или иной мнимой причине, якобы зависящей от его воли и желаний. Так, брат его, Лев Сергеевич, говорит¹ : „Должен заметить, что редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его, но он становился блестяще красноречивым, когда дело шло о чем-нибудь близком его душе. Тогда он являлся поэтом и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях".

Точно также А. М. Керн² о Пушкине говорит так:

„Трудно было с ним сблизиться. Он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-либо приятно вдохновляло его. Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи".

Конечно, дело тут не в том, что Пушкин “вяло и несносно” держал себя и был “томительно скучен”, потому что “предмет разговора не занимал его”, также и не потому он “становился блестяще красноречивыми, что дело шло о чем-нибудь близком его душе и не потому, что он “решался быть любезным”, а дело тут в том, в какой фазе маниакально-депрессивного состояния находился Пушкин в данный момент — в депрессивной или в маниакальной. И верно подметила А. М. Керн в Пушкине: что “он не умел скрывать свои чувств, выражал их всегда искренно”, так как он не мог их скрывать в силу конституциональных особенностей маниакально—депрессивного состояния, а не потому, что хотел или “решался быть любезным” или “томительно скучным”.

Теперь перейдем к иллюстрации тех моментов из биографии Пушкина, которые характеризуют вышеупомянутую кривую в ее подъемах и спусках. Причем оговариваемся, что ниже приводимые иллюстрации для этой цели являются далеко не исчерпывающим материалом для демонстрирования такой кривой. Эти материалы могут служить лишь канвой для попытки построения такой кривой, и этим могла бы быть охарактеризована маниакально-депрессивная психическая конституция Пушкина, а еще вернее было бы сказать—маниакально-депрессивный компонент психической конституции Пушкина, так как, по нашему мнению, в сложную психику Пушкина должны входить еще и другие компоненты, помимо маниакально-депрессивного³ . Уже с самого раннего детства и юношества замечается эта циклическая смена кривой, которая то вверх (возбуждение), то вниз (депрессия) сменяет одна другую. Так, в раннем детстве—до 7 лет—поэт был толстым, неповоротливым, угрюмым и сосредоточенным ребенком, предпочитавшим уединение всем играм и шалостям. Вдруг в возрасте 7 лет в Пушкине произошла резкая перемена: он стал резвым и шаловливым; родители пришли в ужас от внезапно проявившейся необузданности. Испытав все меры к его “укрощению”, они успокоились на мысли, что ненормальность природы их сына ничем исправить нельзя.

На 8-ом году Пушкин стал сочинять комедии и эпиграммы, 12-ти лет поэт поступил в Лицей. Здесь он поразил всех товарищей ранним развитием, раздражительностью и необузданностью; опять-таки здесь отмечается, что характер его был неровный: то расшалится без удержу, то вдруг задумается и долго сидит неподвижно. “Видишь его поглощенным не по летам в думы и чтение”, и тут же он внезапно оставляет занятия, входит в какай-то припадок бешенства из-за каких-тo пустяков: из-за того, что другой перебежал его или одним ударом уронил все кегли.“Пушкин с самого начала пребывания в Лицее был раздражительнее всех и потому не возбуждал общей симпатии”,— рассказывал Пущин в своих воспоминаниях.

Учился Пушкин очень небрежно и только благодаря хорошей памяти смог сдать хорошо большинство экзаменов; он не любил математики и немецкого языка. Поэт окончил лицей в 18 лет. По описанию его друзей он был среднего роста, широкоплечий, худощавый, имел темные курчавые волосы, светло-голубые глаза, высокий лоб, смуглое небольшое лицо и толстые губы. Во всех его движениях видна была робость; он был очень неровен в обращении: то шумливо весел, то .грустен, то робок, то дерзок. С этого периода, т. е. с 1817 года по 1820 год, он живет в Петербурге, где поступает на службу. Этот период характеризуется резкими приступами возбуждения, повышенного тонуса всех жизненых отправлений, далеко выходящего за пределы нормального повышения психического тонуса, свойственного юношам такого возраста. Здесь характерны данные воспоминания современников о Пушкине этого периода. Приведем воспоминания барона Корфа, относящиеся к тому времени: “Пушкин был вспыльчив до бешенства, вечно рассеянный, погруженный в мечтания, с необузданными страстями.⁴ Характерная черта души поэта — полная неуравновешенность, готовность отдаться впечатлениям, способность глубоко, но мимолетно их переживать”. И, действительно, в Петербурге он предается вихрю развлечений и разврата; дни и ночи он проводит в оргиях и вакханалиях, предаваясь разгулу и разврату, низводивших его не раз на край могилы; о его бесконечных дуэлях, странностях и выходках говорил весь Петербург. Отдыхает он и предается серьезному литературному творчеству только тогда, когда бывает болен венерическими болезнями.

Для характеристики приведем отрывки писем современников:

Тургенев пишет Вяземскому 18.IX.1818 г.: „Сверчек (название Пушкина как члена Арзамаса) прыгает по бульвару и по б...,но при всем беспутном образе жизни его он кончает четвертую песнь поэмы. Если еще два или три, так дело в шляпе. Первая... болезнь была и первой кормилицей его поэмы" (Остафьевск. Архив, ч. I, стр. 174).

„Старое пристало к новому и пришлось ему опять за поэму приниматься—радуется Вяземский—Венера пригвоздила его к постели" (Там же, стр. 191).

„Пушкин простудился, дожидаясь у дверей Б..., которая не пускала его в дождь к себе для того, чтобы не заразить его своей болезнью. Какая борьба великодушия любви и разврата". (Тургенев в письме от 1819 г. Там же стр. 253).

В одной из черновых тетрадей Пушкин кается в своих грехах и их последствиях таким образом

„Я стражду 8 дней

С лекарствами в желудке

С Меркурием в крови

С раскаяньем в рассудке".

В петербургский период (после окончания Лицея) психическое состояние Пушкина как нельзя ярче характеризуется как состояние резкого возбуждения. Возбуждение этого периода превосходит по интенсивности и, пожалуй, по деятельности все до сих пор бывшие приступы возбуждения юношеского периода. Этот период прерывается вскоре резкой депрессией.

В 1819 г. наступил приступ резкой меланхолии: в письмах к друзьям он говорит о полной апатии, об омертвелости духа, о недоступности каким бы то ни было впечатлениям; он пишет об утрате поэтического вдохновения:

“И ты, моя задумчивая лира,

Найдешь ли вновь утраченные звуки”.

Был ли этот приступ депрессии за этот петербургский период единственным или были еще такие приступы—мы не знаем, но вскоре наступает снова фаза возбуждения. Возбуждение настолько резкое, что Пушкин сталкивается всюду с окружающим из его среды. В связи с его скандальным и вызывающим поведением (связанным, несомненно, с его патологически возбужденной психикой) Пушкин высылается административно из Петербурга (возбудивши против себя тогдашнюю бюрократию) в распоряжение генерала Инзова, в Екатеринослав.

К этому времени приблизительно у Пушкина наступает новый более длительный период депрессии. За это время Пушкин не подавал о себе никаких вестей близким и друзьям до половины сентября месяца. Пушкин, обычно любивший делиться своими впечатлениями, вдруг чуть ли полгода не пишет. Что с ним случилось? Об этом мы можем судить по письму к брату Л. С. Пушкину, написанному в сентябре 1820 г:

„Милый брат, я виноват перед твоей дружбой, постараюсь изгладить вину мою длинным письмом и подробными рассказами. Начинаю с яиц Леды. Приехав в Екатеринослав я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку по обыкновению⁵ . Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду без лекаря, за кружкой оледенелого лимонада. Сын его (ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги для меня вечно не забытые) предложил мне путешествие к Кавказским водам; лекарь, который с ним ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня в счастливый путь. Я лег в коляску больной, через неделю вылечился. Два месяца жил на Кавказе; воды были мне очень нужны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие...”.

В другом письме к барону Дельвигу от 1824 г., описывая это свое путешествие на юг, он между прочим пишет:

„В Бахчисарай приехал я больной”. Описывая далее развалины дворца и фонтана и проч., он тут же замечает:

"... но не тем в то время сердце полно было- лихорадка меня мучила...”.

Итак эту “горячку” или “лихорадку”, о которой говорит Пушкин, он „схватил по обыкновению", как он выражается в письме к брату. Мы знаем, что до этого в Петербурге он никакой такой лихорадкой, как мы бы могли думать о периодических приступах малярии или какой-либо другой инфекционной болезни и которая бы его трепала „по обыкновению" (значит периодически), он не страдал. Мы знаем, наоборот, что до высылки из Питера он был в сильно возбужденном нервном состоянии—вел разгульный образ жизни, натворил величайшие безумства, и поведение его вообще указывает, что он находился в ненормальном и сильно возбужденном состоянии, соответствующем маниакальному или гипоманиакальному. Поведение его настолько ненормально, что заставляет тогдашнюю администрацию выслать его из Петербурга.

По-видимому, это возбуждение сменяется, ко времени высылки депрессивным приступом, сменившимся затем возбуждениями, называемыми Пушкиным „горячкой" или „лихорадкой". Депрессивный приступ этот, сопровождаемый глубоким упадком телесных и духовных сил, и затем возбуждением, по-видимому, он переживает не впервые, ибо он сам отмечает, что он наступил у него „по обыковению".

В эту же пору депрессии творчество Пушкина замирает и становится вдруг ему недоступно. Замечается резкий упадок творческих сил как никогда (такие приступы отсутствия творчества у Пушкина были неоднократно). Им овладевает то нравственное омертвение, когда психический тонус понижается настолько, что на южное великолепие картин природы он глядит со странным равнодушием, которому сам впоследствии удивляется. За четыре месяца этого периода (май—август 1820 г.) написаны им только две коротенькие элегии, носящие имя „Дориды" и незаконченный отрывок „Мне бой знаком, люблю я звук мечей", да еще эпиграммы на Аракчеева.

Также во время пребывания на Кавказе в этот период написан лишь эпилог к “Руслану и Людмиле”, и здесь об упадке его творческих сил он делает сам горькое признание:

“На скате каменных стремнин

Питаюсь чувствами немыми

И чудной прелестью картин

Природы дикой и угрюмой;

Душа как прежде, каждый час

Полна томительною думой,

Но огонь поэзии угас.

Ищу напрасно впечатлений.

Она прошла пора стихов,

Пора любви, веселых снов

Пора сердечных вдохновений.

Восторгов каждый день протек

И скрылась от меня на век

Богиня тихих песнопений...".

Позже когда он стал выздоравливать:

„И ты, моя задумчивая лира,

Найдешь ли вновь утраченные звуки" (“Желание”, 1821).

...

И, наконец, в первой песне „Евгения Онегина" возобновляется:

“Адриатические волны.

О, Брента. Нет, увижу вас

И вдохновенья снова полный

Услышу Ваш волшебный глас”.

Напрасно хотят авторы приписать этому упадку творчества как причину затаенную какую-то любовь.

Те же черты необузданности, приступов возбуждения мы встречаем в период изгнания, в Кишиневе и Одессе. Бартенев так описывает период жизни в Кишиневе: “у Пушкина отмечаются частые вспышки неудержимого гнева, которые находили на него по поводу ничтожнейших случаев в жизни. Резко обозначалось противоречие между его повседневной жизнью и художественным служением; в нем было два Пушкина: Пушкин—человек, Пушкин—поэт". Начальник его в Кишиневе получал безконечное число жалоб на „шалости и проказы" Пушкина; драки, дуэли и т. п похождения служили темой постоянных толков.

Этот период наиболее выраженный в патологическом отношении. Пребывание в Кишиневе отличается скандальной хроникой его жизни, и недаром биографы этот период обозначают как период сатанизма.

Анненков (“Вестник Европы”, 1873—74. „О Пушкине по новым документам") по поводу кишиневского периода, касаясь найденной тетради с изображением чертей и „всяких гадостей," говорит: „Надо быть в патологическом состоянии. чтобы подолгу останавливаться на производстве этого цикла" и относит эти произведения прямо к душевной болезни Пушкина. В свое время это мнение Анненкова вызвало резкое недовольство и протест среди поклонников Пушкина. Некоторые же из петербургских журналистов в то время также были того мнения, что многие эскизы Пушкина изобличают такую „дикую изобретательность, такое горячечное свирепое состояние фантазии", что приобретают уже значение симптома душевной болезни. Другие же готовы были считать даже некоторые проявления его психики как симптомы душевной болезни. Вообще, кишиневский период характеризуется сильными приступами возбуждения, которые сопровождаются цинизмом, граничащим с парнографией, авантюризмом, скандалами, драками, дуэлями из за любовных приключений.

Вот несколько любовных скандалов: Пушкин был в связи с женой помещика Инглези. Муж, узнав, запер ее в чулан, а Пушкина вызвал на дуэль. За этот скандал Пушкин был посажен его начальником Инзовым на 10 дней на гауптвахту. Жены кишиневских нотабелей Мариола Рали и Аника Сандулаки, по-видимому, были тоже в числе возлюбленных Пушкина. Можно думать, что у него была связь с Мариолой Баят, молодой супругой члена Верховного Совета Годараки Баята, но связь эта скоро прервалась. Красивая Мариола затаила злобу на Пушкина и преследовала его разными обидными намеками так, что он в конце концов вызвал на дуэль, а потом ударил по лицу ее мужа-почтенного и уже пожилого боярина. Это дело повлекло для Пушкина новое заточение под арестом (Цит, по Губеру. Дон-Жуанский список, стр. 69)

Приступы возбуждения кишиневского периода можно считать как один из наиболее сильных приступов возбуждения. Кроме того, в этот период возбуждения (а, может быть, и несколько раньше) примешивается и новый психотический компонент в развитии его психики, отчего маниакально-депрессивные состояния с этого времени получают несколько иную окраску, другой колорит, а потому кишиневский период надо еще считать и переломным в развитии его психики. Этот новый психотический компонент есть шизоидный компонент.

Тот „сатанизм", о котором говорят различные литературные критики и литературные историки, точно так же, как и „байронизм", начавшиеся именно в эту эпоху жизни Пушкина (или несколько раньше)—есть именно результат развернувшегося в психике Пушкина шизоидного начала. Это шизоидное начало, развиваясь на фоне маниакально-депрессивных состояний, в дальнейшем изменит ту более правильную смену возбуждения и депрессии, которая была характерна для первого периода жизни Пушкина—периода ссылок и репрессий.

В дальнейшем характер маниакально-депрессивных состояний, благодаря шизоидному компоненту, меняется. Приступы возбуждения развиваются не так ярко и резко, зато приступы депрессии делаются как будто длительнее и чаще. Тут, конечно, необходимы более детальные исследования, чтоб эти моменты более определенно осветить, что в дальнейшем и должно быть сделано. Здесь мы пока только это намечаем.

Краткий одесский период также характеризуется аналогичными состояниями его психики, что и в предыдущих: возбужденное состояние, ажитация, повышенный сексуализм и связанное с этим агрессивное поведение, с авантюризмом и скандальными выходками. Этим вызывается и его новая высылка из Одессы.

Из Одессы поэт был выслан в село Михайловское, где он прожил несколько лет. В 1825 г. отмечается снова резкое угнетенное настроение, тоска, резиньяция и разорванность со своими. „Я не могу больше работать",—пишет сам Пушкин,—„здесь на берегу реки я хотел бы построить себе хижину и сделаться отшельником". Вообще, как уже выше было сказано, в эту эпоху жизни и в последующие годы бросаются в глаза менее приступы возбуждения, более приступы депрессии.

В 1827 г. он стал избегать людей. В обществе бывал редко, а если и бывал, то или скучающим, или придирчивым, озлобленным и неприятным. По свидетельству А. П. Керн, Пушкин в эту зиму часто бывает мрачным рассеянным и апатичным. В нем проявляется недовольство самим собой и другими. Под влиянием какой то безотчетной тоски Пушкин то едет в Москву, то в Петербург. К концу года это состояние временно проходит, но вскоре он опять начинает „хандрить". В это время он пишет:

„Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты нам дана?

Цели нет передо мною,

Сердце пусто, праздней ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум".

И эта тоска все более его пожирала, несмотря на растущую славу поэта.

Наблюдатель⁶ , видевший Пушкина в Москве в начале 1827 г., очень тонко подметил и моменты тяжелых приступов депрессии.

„Судя по всему, что я здесь слышал и видел, Пушкин здесь на розах. Его знает весь город, все им интересуются, отличнейшая молодежь собирается к нему, как древле к великому ларуэту собирались все, имевшие хоть немного здравого смысла в голове. Со всем тем Пушкин скучает. Так он мне сам сказал... Пушкин очень переменился наружностью: страшные черные бакенбарды придали лицу его какое-то чертовское выражение, впрочем он все тот же— так же жив, скор и по-прежнему в одну минуту переходит от веселого смеха к задумчивости и размышлению".

Из последующей эпохи его жизни к его вечно возбужденному состоянию примешивается возрастающее чувство ревности, пожиравшее его и ухудшавшее его самочувствие все сильнее и сильнее, несмотря на то, что приступы возбуждения как будто и ослабли. Таково было его состояние во время женитьбы и в последующей брачной жизни. Здесь ревность уже превращается в нечто бредовое, шизоидные элементы сказываются все более и более. Тоска, скука, замкнутость настолько начинают доминировать, что в 1835 г. стали замечать сильное изменение характера Пушкина: Он стал желчным, обозленным, подозрительным; все окружающие кажутся ему врагами; в каждом слове ему чудится намек или оскорбление. В 1837 году все стали замечать, что Пушкин сделался прямо каким-то ненормальным. По-видимому, в одном из депрессивных состояний он добивался той роковой дуэли, во время которой смертельная рана подсекла его жизнь.

В связи с приступами маниакально-депрессивного состояния у Пушкина мы должны связать другую яркую особенность его психики, а именно: его резко патологическую сексуальность, выражавшуюся в чрезмерной похотливости, сексуальном цинизме и извращений половых влечений. О своей патологической сексуальности сам Пушкин в одном послании к Ф. Ф. Юрьеву так описывает себя:

„А я, повеса вечно праздный,

Потомок негров безобразный,

Взрощенный в дикой простоте,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний". (Цит. по Губеру: „Дон-Жуанский список Пушкина", Петроград, 1923г.).

„Бешенство желания" носило прямо резко патологический характер похотливости, о чем ярко свидетельствуют его современники. Лицейский товарищ поэта, Комовский (статьи и материалы Грота, изд. 2-е, „Пушкин его лицейские товарищи и наставники"), характеризует его таким образом:

„Пушкин любил приносить жертвы Бахусу и, вернее, волочился за хорошенькими актрисами гр. Толстого, причем проявлялись в нем вся пылкость и сладострастие африканской природы. Пушкин был до того женолюбив, что, будучи еще 15 или 16 лет, от одного прикосновения к руке танцующей во время лицейских балов взор его пылал, и он пылал, и он пыхтел, сопел, как ретивый конь среди молодого табуна".

Другой его лицейский товарищ, знавший его хорошо, барон М. А. Корф, так говорит о нем (цит. там же): „В лицее он превосходил всех чувственностью, а после в свете предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. Должно дивиться как здоровье и талант его выдержали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его часто на край могилы. Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; и в обоих он ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в отдаленном цинизме по этой части. Злые насмешки часто в самых отвратительных картинах над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями общественными и семейными—это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал. Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата".

И, действительно, цинизм, утонченный разврат, стратегия сластолюбца—соблазнителя заполняли другую часть содержания жизни Пушкина и, что замечательно, когда он заболевал венерической болезнью, друзья его радовались: наконец-то он, прикованный, напишет в уединении большое произведение.

При встречах с женщинами Пушкин мгновенно загорался, стремительно и бурно налетала на него любовь, и также скоро угасала в нем. „Натали (говорит он про свою жену) — моя сто тринадцатая любовь", —признавался он княгине Вяземской.

"Более или менее я был влюблен во всех хорошеньких женщин, которых знал (говорит он в другом месте). Все они изрядно надо мной посмеялись, все, за одним единственным исключением, кокетничали со мной".

Из этого надо делать вывод, что и к серьезной и глубокой любви Пушкин не был способен, и что здесь, как и везде, вся его натура, была поверхностна в отношении любви. Ему нужно было легкое отношение к женщинам. Если же женщина была ему недоступна в смысле физического обладания, то он буквально готов был сойти с ума, и нарастающее чувство обычно протекало как тяжелая болезнь, сопровождаемая бурными пароксизмами.

Еще более замечательно, что даже известная содержательница публичного дома в Петербурге, Софья Астафьевна, жаловалась полиции на „безнравственность" Пушкина, который „развращает ее овечек".

Отсюда понятно будет, почему в тогдашних светских и бюрократических кругах общества, где бывал Пушкин, его боялись как развратника настолько,что в резузьтате правительству приходилось ссылать его куда-нибудь в ссылку. Его высылали в Одессу, Кишинев. Здесь его поведение принимало тот же характер, и его высылали в другое место и т. д.

О том, как боялись цинизма и развратного поведения Пушкина, характеризует и следующий отрывок из дневника соседа по имению А. Н. Вульфа: „Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники. Мне это весьма неприятно, ибо оттого пострадает доброе имя сестры и матери, а сестре, и других ради причин, это вредно" („Пушкин и его современники", выпуск XXI, стр. 19).

Как все патологические эротоманы, Пушкин был фетишист: образ женской ноги всего ярче зажигал его эротическую фантазию. Это общеизвестно, об этом свидетельствуют многочисленные стихи и рисунки, набросанные в черновых его рукописях. Один ученый и пушкинианец—проф. Сумцов—написал специальную работу о женской ножке в поэзии Пушкина.

Если о фетишизме Пушкина ученый мог написать работу, то тем более можно написать целую книгу о патологической ревности Пушкина, которая могла принимать у него фантастические размеры и которая всегда была злокачественным осложнением патологической сексуальности Пушкина. Ревность Пушкина поедом ела его в продолжении всей его жизни, по всякому ничтожному поводу, и приняла грандиозные размеры во время женитьбы Пушкина.

Сестра Пушкина, Ольга Сергеевна Павлищева, в одном письме так характеризовала страдания брата в начале 30-х годов:

„Брат говорил мне, что иногда чувствует себя самым несчастным существом, существом, близким к сумасшествию, когда видит свою жену разговаривающей и танцующей на балах с красивыми молодыми людьми: уже одно прикосновение чужих мужских рук к ее руке причиняет ему приливы крови к голове, и тогда на него находит мысль, не дающая ему покоя, что жена его, оставаясь ему верной, может изменять мысленно... Александр мне сказал о возможности не физического предпочтения его, которое по благочестию и благородству Наташи предполагать в ней просто грешно, но о возможности предпочтения мысленно других перед ним". (Из семейной хроники „Воспоминания о Пушкине". А. Павлищева, стр. 298).

Вообще вся семейная драма Пушкина, приведшая его к роковому концу, разыгралась на почве этой патологической ревности. Пушкин, видя в женщине предмет чувственного обожания, в то же самое время если не вполне ненавидел женщину то, по крайней мере, ее очень и очень низко ставил: он считает ее существом низшего порядка, лживым, злым, коварным и душевно грубым.

В эстетическую чуткость женщины он совершенно не верил, он говорил: “Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью, самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии" (цит. “Дон-Жуанский список”, стр. 29).

Тут напрашивается невольно один вопрос: как Пушкин, певший столько дифирамб женской ножке, любви, автор страстных элегий, комплиментов, признаний, пестрящих в букете его творчества, в то же самое время дает такой отзыв о женщине и высказывает такое отношение к ней?

Здесь больше всего сказывается патологическая сексуальность Пушкина, которая служила ему лишь объектом возбуждения в самом грубом смысле для его творчества, как водка для алкоголика, который, презирая в душе эту водку, не может от нее отстать.

Это отношение к женщине в одну из трезвых своих минут Пушкин высказал в следующем стихотворении:

“Стон лиры верной не коснется

Их легкой ветреной души;

Нечисто их воображенье,

Не понимают нас они,

И признак Бога, вдохновенье,

Для них и чуждо и смешно.

Когда на память мне невольно

Придет внушенный ими стих,

Я содрагаюсь, сразу больно

Мне, стыдно идолов моих.

К чему, несчастный, я стремился?

Пред кем унизил гордый ум?

Кого восторго,в чистых дум

Боготворить не устыдился?”

Так раскаивается и стыдится Пушкин за свою патетическую эротоманию, как алкоголик в минуту трезвости, ибо у трезвого Пушкина женский вопрос решается просто в следующем его четверостишии:

„Умна восточная система

И прав обычай стариков:

Оне родились для гарема

Иль для неволи теремов".

Тем более надо бы добавить к этому четверостишью, что для мученика патологической ревности эта восточная система является единственной гарантией, при которой он мог быть покоен.

Итак, мы отметили в жизни Пушкина его главные и наиболее выпуклые из циклических смен периодов возбуждения с периодами депрессии. Первую резкую перемену в характере Пушкина мы отметили в возрасте 7 лет: угрюмый, сосредоточенный в себе до этого возраста, он вдруг сделался резвым и шаловливым, чем привел в ужас своих родителей. В то же время, т. е. на 8-м году, он стал сочинять комедии и эпиграммы. Затем в возрасте 12 лет, когда он был уже лицеистом, отмечается также периодическая смена настроения и неустойчивость психическая: то необузданно-раздражителен до приступов бешенства из-за пустяков или шумно и неестественно весел, то чересчур грустен, тосклив и депрессивен.

Далее, по окончании Лицея, в петербургский период, т. е. в промежуток 1819—20 гг., этот размах возбуждения все более и более возрастает. Здесь в связи с крайней степенью возбуждения связывается самый разнузданный разгул, разврат, цинический и извращенный сексуализм, аггресивное поведение и столкновения с своей средой. Этому сильному размаху возбуждения, следует сильный приступ депрессии в 1820 г. который длится полгода. Вместе с этим — творческая бесплодность. Затем новый приступ возбуждения дает кишиневский период, где кривая возбуждения достигает предела. Разгул, разврат, драки, скандалы, аггресивность, дуэли, повышенный и извращенный сексуализм и прочее характеризуют также этот период.

С этого момента начинают развертываться новые элементы шизоидного характера, бывшие до сих пор не так развитыми. Все ярче и ярче проявляется „сатанизм" и „байронизм" как результат развертывающего шизоидного начала.

В 1825 г. снова появляется резко угнетенное настроение: тоска и разорванность со светом. С каждым годом приступы меланхолии делаются чаще и чаще, но и в то же время теряют тот характер чисто эмоциональных депрессий, а, скорей, принимают характер шизоидной скуки и замкнутости.

В 1827 г. он стал избегать людей, в обществе бывает редко. В состоянии резкой тоски и меланхолии он переезжает из одного города в другой. Возбуждения не имеют того характера, свойственного периоду ссылок. Женитьба не улучшила состояние поэта; в 1835 г. характер его резче меняется, он стал подозрителен и желчен. Вскоре все стали замечать, что Пушкин сделался каким то ненормальным.

Все эти приступы периодических возбуждений с периодическими депрессиями, как мы уже отметили выше, нельзя характеризовать как чистые формы маниакально-депрессивных состояний, ибо здесь примешивается целый ряд моментов в психике Пушкина, заслоняющих или, вернее, изменяющих картину чистой формы маниакально-депрессивного состояния настолько, что невольно можно думать о другой диагностике. Помимо шизоидного компонента (уже выше отмеченного), разыгривающегося на фоне маниакально-депрессивных состояний, необходимо отметить еще возможный и другой элемент. Это — аффект-эпилептический компонент, имеющийся в психике Пушкина, дающий чрезвычайную аффективную вспыльчивость и агрессивность, ревность и чрезвычайно резкие смены настроения в очень короткий промежуток времени. Это тем более необходимо подчеркнуть, когда мы вспоминаем необузданную также аффект-эпилептическую психику его африканских предков по линии матери.

Что касается шизоидного компонента в психике Пушкина, благодаря развитию которого кишеневский период (а, может быть, еще раньше—кавказский период) получает значение поворотного пункта в развитии его психики, то он должен быть изучен в дальнейшем особенно тщательно, ибо, как уже было отмечено, этот шизоидный компонент влияет на дальнейшее течение и характер маниакально-депрессивного компонента; эмоционально-волевая острота маниакально депрессивных состояний теряет постепенно резкость, как бы притупляется. Возбуждение теряет свой чистый характер, спадает, делается реже. Депрессия, хотя и делается все чаще и чаще, даже удлиняется, зато теряет свою чисто меланхолическо-эмоциональную окраску чистых депрессий. Шизоидный элемент эту эмоциональную меланхолию превращает все более и более в шизоидную скуку, вялость, тоску, апатическую „деревянность" и безразличие. Извращается жизненный тонус, развивается желчность, возрастает ревность принимающая характер бредового состояния; точно так же растет подозрительность и принимает также характер бредовой идеи. По-видимому, если бы не случайная смерть поэта, этот шизоидный компонент всецело завладел бы психикой Пушкина, ибо такова была тенденция этого шизокд-ного компонента в последние годы его жизни.

Конечно, все эти вопросы должны быть еще более детально освещены. Здесь, как мы уже сказали, мы намечали только канву для такой будущей работы, где также должен еще быть освещен вопрос о влиянии на творчество всех этих патологических моментов.

ЛИТЕРАТУРА:

А.С. Пушкин. Родословная Пушкиных и Ганнибалов.

А.С. Пушкин. Моя родословная.

Анненков. Пушкин в Александровскую эпоху.

Анненский. Пушкин и Царское село.

Бартенев. Пушкин в Южной России.

Векстерн. Пушкин.

А.Вульф. Пушкин и его современники.

Гершензон. Образцы прошлого.

Губер. Дон-Жуанский список Пушкина.

Заозерский. Пушкин в воспоминаниях современников.

Лернер. Труды и дни Пушкина.

Лицейская тетрадь Пушкина.

Майков. Биографические материалы о Пушкине.

Модзалевский. Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина.

Пущин. Записки о Пушкине.

Сборник Пушкинского дома.

Сиповский. Пушкин, его жизнь и творчество.

Стоюнин. Пушкин.

Кречмер. Строение тела и характер,

Рыбаков. Душевные болезни.