СИМПТОМ ,,ИЛЛЮЗИЯ УЖЕ ВИДЕННОГО" КАК ТВОРЧЕСКИЙ СИМПТОМ.

Д-ра К. А. СКВОРЦОВА (с. Желанье, Калужск. губ. Юхновск. уезда).

„Нельзя выкупаться два раза в той же реке. Нельзя окунуться в тот же поток представлений".

Гераклит.

Многими переживается состояние, когда настоящее представляется до мелочей тожественным с бывшим прежде: будто жизнь совершила круг по своей орбите и снова пересекает те же определяющие ее бег точки в пространстве и времени.

Мы чувствуем, что настоящее неотразимо стремится совпасть с отрывком какого-то прошлого, заполнить уготованную форму. Набегающий миг как печатный станок являет предуготованные знаки. Все мелочи обстановки, все оттенки чувств, настроения, вся последовательность движений, все звуки, цвета, прикосновения, запахи, весь внешний и внутренний мир—сама невыразимая жизнь роковым образом воспринимается как уже знакомое, уже пережитое. Многим кажется, что это явление присуще только им; другими оно просматривается благодаря мимолетности.

Хорошее описание такого явления находим в одном современном юношеском дневнике: „Летом 1912 года, июня 12-го. Из Выборга в Гельсингфорс мы отправились пароходом вдоль берегов, по шхерам. В Финляндии я был в первый раз. Был солнечный летний день. Блестело море, за кораблем летели чайки, куда хватал глаз—всюду были рассыпаны маленькие гранитные островки. Я был на палубе, в носовой половине. Однообразно плескала вода о борт, мерно уходили и появлялись новые и новые граниты. Все красные. Вдруг вдалеке замаячил большой белый камень. К нему бежало наше судно. Я обернулся и прочел название парохода над рубкой, оно было написано по-шведски: „Эбба Мунк". И показалось мне сразу и на миг, что я уже знаю все, уже видел прежде до мельчайших подробностей окружавшее. Когда-то ждал белого гранита, видел блики солнца на воде, также чувствовал на щеке мягкое дуновение ветра. Так же господин в кепи стоял у борта, были такие же два шведских слова перед глазами, так же было сладко и ясно на душе... Я попытался ухватиться за это счастливое широкое чувство, хоть на секунду продлить его. Напрасно, я уже жил по-прежнему, обыкновенно..".

Здесь бессознательно намечены главные приметы воспоминания настоящего. На Западе это душевное переживание называют разными именами. Немцы склонны отнести это явление к расстройству воспоминания—„обманы воспоминания", „отожествляющие обманы воспоминания"; англичане именуют его „галлюцинациями памяти", „внутренними галлюцинациями", „призраками памяти", „двойственными воспоминаниями"; итальянцы и французы дают общее название—„ложная память"", „ложное узнавание". Французы особенно метко и просто, не гонясь за греческим и латинским выражением, говорят-—„иллюзия уже виденного", „уже прожитого", "уже слышенного". У них выходит не так замкнуто, не так резко ограничено и классифицировано; слово дает возможность, не изменяясь, расширить разумеемое понятие. Это особенно ценно в процессе разработки и объяснения описываемого явления. У русских по большей части употребительны международные названия — парамнезия, псевдореминисценция. Почти везде слышится расстройство памяти; только французы, не дробя и не обрубая явления, говорят об иллюзии повторения прожитого. Сама нечеткость определений и их разнообразие говорят за то, что ни одно из них не выражает полностью понятия. Одного слова не хватает для полной ясности, да и за целой фразой даже ищется что-то дополняющее, будто нужно самому испытать это состояние, и только тогда будет вполне понятен смысл различных обозначений. Несказанность явления—вернейший признак его жизненности. Потому именно мы и видим изображение иллюзии уже пережитого сперва в изящной литературе у писателей, несомненно испытавших это чувство. Научная разработка приходит позднее, да и здесь лучшие описания основываются на личном опыте. Еще в тридцатых годах прошлого столетия Мюссэ дает то же название воспоминанию настоящего, что установилось в позднейшей научной медицинской и филосовской литературе Франции. "Я не могу передать того необычайного, странного", „уже виденного"^* , что имела в своих чертах спящая передо мной женщина,"— читаем мы в поэме „Ролля", написанной в августе 1833 г.¹ . Это душевное состояние наступает у героя поэмы Ролля после крайнего душевного и телесного утомления, на восходе солнца, у открытого окна, из которого открывается вид на Париж.

Душевное состояние действующего лица, окружающая обстановка, произнесенные слова, последовательность мыслей, развитие действия—все, как музыкальная фраза, создает переживание особого рода, обозначаемое Мюссэ как странное, величественное, уже знакомое, „уже виденное" . Сам Ролля, сын слабоумного дворянчика, отмечен резкими чертами вырождающегося психастеника, в 23-летнем возрасте кончающего самоубийством. Здесь уже даны поэтому главные отличительные признаки, главные положения, которыми пытались объяснить иллюзию ,.уже виденного" последующие авторы-психологи. Вряд ли Мюссе мог вдохновиться современными ему психиатрическими достижениями, хотя в то время уже появился трактат Пинеля о душевных болезнях. Не нужно искать здесь и влияния тогдашнего романтизма, возглавляемого Гюго. Биография Мюссэ, скорее всего, дает нам разгадку его творчества. Его двойная жизнь, символически изображенная в „Декабрьской ночи", есть атмосфера воспоминаний настоящего² . С ранней юности его преследуют видения своего двойника, своего навязчивого второго „я", „зеркально" схожего с подлинным³.

Замечательно, что Ролля, испытавший чувство „уже виденного" при созерцании спящей Мари, слышит по пробуждении ее рассказ о странном сновидений: будто она видела во сне, что Ролля умер и его хоронят. "Твой сон довольно правдив.”—отвечает Ролля - ты можешь завтра не трудиться видеть это во сне, я покончу собой сегодня вечером”. Действительно, он и приводит сон в исполнение. Потом почему-то Мари, рассказав сон, смотрится в зеркало, улыбается себе, любуется на свое изображение...

Вспомним Лермонтова. Восемь лет спустя после Мюссэ (в 1841 г.) он пытается передать то же чувство в стихотворении „Сон": „И снился мне сияющий огнями вечерний пир в родимой стороне..." Здесь она, „юная дева", видит вещий сон, зеркальный сон, в то время как раненый в Дагестане видит двойной сон — и деву, и себя в ее грезах таким, какой он есть в данный миг. Трудно передать в словах очарование и чувство этого произведения. „Есть речи — значение темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно" — подчеркивает поэт трудность передачи в словах душевных переживаний. В том же 1841 г. он пишет: „И все мне кажется: живые эти речи в года минувшие слыхал когда-то я; и кто-то шепчет мне, что после этой встречи мы вновь увидимся, как старые друзья..." („Из-под таинственной холодной полумаски").

Чувство уже пережитого, уже слышанного, воспоминания настоящего овладевают поэтом. Оно влечет к себе. Свое „Я" видится в каком-то зеркальном чудесном мире. Недаром Нарцисс погибал на берегу кристального ручья, недаром эхо привлекает первобытного человека... И у Мюссэ и у Лермонтова переживания „уже виденного" связаны с утомлением, однообразием, с какими-то вещими снами, с зеркальными отражениями, с предчувствиями, уходом из действительности в грезу, на грань сна и яви, жизни и смерти...

Впоследствии мы увидим как все это неотделимо от воспоминаний настоящего. „И наша жизнь стоит пред нами, как призрак, на краю земли"—сказал о подобном переживании Тютчев. И еще: "О, вещая душа моя, о, сердце полное тревоги, о, как ты бьешься на пороге как бы двойного бытия...".

Мы являемся как бы разделенными, удвоенными, посторонними зрителями; мы теряемся, обезличиваемся, переживая повторение прошлого. Мы вступаем на путь противоречий, в настоящем воспринимаем прошлое, в „нет" чувствуем „да", словно пробудившись от сна, тоскуем по первобытной свежести. “И пред душой тоской томимой все тот же взор неотразимый, все та ж улыбка, что во сне...” (Тютчев).

Чувство бесспорности отединения захватывает душу: “Упразднен ум, и мысль осиротела. В душе своей как в бездне погружен, и нет извне опоры ни предела..”.

Нужно было полстолетия, чтобы научное слово "деперсонализация" обозначило переданное Тютчевым в пятидесятых годах душевное движение. И почти три четверти века разделяет Лермонтова и фрейдовский „нарцизм".

Правда, начиная со второй половины прошлого века появляются описания идентифицирующих иллюзий воспоминания и предлагаются различные объяснения явлению, но Диккенс, Достоевский, Толстые, Тургенев, Шпильгаген, Зейдлиц, Огарев уже определили их. Статья же Фейхтерслебена, написанная в 1845 г. нечетко трактует этот вопрос и не может быть поставлена впереди авторов произведений художественной литературы. Только начиная с Сандера психиатрия называет явление обособленно (1874 г.). В восьмидесятых и девяностых годах работа поэтов и психологов продолжается втихомолку друг от друга, и лишь у порога нынешнего столетия происходит во Франции объединение сил для совместной работы в изучении воспоминаний настоящего.

Диккенс говорит: "Мы все знаем особое чувство, овладевающее внезапно нами и заставляющее нас думать, что говоримое или делаемое нами теперь, было уже сделано и сказано давно, что мы были окружены в прошлом неясном времени теми же вещами и лицами; что мы знаем то, что сейчас последует, как будто мы все это внезапно вспоминаем. Я никогда не испытывал так резко это чувство таинственного, как в тот момент, когда он произнес эту фразу...⁴" Диккенс полагает, что это таинственное и резкое особое чувство обще всем здоровым людям, оно наступает внезапно на короткий миг, относится как бы к смутному прошлому, сопутствуется предчувствием грядущего. Он не называет обманом памяти это могучее чувство, овладевающее всеми нами...

Лев Николаевич Толстой в “Юности”, в главе 25-й, описывает воспоминания настоящего у молодого студента во время поездки в Кунцево из Москвы на лошадях. Дело происходит летним вечером на террасе дачи. "Я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал, что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась. — Однако дождик не перестает,—сказала она. И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось, что именно все, что было теперь со мною, —повторение того, что было уже со мною один раз: что и тогда точно также шел маленький дождик и заходило солнце за березами, и я смотрел на нее, и она читала, и я магнетизировал ее, она оглянулась...” Отмечены монотонный ритм чтения, пристальное вглядывание, исполнение задуманного желания, внезапно нахлынувшее странное чувство. Заметим, что речь ведется с момента наступления иллюзии в страдательном залоге—"со мною было...”, будто что-то водит сознанием, всецело захватывает его. И Толстого пленяет это ощущение. В „Войне и мире", в „Воскресении" он возвращался к этому переживанию:

„И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно также он когда-то давно слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно также весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно также испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя 18-летним мальчиком, но почувствовал себя таким же, с тою же свежестью, чистотой и бесконечно исполненным самых великих возможностей в будущем и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно"...

Снова повторяются указания на внезапность чувства, невозможность точно локализовать „воспоминание" во времени, предшествующее ритмическое раздражение иллюзии зрения, слуха, осязания и общего чувства; подчеркивается разница меж обычным воспоминанием и чувством тожества настоящего с прошлым, сновидностью всей картины.

Намек Толстого на сновидность разростается у Достоевского чуть ли не в главный мотив повести „Сон смешного человека" (из дневника писателя за 1877 г.). В другом месте чувство „уже виденного" переходит в бред, в галлюцинации, в одержимость. Постепенное отожествление чиновником Голядкиным своего двойника с собою рассматривается с психиатрической точки зрения⁵ как пример зрительных галлюцинаций, как грань к помешательству.⁶ Раздвоение, раздробление, разврат и развал личности—одно из постоянных изображений Достоевского. Недаром он выбрал евангельский рассказ о бесах эпиграфом к роману того же названия. Но посмотрим на дело с другой стороны. Галлюцинацией Голядкина („Двойник") является не иной кто, как “он сам”, „совершенно такой же", он, зеркальное изображение, „двойник во всех отношениях". Галлюцинацией становится сам видящий ее. Одна личность созерцает другую, одновременно происходит расслоение и соединение „Я". Рассматривая эту галлюцинацию со стороны его субъективного содержания мы можем усмотреть зерно, начаток подобного состояния в иллюзии „уже пережитого". Миг переживания человека здорового растягивается в минуту, час, дни и месяцы у душевнобольного. Двойничество, двойственная память, двойное сознание, удвояющие обманы памяти ведут к одному корню. Не испытанное ли переживание иллюзии “уже виденного” дало повод и канву для изображения Достоевского, для видения двойника великим Гете, старцем с душою юноши, для грез и вещих снов юных первобытных народов..? “Сон смешного человека” снова возвращает нас к изображению “сладкого, зовущего чувства” уже виденного, узнаванию тожества.

“Мы неслись в темных и неведомых пространствах... Я ждал чего-то в странной, измучевшей мое сердце тоске. И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня. Я увидел вдруг наше солнце. Я знал, что это не могло быть наше солнце, зародившее нашу землю и что мы от нашего солнца на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то всем существом моим, что это совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его, двойник его. Сладкое, зовущее чувство зазвучала восторгом в душе моей... Я вдруг, совсем как бы для меня незаметно, стал на этой другой земле... О, все было точно так же, как у нас... Люди... теснились ко мне... они не распрашивали меня ни о чем, но как бы все уже знали, так мне казалось".

Здесь сгущаются все черты „уже виденного"—властность чувства, узнавание всем существом, предчувствие, вытеснение из поля сознания всего постороннего главному чувству, аффективная сила, первозданность из предшествующей душевной смуты, возвращение на само “Я” внешних обектов, приписывание другим тожественного душевного состояния. „В этот момент", —говорит Достоевский в другом месте об аналогичном состоянии, —“становится понятным необычайное слово о том, что времени больше не будет”... Здесь мы чувствуем ту же неспособность дать “воспоминанию” свое точное место во времени, как и в иллюзии уже виденного.

Совместное описание полета во сне и “уже пережитого” находится у И.С. Тургенева в рассказе “Призраки” (1863 г.). Узнается никогда не виданная женщина. “Мне показалось, что я видел ее прежде; но где, когда”. “Лицо... опять показалось мне знакомым”... “...Эллис—женщина, которую я когда-то знал, и я делал страшные усилия, чтобы припомнить, где я ее видел... Вот, вот, казалось иногда—сейчас, сию минуту вспомню... Куда, все опять расплывалось, как сон”.

Сопутствующий полет доставляет “приятность”. Все исчезает разом: “всякий свет, всякий звук—и самое почти сознание. Одно ощущение жизни осталось—и это не было неприятно”.

Легчайшими штрихами намечает Тургенев контуры “уже виденного”—“когда-то видел”, “когда-то знал”. Но постоянное указание на узнавание, но неоднократное возвращение к этому чувству, состояние сознания, обстановка явления, монотонное раздражение. ("Все было безмолвно, только где-то уединенно незримо плескалась вода... всегда да, всегда да...”), невозможность локализации воспоминания—все это дает возможность подозревать знакомство автора с ощущением воспоминания настоящего. В “Трех встречах”, написанных на 12 лет раньше, мы видим резче выраженное стремление к отожествлению трех моментов, пережитых автором в разное время. Снова однообразный шум воды, предшествующий первой “встрече”. Ночь, одиночество, предчувствия, внезапные иллюзии зрения, слуха, осязания, обоняния и широкое чувство тожества обстановки и самосознания, снова указания на сновидность переживаемого, снова сновидение полета с незнакомой и в тоже время искони знакомой женщиной.

В таинственной обстановке маскарада Тургенев слышит то же, что и Лермонтов. Жадно ищет он свое зеркальное отображение, свое “уже прожитое” (“Три встречи”—последняя встреча).

Через 12 лет после написания “Призраков” Тургенев ищет разгадку воспоминаний настоящего в сновидениях, которые будто исполняются до мелочей точно в действительной жизни. Таков ”Сон”, написанный в 1876 г. (Сюлли⁷ высказал ту же мысль научно в 1882 г.). Семнадцатилетний юноша, слабый и нервный, замкнутый, мечтательный, мешающий сны с действительностью, видит однажды особенно поразивший его “вещий” сон, который с точностью и осуществляется в действительности: “Человек этот до того показался мне знакомым, каждая черта его смуглого, желтого лица, вся его фигура—до того несомненно запечатлелись в моей памяти, что я не мог не остановиться перед ним, не мог не задавать себе вопроса: кто этот человек, где я его видел...

Этот человек был тот отец, которого я отыскивал, которого я видел во сне.

Не было возможности ошибиться, — сходство было слишком поразительно. Самый даже долгополый балахон, облекавший его худощавые члены, цветом и складом напоминал тот шляфрок, в котором являлся мне мой отец. Уж не сплю ли я, подумалось мне. Нет... Теперь день. Кругом шумит толпа...

...Я шел.., я ждал чего-то необыкновенного с странным ощущением на сердце... Предо мною длинная, узкая и совершенно пустая улица; утренний туман залил ее всю своим тусклым свинцом, но взор мой проникает до самого ее конца, я могу перечесть все ее строения... Я изумился.., но на одно только мгновение, другое чувство тотчас овладело мною; это улица... я ее узнал. Это была улица моего сна, вот направо, выходя углом на тротуар, и дом моего сна, вот и старинные ворота с каменными завитушками... Так, все так... вот и доски и бревна, виденные мною во сне...”

Блуждания юноши, как у одержимых падучей, „без мыслей, без ощущений", под „равномерный глухой и сердитый шум моря", плещущегося шагах в пятидесяти среди однобразной скатерти песчаных берегов” заканчиваются находкой трупа "ночного", виденного во сне отца.—“Несколько мгновений”—узнавания прошлого—“ничего в душе моей не было, кроме немолчного морского плеска и немного страха перед овладевшей мною судьбой...”.

Видел ли герой повести прежде действительно сон, а потом пережил явь, Тургенев оставляет невыясненным, оговариваясь в конце рассказа: „Мать подивилась, отчего я прежде (встречи с отцом) никогда не упоминал о моем странном сне..." Эта оговорка психологически верна. Проще предположить, что сон был выдуман или дополнен при бессилии мысли, охваченной всепоглащающим переживанием воспоминания настоящего. Предрасполагающей причиной оттенена наследственность, болезненность, беспорядочная семейная обстановка. Явление нарастает постепенно, шаг за шагом подготовляется своеобразная "аура", как перед припадком падучей. С одной стороны, мы присутствуем при разрешении сложного „ущемленного аффекта", с другой—при переживании, тоже аффективном, „уже виденного".

Один железнодорожник, ни прежде ни теперь не знакомый с рассказом Тургенева, пишет: „Лет восьми я поехал с матерью в Москву, где жил мой отец. В квартире я с матерью поскандалил. Я знал, что отец работает где-то на станции. Поссорившись, я побежал к нему, но у него прежде я никогда не был, но как-то случайно попал, и мне вся железнодорожная обстановка показалась знакомой до мелочей, и я нашел отца...„ Этому железнодорожнику сейчас 18 лет.

Дома и улицы города часто служат сценой для „уже виденного". Идея „трех встреч" находит подражателя в лице некоего А.А.Бранчанинова, поместившего в „Русском Вестнике" за 1867 г. рассказ "Три свидания". Рассказ весьма похож на тургеневский, но здесь уже возможны сомнения в оригинальности. Бранчанинов был земляком Тургенева. Но, быть может, само „уже виденное" призвало к литературной жизни оба рассказа.

Незадолго до смерти Тургенев снова возвращается к теме совпадений сна и действительности; опять слышится музыкальный ритм, предваряющий явление; опять недоконченность, недоговоренность находят свое завершение и удовлетворение в повторении прошлого („Песнь торжествующей любви").

Картина моря, его ритм, ударяющий о душу юноши в „Сне" Тургенева и подготавливающий воспоминание настоящего воспроизведены впоследствии Лоти в „Романе ребенка", написанном в 1890 г. Юноша в первый раз на берегу моря, и он узнает это море, небо над ним, шум волн, все краски... „Ни минуты сомнения, это уже было прежде... Как будто я его уже видел. Быть может, пятимесячным ребенком, когда меня возили на остров к сестре моей бабушки, я бессознательно уже видел его. Или мои предки—моряки, так часто видели море, что я уже имел в голове смутный отблеск его бесконечности, когда появился на свет..."⁸ Оба допущения Лоти имеют многоликие изложения в разнообразнейших теориях психологов.⁹ Они ведут в глубокое прошлое индивидиума и рода. И в том и в другом случае разгадка ищется в чем-то или детском или первобытном. Но мельчайшие детали картины повторения прошлого, малейшая индивидуальная окраска прожитого мига восстанавливают у современника Лоти древнее учение о переселении перевоплощении, метампсихозе. Это—и онтогенез лица, и филогенез рода, иббу и гильгуль каббалы.

Поль Верлен¹⁰ так передает свое переживание:

„Будет миг—и острый и неясный,

Будто пережитый в сердце града грез...

Рок тогда надвинется, как смертная угроза...

В разуме угаснут все причины...

Дважды те же будут лица в миг кончины,

Медленно спаяется кольцо метампсихоза"...

Здесь умышленно дан вольный и ритмический перевод нескольких строк „Калейдоскопа", благодаря которому резче выступают намеки Верлена на характерные черты иллюзии, о которой, несомненно, идет речь в приводимом отрывке. Внезапность нахлынувшего чувства, его раздирающая острота и вместе неясность, противоречие, в настоящем видение прошлого, особая жизнь мгновенья—все указано сжато и свежо. Роковая неотвратимость, схожая с роковой чертой смерти, изменение меры времени, как у умирающих¹¹ оскудение мысли, сужение сознания, своеобразное углубление восприятия, его кажущаяся двойственность и, как заключительный аккорд, медленное пробуждение в метампсихозе.

„Перевоплощение"—вот нить, нанизывающая на себя явления. Два зеркала калейдоскопа, сразу и дважды отражающие мир, — вот образ воспоминания настоящего. Таково изображение у Верлена; у Тютчева подобное настроение передано в стихотворении „Святая ночь на небосклон взошла"... Зедлиц сравнивает иллюзию „уже виденного" с положениями стрелок на циферблате через двенадцать часов: они пересекут те же места, в том же расстоянии друг от друга¹². Коллинз, Шелли, Вордсворт, Бурже, Шпильгаген¹³ дают нам описания отождествляющих воспоминаний, не объясняя причин их возникновения, но поэтическим чутьем угадывая их обстановку. Джек Лондон строит целый роман на переживании повторения прошлого—„Блуждающая звезда"¹⁴ .

Но везде характерные признаки явления указаны те же. Будто сами поэты—зеркала верлэновского калейдоскопа, то один, то другой отбрасывающие от себя непонятное и неописуемое чувство.

Фет, переживая, очевидно, ту же иллюзию писал:

„Переходят огненные краски,

Раздражая око светом ложным...

Миг один... и нет волшебной сказки—

И душа опять полна возможным"...

И не даром последнее двустишие чутко выбрал Тургенев эпиграфом к своей фантазии „Призраки".

Вот Огарев, друг Герцена, народник; он невольно напоминает таинственных декадентов:

„Бываю часто я смущен внутри души

И трепетом исполнен и волненьем:

Какой-то ход души свершается в тиши

И веет мне от жизни привиденьем.

В движеньи шумном дня, в молчаньи тьмы ночной,

В толпе ль, один ли, средь забав иль скуки—

Везде болезненно я слышу за собой

Из жизни прежней схваченные звуки.

Мне чувство каждое и каждый новый лик,

И каждой страсти новое волненье—

Все кажется уже дивно прожитый миг"...

Вот Короленко — беллетрист — альтруист, в 80-х годах обмолвился: „И казалось мне, что все это когда-то я уже видел, что все это такое родное, близкое, знакомое: река с кудрявыми берегами, и простая сельская церковка над кручей, и шалаш, даже приглашение к пожертвованию на „колоколе Господне", такими наивными каракулями глядевшее со столба... Все это было когда-то, но только не помню когда... невольно вспомнились мне слова поэта". Снова плеск воды, утомление от ходьбы со святого озера, невозможность локализации воспоминания и т. д. Стихотворение А. Толстого, что припомнилось Короленко, все целиком посвящено описанию воспоминания настоящего:

„По гребле неровной и тряской, вдоль мокрых рыбачих сетей,

Дорожная едет коляска, сижу я задумчиво в ней;

Сижу и смотрю я дорогой на серый и пасмурный день,

На озера берег отлогий, на дальний дымок деревень...

...

Из озера с пеной и шумом вода через греблю бежит;

Там мальчик играет на дудке, забравшись в зеленый тростник,

В испуге взлетевшие утки над озером подняли крик;

Близ мельницы старой и шаткой сидят на траве мужики;

Телега с разбитой лошадкой лениво подвозит мешки...

Мне кажется все так знакомо, хоть не был я здесь никогда

И крыша далекого дома, и мальчик, и лес, и вода,

И мельницы говор унылый, и ветхое в поле гумно—

Все это когда-то уж было, но мною забыто давно.

Так точно ступала лошадка; такие ж тащила мешки,

Такие ж у мельницы шаткой сидели в траве мужики...

... И так же шумела вода—

Все это уж было когда-то, но только не помню когда..."

Здесь последовательно изображены все фразы явления, оно все перед нами. Фет („Горное ущелье"), Вл. Соловьев („Память") тоже внесли свою лепту описаниям иллюзии.

Пятнадцатилетний ученик школы второй ступени, сходно с Толстым, описывает появление прошлого в настоящем. "Это случилось, когда я подошел, задумавшись, к плотине мельницы, и когда я подходил, то шлюз был закрыт, но не доходя 15 шагов мельник открыл шлюз, и шум воды меня остановил, и мне почувствовалось, что когда-то все это уже было точь-в-точь".

Более расплывчатые попытки к отожествлению личностей и обстановки встречаем у Роденбаха ("Мертвый Брюгге”), Лазаревского ("Умершая”), По (“Двойник”), В. Свенцицкого („Антихрист")...

Очевидно, эта тема привлекает с давних пор в одинаковои мере и русских, и иностранцев. Но в то время, как во Франции и Германии¹⁵ изучение „ложной памяти" выделилось в начале столетия в самостоятельную психологическую проблему, у нас и в художественной, и в научной литературе не обобщалось большое количество разносортных наблюдений. В России по почину покойного профессора Чижа существует особая отрасль психопатологии—именно, изучение ее по образцам русской художественной литературы. В наше время, если равняться по немцам, открывается громадное поле для работы в этой области, равно вообще в психологии болезненного творчества. За покойным профессором Чижом, Сикорским, Баженовым следует ряд отечественных авторов¹⁶ . Все же русская „патография", как иные называют изучение великих людей с психиатрической стороны, и „психография"-- наблюдения писателей над человеческой душой—насчитывают еще мало работ¹⁷ . Немцы опередили нас. Там мы найдем анализ творчества Достоевского (например Нейфельд), психологический разбор удивительных тургеневских рассказов... Но, несомненно, литературные образы, жизнь, созданная на страницах поэтических произведений, становится и станет предметом специального изучения психологов и психиатров. Недаром пророчески сказал Чиж: „Собрание сочинения Достоевского—это почти полная психопатология". Как хирургия и внутренняя медицина находит общую, „пограничную" область, так и психиатрия должна найти с художественным творчеством новую форму совместной работы.

Наряду с крайней специализацией, идет необратимый процесс. Разные пути ведут к одному центру. Изучение высшей нервной деятельности физиологами¹⁸ , психиатрами¹⁹ , физиками²⁰ , психоаналитиками²¹ , писателями²² ведет к новым поразительным обобщениям. И мы воочию убеждаемся, как стремятся представители разных отраслей знания перешагнуть свою специальность. За два последних года в немецкой медицине ясней и ясней слышится тоска о прошлой универсальности, переиздаются труды старых, даже древних врачей. В предреволюционных сумерках психиатрии воцаряются неведомые вожди.

В частности, воспоминанию настоящего в изображении русских писателей не посвящено, кажется, ни одной русской работы. О повести Достоевского „Двойник" профессор Чиж пишет: „К сожалению в повести введен случайный (видение двойника) элемент, и поэтому на сцену выступают явления чересчур редкие и неинтересные" ... Если можно согласиться, что явление принадлежит к редкостям в психиатрии, то нельзя назвать его "неинтересным". Нужно пытаться выявить условия его возникновения как у здорового (Гете), так и у больного. Если болезнь есть подавление, сужение одних жизненных проявлений организма и усиление других, если изучению больного должно предшествовать изучение здорового организма, то и разгадку галлюцинации двойничества, быть может, нужно искать в здоровой душе. В грезах народа, в его художественном творчестве на протяжении веков мы видим гуманные образы двойников. Они не редки и не лишены глубокого интереса. Насколько тожество исключено в природе подобием, настолько людское творчество стремится утвердить обратное хотя бы в грезах, во сне, в религии, в философии, в изомериях химии, в зеркалах физики. Глубокое желание тожества, повторения, ритма, зеркального изображения есть неотъемлемое свойство человека.

Как узнавание окрашено легкостью, приятностью душевного тона, так переживание "уже виденного" нередко характеризуется необычайной яркостью ощущения жизни. Подобно ауре перед припадком „ум и сердце озаряются необыкновенным светом... Ощущение дает неслыханное чувство полноты, меры, примирения" ("Идиот" Достоевского). Так характеризует Достоевский переживания „эпилептика" (?) Мышкина в миг перед припадком.²³ . Близкое к этому состояние мы уже видели во „Сне смешного человека", там аура заменена сновидением. Профессор Чиж, упоминая о „Дневнике писателя" за 1877 г., совершенно умалчивает о приводимом рассказе.

В следующем труде профессора Чижа („Тургенев как психопатолог") также не находим никаких указаний на описываемую и любимую Тургеневым иллюзию воспоминания настоящего. Другие авторы ( см. прим.17) совершенно не касаются рассматриваемого вопроса.

"Психологическая и психоаналитическая библиотека" под редакцией И.Д. Ермакова обещает дать ряд этюдов о русских писателях. Можно надеяться, что там мы встретимся с затронутой темой.

В специальных русских журналах сведения разбросаны и крайне скудны. Правда, в „Архиве" Ковалевского²⁴ профессор Гутников четко описал патологический случай длительной иллюзии уже пережитого у душевнобольного, который утверждал, что обстановку больницы ухаживающий персонал, врачей, он уже видел давно во сне. В различных руководствах психиатрии найдем несколько замечаний в главах о памяти. В сочинениях, посвященных исключительно расстройствам памяти,²⁵ упоминается об „иллюзии" вскользь. Нам кажется, что вопрос рассматривается до известной степени односторонне, как изолированный симптом, с внешней формы определяемый как расстройство памяти. Но поскольку субъективные признаки и симптомы удовлетворяют современного психиатра, постольку мы свободны расширить рамки субъективнейшего явления. Особенно французы на все лады описывали „уже виденное".

Лица, подверженные иллюзии, испытывают неопровержимую уверенность, что данное впечатление получаемо во второй раз. Иллюзия проявляется весьма резко и длится от долей секунды у людей нормальных до часов, дней и годов у душевнобольных. Она наступает внезапно, „как стрела пронзает" разум, „как молния освещает душу", являет сразу все детали, будто каждая мелочь одновременно с другими занимает центр восприятия. Если внимание и перебегает от одного предмета к другому, то лишь удостоверяется в исполнении, в тожестве уже предугаданному. Воспоминание находит оригинал, по которому тосковало. Вместо пунктирного круга, состоящего из черточек - впечатлений, мы созерцаем круг из сплошной линии. Такова полнота восприятия иллюзии. Мы целиком заняты восприятием тожества, наше внимание сковано, обычный ассоциативный процесс заторможен. Порядок размещения впечатлений во времени нарушен. Воображение совершенно бездействует, так как мечта становится действительностью. Часть не занимает сознания, оно занято „всем". „Все" -- единственный актер сцены. Будто мы пересекаем сферу иного мира, на миг становимся чужды своей привычной жизни и в то же время здесь нет совершенно ничего нового -- ни предмета, ни взаимодействия. Мы уже предчувствовали, уже знали, „уже пережили" это „все". Вещи кажутся лишенными реальности, свой внутренний мир—у порога сна. Прошлое отожествляется с настоящим, уже заключает какое-то будущее.

Описания переживаний носят негативистический характер, преобладают отрицательные определения, неясности, противоречия в выражениях, попытки сравнений. Переживание окрашивается чувством изумления, волнения, натянутости, тоски, очарования, оригинальности, девственной свежести, беспричинного страха, неизяснимой сладости, неизбежности, сновидностью, автоматизмом. Из соматических проявлений отмечают сжатие в груди, головокружение, дрожь, слабость, глубокое дыхание... Разбираясь в путаной терминологии краткого мига „иллюзии", мы усматриваем возбуждающую окраску момента действия, его глубину и неясность, и напряженность до и после. В этом организме памяти легко видеть неприметные доселе, но постоянно нараставшие влечения памяти к единоличному захвату сознания в самом деле, в настоящем. Туманные, но точно размещенные во времени и пространстве образы воспоминаний" вдруг становится действительными, на миг запружают поток времени и смывают прежние грани пространственных отношений. Мы узнаем свое былое, но не знаем, где и когда оно совершилось. Разочарование, поиски, новые ожидания остаются нам после „припадка". Только где-то далеко притаится сознание пережитого полного тожества.

Упрощая и обобщая единичные переживания, мы можем выделить очертания, наметить приблизительное построение „припадка" воспоминания настоящего.

Память—основная познавательная функция разума, корень нашей духовной личности—определяет своими слагаемыми это построение, этот порядок в интеллектуальной его половине. Мать муз, т. е всех родов духовного творчества—у древних²⁶ , „сохраняющее начало в смене органических явлений" -- у новых²⁷ , память, уже по названию есть мысль по преимуществу²⁸ . Нельзя каждый психический акт обособлять, так как он является результатом деятельности всего организма, затрагивает все "я"". Но пока не настало время для целостного и "индивидульного" знания нужно дробить и огрублять части²⁹ .

Восприятие всякого внешнего и внутреннего раздражения зависит от надлежащего функционирования периферической и центральной чувственной области при определенном напряжении внимания и наличии воспринимающего сознания. Извращение восприятия представляется возможным на всем пути. Так, у больных спинной сухоткой мы наблюдаем иногда запаздывание восприятия раздражении. Наблюдение это в свое время легло в основу анатомической схемы для объяснения иллюзии воспоминания настоящего. Как и у табетиков, у здоровых, подверженных повторениям прошлого, предполагалось наличие органических изменений в нервных волокнах и клетках.

Обычно ощущение и восприятие следуют неразрывно друг за другом. Но бывает, что миг времени, расположенный между этапами сознания, растягивается. Тогда восприятие запаздывает. И в тот момент, когда представление связывается с сознающей личностью, рассудку кажется, что содержание этого представления приобретено когда-то прежде, а о связи двух моментов мы забываем. „Уже виденное" вляется здесь восприятием в особенности, отодвинутым в прошлое, "опрошленным", ретроспективным. Какого рода изменения происходят в нервнои системе, не указывается, предполагая достаточной аналогию с tabes³⁰ .

Это объяснение кажется в настоящее время искусственным. Патология задержек проведения не подтверждает этого³¹ . Если бы даже первым членом мы считали „периферический нейрон", а последующим -- "головной анализатор", человеческий голос и эхо, объяснение было бы одинаково далеко от нас.

С другой стороны, возможно отнесение ощущений из центра на периферию, быть может, через посредство центробежных волокон, пробегающих в чувствующих центростремительных нервах. Быть может, клетки коры, нервные центры, -- лишь перепутья для нервных токов. Восприятие и отдача, накопление и разряд, торможение и растормаживание, быть может, идут в обе стороны³² . Особенно, если пойти по следам самобытной русской философской мысли³³ , утверждающей реальное вырождение познающего из себя, реальное единение познающего и познаваемого, тогда восприятие прошлого в настоящем имеет корни в самом ядре духовной личности. Оттуда начинается круг, быть может, совпадая, налагаясь на обычное периферическое восприятие в момент иллюзии.

Механизм центрального происхождения явления приравнивается к условиям возникновения иллюзий и галлюцинаций вообще, к фантазмам перцепции. Различные нечувственные раздражения (кровенаполнение и пр.) могут создать условия своеобразной возбудимости „центров перцепции" как в присутствии внешнего раздражения (иллюзии), так и без него (галлюцинации). Довольно рано мы встречаем в литературе обозначение воспоминаний настоящего, как „иллюзию памяти",^{34 35} "галлюцинацию памяти"³⁶. Действующее раздражение предполагается существующим несомненно, тогда как кажущееся воспоминание есть галлюцинация, яркая и мощная, захватывающая сознание и оттесняющая действительность в область бледных воспоминаний. Эта перетасовка является объяснением явления³⁷ .

Всe образы текучего сознания удерживаются в нем особым волевым усилием внимания. В сознательной жизни постоянно осуществляется синтетическое напряжение, происходит постоянное связывание различных звеньев внутреннего поля зрения. Состояние нашего внимания испытывает резкие изменения в момент повторения прошлого. Рассеянность предшествует явлению. Затем следует внезапный скачок, схватываются малейшие детали. За этим упоением лежит недоступность к другим ближайшим впечатлениям, наступает скованность внимания. Можно принять и другой порядок, и характеризовать "уже виденное" коротким промежутком рассеянности между двумя восприятиями одного и того же объекта³⁸ . "А" наблюдаемое рассеянно, потом то же "А", но перцепируя. Но, возможно, само явление натягивает и распускает узду внимания.

Фантазия, выпущенная на волю ослабленным недисциплинированным вниманием (юношеский возраст), быть может, утверждает тождество двух состояний, возникающих лишь намеком в сознании³⁹ .

Обычно авторы, сами пережившие воспоминания настоящего⁴⁰ , указывают на утомление и, в частности, утомление внимания перед наступлением иллюзии. Иными отмечается особая внезапность падения психофизических функций, подобно наркозу, подобно припадку эпилепсии⁴¹ . Это -- есть "психолептический криз", подобно всякого рода кризам⁴² . Это -- инвагинация внимания, разрыв между высшим и низшим психизмом, имеющий место при уменьшении напряжения внимания⁴³ .

Мы стоим у порога сознания, на грани темного бессознательного. Внешние впечатления смешиваются с внутренними психическими процессами. Воспоминание настоящего, как Янус древних, смотрит по обе стороны, настоящее и прошлое скрещиваются здесь, здесь "Януса"-- дверь, вход и выход. Сновидность, встреча бодрствующего сознания с гипнотическим, аутогиноз, состояние гиипногогическое, пробуждение особых центров подсознательного -- так по-разному намечаются своеобразные изменения восприяития и сознания при повторении прошлого⁴⁴ .

Воспоминание настоящего часто следует за звуками, отличающимися монотонностью, за одноообразными движениями, ритмическими повторениями, однообразием зрительных впечатлений. Белюгу⁴⁵ рассказывает о своих переживаниях повторения прошлого после монотонной церковной службы в Вестминстерском аббатстве, Жан де Пюри⁴⁶ -- после долгого пребывания на берегу Сены, Виган⁴⁷ -- после монотонного погребального пения и траурной процессии похорон принцессы Шарлотты. Аньель испытал воспоминания настоящего в картинной галлерее, Кантарини -- в Венеции, Эллис -- после продолжительного осмотра развалин Певенсей--Касля. Сами авторы не решают положительно, утомление, аутогипноз или иная действующая причина лежит в основе появления "иллюзии”.

Первая фаза (прошлое), слагающая повторение прошлого, могла быть воспринята бессознательно, когда-либо прежде. Мы видим и слышим во второй раз только то, что мы когда-либо действительно видели и слышали.⁴⁸ У старых авторов есть много описаний подобных случаев.⁴⁹ Находят потерянную брошку в магазине меж газет, и кажется, что когда-то прежде находили брошку именно в той газете. Находят потерянный опал в саду именно там, где когда-то находили. Кажется, это именно место видели во сне. Высказывается возможность, что при поисках утерянные предметы попадали в поле зрения, но не осознавались.

В далеком детстве могли запечатлеться картины, долженствующие впоследствии дать иллюзию переживаемого тожества прошлого в настоящем. Маленькая девочка, еще не умеющая говорить, была привезена к умирающей матери. Она же -- солидная дама -- попав в ту же комнату во второй раз, узнает все мелочи обстановки. Артист узнает замок в Сэссэксе до мелочей—он был там нескольких месяцев от роду. Настоящее, налагаясь на всплывающее в сознании прошлое, дает вторую фазу воспоминания настоящего...

Быть может, сновидения дают материал для отожествления прошлого в миге настоящего. Сны повторяются, т. е. повторение прошлого возможно во сне.⁵⁰ Вспомним Пушкина: “И три раза мне снился тот же сон”...

Некоторые утверждают, что сны вполне подготовляют собой картину совпадения в действительной жизни,⁵¹ другие считают возможным допустить более отдаленную связь между настоящею явью и прошлым сном.⁵² Наши сновидения могут ввести нас в иллюзорные воспоминания. Отрывки снов оживают в нас на короткие мгновения, когда в настоящем случайное сходство нападает на проложенный след. „Внезапно вспыхивают огоньки из нашего мира сновидений, но вспышки так коротки, так не полны, что не могут в точности осветить область, откуда они светят". ( см. прим. 36). В поисках ассоциативных связей спускаются за ними в сновидения.⁵³ „Жизнь ко сну"—старость и нежная юность будто бы особенно склонны к „опрошлению" настоящего. У душевнобольных отнесение первой фазы иллюзии ко сну отмечается чаще, чем у здоровых( см. прим. 24,44). В таинственном тумане безсознательного расплываются дороги, предметы сливаются, и мы напрасно стали бы искать резких штрихов, дающих вразумительное объяснение, напрасно взывали бы о точном определении. Мы попадаем в некое промежуточное место меж материальными и психическими процессами, которое служит и отрицанием и вместе утверждением в наличии явления. Существеннейшая черта иллюзии -- совпадение до мелочей, тожество — в конце концов остается без объяснения и подменяется подобием.

Личное настроение, чувственная окраска узнавания — при схожести —кажутся способными создать из настоящего иллюзию прошлого.⁵⁴ Нельзя отрицать, что каждая отдельная мысль, каждое влечение, восприятие вызывают в нашем самочувствии тончайшие изменения. Быть может, воспроизведение известного тона, оттенка в самочувствии лежит в основе узнавания хранящихся в памяти следов („энграмм") ушедших событий или мыслей.⁵⁵

Мы переживаем прошлые настроения и потому-то отожествляем прошлое с настоящим. Если переживание слабо -- простое воспоминание, если сильно и свежо — воспоминание настоящего. Узнавание—дитя чувства.

Первичное отожествление не иное что, как чувство удобства, легкости при восприятии действительности. „Уже пережитое" погружает нас в особое чувство беспрепятственности, наше душевное состояние становится тожественным с находимым в узнавании.^56,57,58 Сочетательная и чувственная деятельность при известном напряжении их протекают гармонично в цельной личности. Известная постепенность неотъемлема от здоровья. Узнавая, узнаем обычно одну вещь, на которую обращаем внимание. Воспоминание настоящего ударяет внезапно по всем струнам, внешнее и личное сразу вторгаются в сознание. „Я" становится страдающим лицом--„с ним делается", а уже не „он делает". Расслоение “Я", потеря личности, деперсонализация отличают переживание иллюзии.⁵⁹ Ассоциативный процесс лишается волевой узды, стираются границы действительности. Первобытное, аутистическое мышление становится полновластным хозяином. Рефлекторная дуга замыкается сама на себя. Восприятие не вызывает воспоминания, сочетательно связанного, а само становится воспоминанием, оставаясь в то же время и раздражением. Течение останавливается, возвращается вспять.

Допуская более бледные проявления иллюзии и вместе с тем стремясь ввести явление в рамки дисциплинированного мышления, возможно предположить вместо сходства настроений и самочувствия простую ассоциативную связь настоящих впечатлений с былыми. "Навстречу наступающим впечатлениям из глубины души поднимаются все когда-либо полученные",⁶⁰ подобные им. Две волны сливаются в цельный акт, в одно объединяюшее прежнее и новое представление. Впрочем, сочетательная связь в зависимости от субъективного состояния, вероятно, важнейшее из условий для связи представлений. Для взрослого все связано с предыдущим, со знанием, приносимым нам извне. Еще древние считали знание воспоминанием.⁶¹ Мы лишены девственности впечатлений, мы изгнаны из первобытного земного рая, хотя бы разум и убеждал нас в свежести, в новизне последующих. Мы лишены прелести первого мирового дня... Воспоминание настоящего иногда представляется совершенно новым, невиданным. Странным, противоречивым образом знакомое, узнаваемое, "наше"" воспринимается вместе с тем и совершенно новым, без всякого касания к окружающему ( см. прим. 42, 38).

Бывает, что мы как будто схватываем прозрачную связь, как будто признаем часть прошлого в иллюзии, прошлого, действительно бывшего. Является возможность утверждать⁶² схожесть прошлых впечатлений,⁶³ бывших как будто в фантазии, как будто во сне иль на яву. Многое говорит за разумность поисков этой действительной были. Мы ищем, как название забытого слова, в своей памяти прежних пережитых образов.

Бледность впечатлений настоящей минуты и сходство ее с прежней обстановкой или хотя бы с прежними образами фантазии⁶⁴ дает повод к „зеркальному изображению""⁶⁵ настоящего в прошлом. "Воспоминание находит оригинал, которого искало". Неясные связи прошлого сознательного⁶⁶ или бессознательного⁶⁷ имеют силу создать его в настоящем.

Быть может, нужно найти мост между ассоциациями и иллюзиями. Ассоциативное воспоминание занимает индивидуальное, локализованное во времени место; иллюзия „уже виденного"" здоровыми не может быть отнесена к определенному прошлому. Лишь душевнобольные способны сказать: „То, что я вижу сейчас, я уже видел до мелочей таким же три года назад".

Можно представлять себе память не как собрание следов и отпечатков, тлеющих в глубине личности, а как группу динамических ассоциаций, устойчивых и легко оживляемых.⁶⁸ Расстройства в их сочетаниях могут вызвать неопределенность размещения образов прошлого во времени.⁶⁹ Представление пространственно-временных отношений колеблется. Мы встречаем описания провидения, настойчивые указания на их неоспоримость при переживании „уже пережитого" (43,42, 54, 50, 57). Подобные предчувствия описаны у истеричных.⁷⁰ У больных шизофренией, парафренией никаких прозрений во время переживания не отмечают.

Шестнадцатилетний ученик школы второй ступени пишет: "Я приехал в первый раз к брату, врачу Дерновской больницы. Когда я пошел через час осматривать здание и шел но коридору, то мне показалось, что я уже здесь был. Когда я увидел дверь в комнату, то мне показалось, что когда-то был уже в этой закрытой комнате, знал ее расположение и все предметы в ней. Когда я вошел, то так, как я думал, так и было".

Как во время реактивного психоза современных подследственных, которым грозит смертная казнь,⁷¹ как во сне,⁷² как под влиянием наркотиков, как у умирающих,⁷³ — восприятие времени в переживании прошлого в настоящем своеобразно. Постоянство времени теряет свою силу, как в разных системах, движущихся с различной скоростью,⁷⁴ будто незримый поступательный ритм жизни изменяет скорость своего размаха. Мера времени представляется такой же "относительной", как и величина нашей „душевной скорости". Субъективная оценка⁷⁵ временно-пространственных отношений может и прекратить для нас течение времени (бессознательное состояние) и бесконечно ускорить (маниакальное возбуждение).

Можно понимать время как форму внутреннего чувства, искони данного (априорного), заложенного в нас⁷⁶ или связывать представление о течении времени с содержанием сознания, представляя его как результирующую форму процессов сознания.⁷⁷ В обоих случаях понимания, восприятие времени приводит к ядру нашего "Я".

Точно так же образование пространственных представлений можно искать в физиологическом устройстве органов чувств⁷⁸ или в форме изначально присущей способности,⁷⁹ применяемой по поводу чувственных раздражений.

Ассоциативное слияние ощущений от движения наших членов играет роль в образовании представления пространства, элементарные составные части которого не могут быть изолированы друг от друга в кинематографе нашего непосредственного восприятия. И здесь дается лишь результирующий продукт — пространственное наглядное представление.

В многомерном мире пространство и время не представляют двух совершенно различных сущностей, которые можно рассматривать отдельно друг от друга, но являются двумя частями одного и того же целого.⁸⁰ Причинное же действие первого по времени события на второе молча допускается нами. Только потрясения, затрагивающие глубокие слои личности, способны сместить временно пространственные восприятия и сообщить свой "уклон" ассоциативным процессам. При попытках точной обрисовки слагаемых воспоминания настоящего мы встречаем те же затруднения, что и при обозначении других субъективных ощущений. Эта несказанность, непередаваемость приводит к языку аналогий, которыми стремятся выразить сущность явления. Всякое впечатление сопровождается как бы эхом,⁸¹ которое повторяет и фиксирует впечатление в нашем сознании. Это— слабый образ действительного. Благодаря нарушению одновременности действия (“синэргии") центров может случиться, что "внутренний стереоскоп” окажется в растройстве, когда оба образа не сливаются для изображения одной картины. Более слабый, как мираж, отбрасывается в прошедшее. Это двоение ищет себе почву в анатомической догадке,⁸² предполагающей ту же неодновременность действия в полушариях большого мозга. Сначала слабо, воспринимает одно полушарие, потом другое. Картина сдвигается, как при отдавливании глазного яблока в сторону. В мозгу, как в призме, под влиянием психических причин происходит раздвоение образа, отбрасываемого на два разных плана— “диплопия во времени" (46). Частный случай предугадывания фраз находит свое объяснение в телепатии.⁸³ „Мы думаем друг к другу", как выражается Уэльс в одной из последних повестей...

Память различными своими слагаемыми принимает участие в создании уже виденного. Большинство из этих слагаемых привлекается для кажущегося объяснения различных сторон явлений. Восприятие, запечатление, внимание, сохранение образов, забвение, воспроизведение, узнавание, локализация образов воспоминаний во времени и отнесения их к определенному месту, специфическая окраска воспоминаний как событий минувших, разыгрывающиеся ассоциативные процессы, сознание, анатомическая основа процессов—все это не остается в покое при наличии "уже виденного". Равно и при поисках причины то или иное кладется во главу угла.

Со времени Спенсера ту же память можно рассматривать как зачаточный инстинкт. Наследственность имеет то же значение для рода, которое память имеет для отдельного лица. Быть может, предки внедряют исковой опыт в глубины “Я" своих потомков. Картины давно минувшего, мелькнувшие перед праотцами, оживают под тожественным переживанием молодых. Сын моряков, никогда не видевший моря, воспринимает картину прибоя, как уже виденную (36, 61).

В древности, лишенной строгого разделения научных дисциплин, было возможно создание проникновенных догадок о вечном становлении, о круговом процессе мира. Широкое чувство "уже виденного" (быть может, только намек на это переживание) могло быть одним из факторов в процессе создания подобного миросозерцания. Почва, взрастившая “повторение", и там и здесь одна, присущая ряду людских поколений. Искони, на заре цивилизации, существует представление о вторичном возрождении, о новой жизни в образе другого существа. Гадают при рождении ребенка, кто именно из предков возродился к жизни. Сны подтверждают гадания. Браманизм, буддизм с его „колесом жизни" (до известной степени—Египет) принимают идею метампсихоза. Греческая философия не чужда идеи переселения душ. Представители еврейской "Каббалы" с их двумя видами перевоплощения и десятью сферами бытия (сефироты), христианские секты, европейское схоластическое, церковное средневековье наследуют древним учениям. В современных теориях наследственность неотступно бежит, наряду с эволюцией; наряду с „совершенствами" и отбором наследуется физическое и душевное „вырождение", болезни. Наряду с колеблющимися около известной формы изменениями (флюктуации), возникают сразу новые формы (мутации).⁸⁴

У истока идей эволюции, кармы метампсихоза зарождается, быть может, и идея воплощения прошлого в настоящем. Быть может, и течение ее по тому же уклону чрез необъятное пространство бьющих впечатлений окружающего мира. Сказка „уже виденного" присуща человечеству, она влечет нас к себе.

За фактом, за голою данностью мы попытаемся обрести и оправданность, нанизывая события на законы причинности и цели, разыскивая прошлое в настоящем.

При всяком понимании памяти⁸⁵ невозможно ограничить ее область колеблющимися очертаниями одного из трех царств—ума, чувства и воли. Переживание воспоминания настоящего поднимает свой бич над законными владельцами царств. "Память" потрясает сознание. Аффективная окраска явления, как современная „раздражающая терапия", активирует организм, возбуждает особые зоны его сочетательных деятельностей. Существует определенная зависимость между системами построений памяти и различными ценестезическими состояниями. По силе и резкости, "уже виденное" граничит с аффектами.⁸⁶ Резец чувства, отмечающий в нашем сознании всякую мысль, здесь нажимает и быстро и вычурно.

Нежданно, без видимого повода, прошлое подменяет настоящее. Испытывается легкость, подвижность мышления, до известной степени напоминающая „вихрь идей" маньяков, как передают лица, испытавшие то и другое ощущение. Волевое напряжение падает, уступая место автоматическим поискам деталей воспринимаемого. Двигательные процессы носят характер "скованности", бессилия. Дыхание задерживается, сердце работает сильнее. Задерживаются движения век. Поле сознания суживается. Восприятие тожества вытесняет прочие впечатления. По окончании наступает реакция—усталость, недоумение, как будто произошло что-то непонятное, что-то переменилось, произошла какая-то душевная перестановка. Трудно, конечно, установить, как выражается переживание в мимике. Если судить по субъективным ощущениям испытавших „уже виденное", то дело можно представлять в следующем виде: лицевая мускулатура настраивается на внутреннее внимание, на воспроизведение тех движений, какие имели будто бы место при кажущемся в прошлом восприятии.

Обычно восприятия эти в прошлом не вызывали резких душевных движений. В некоторых случаях лицевые мускулы расслаблены; в положении туловища, рук и ног лежит субъективныи отпечаток безопорности, беспомощности, "хочется к чему-нибудь прислониться", „сжаться"... Другие сравнивают ощущение своего физического образа с вспоминаемым своим юношеским и детским обликом.

Один современный русский интеллигент характеризует переживание своей внешности в данный момент как чем-то похожее на простоту и безыскусственность, свойственные изображениям детей-ангелов старинными итальянскими художниками. Если мимика имеет символический смысл,⁸⁷ если мы на психические состояния одного рода символизируем реакциями другого рода (отворачивание носа на картинке Дарвина в знак презрения аналогично отворачиванию от зловония и т.п.), то безволие и „самовоспоминание" -- уже виденное -- быть может, напоминает отдачу любимому, быть может любимому „Я". Действительный „залог "становится страдательным...

Конечно, субъективная оценка приобретает большую ценность при ее объективной проверке. Но вряд ли возможно было до настоящего времени обективное изучение воспоминания настоящего. Оно требует внимания именно к своему внутреннему миру, где ,,Я" наблюдает свою личность и внешний мир, изменяемый своеобразным чувством тожества с прошлым.

Словесное изображение переживания в поэтическом и, быть может, в музыкальном, красочном творчестве должно послужить для новых научных розысков и проверок. Такое изображение часто идет рука об руку с инструментальным (плетизмограф, реостат, гальванометр, хроноскоп, пнеймограф и т. д ).

„Субъективный язык человеческой речи показывает нам те же самые факты, какие с наглядностью демонстрируются объективным физиологическим инструментом. Оба метода дополняют друг друга".⁸⁸ Разединенье признаков в лаборатории необходимо, но постольку же нужно охватывать конкретные формы, являемые жизнью и исскуством.

Если находить сходное с аффектами, то "аффект воспоминания настоящего" придется отнести к "смешанным" в смысле Ланге.

Все душенное триединство захватывается явлением. Смешение настоящего с прошлым, мощность и своеобразие чувства, автоматизм объединяются в нечто целое, особое. Своеобразные состояния памяти, сознания, личности, подтверждают эту цельность построения, единство архитектурного плана "уже пережитого". Оно представляется вполне обособленным психологическим явлением. В частности, вряд ли возможно видеть здесь только „иллюзии памяти"; скорее, здесь дело идет о явлении более общем и могучем, несмотря на его деликатность и трудность обозначения. Узоры субъективных переживаний, совершенно бесконтрольных, определяют наше суждение о повторении прошлого. Свое собственное, непередаваемое и неприметное для других, личное до крайности, составляет существенную черту. Кусок моей жизни вновь живет во мне. Мой двойник бежит мне навстречу. Заостряются полюсы противоположных душевных процессов. Древний остов личности выступает из противоборствующих волн. Здесь -- прерывность. Здесь прошлое становится настоящим. Летящая стрела на миг застывает в воздухе. Десятилетний мальчик говорит о своем чувстве в таких же выражениях, что и мировая психиатрическая знаменитость. „Утомленное внимание от окружающего на миг влечет нас к самим себе" (39). Упразднен ум, оставлено интеллектуальное усилие,⁸⁹ легкость автоматизма пленяет нас. Невиданное и родное сливаются в общем чувстве. Нам уже не нужно искать полноценного вне нас, в объекте, оно и есть мы сами, хотя бы мы и являли собою нечто несовершенное. Не двигаться, не чувствовать, не говорить, вернуться в утробу матери, уснуть... Пусть вернется назад круг жизни. Пусть не дифференцируются системы и органы, пусть каждая клетка живет полною жизнью. Нам жаль прейденного пути, мы тоскуем по первой форме. Память, создавшая нас, угрызает самое себя. Кабы можно было растянуть этот сладкий миг "уже виденного". "Кабы можно, братцы начать жизнь сначала", восклицает .Алексей Толстой.

„Хочется всегда находиться в таком состоянии", "все вспоминала бы так”—передают свои ощущения современные школьники 2-й ступени. "Когда я вижу это прошлое во второй раз, тогда я делаюсь такой, как будто я ничего не замечаю" -- пишет пятнадцатилетняя ученица железнодорожной школы.

Конечно, не объекты прельщают наше "Я". Они все такие же: лес, поле, улица города, театр, птицы в саду, ветер у окна, облака. Только само "Я", которое „ничего не замечает" в отдельности, ничего, кроме... самого себя. Нет привязанности к объектам,⁹⁰ рефлекторная дуга возвращается снова на „Я", на миг не получая удовлетворения от объектов. Окружающее восстанавливается в собственном „Я".

Вспомним сравнения переживания с зеркальным отражением самого переживающего, вспомним двойничество, вспомним раздвоение работы пелушарий. Нам безразлично содержание наших грез „наяву", нам лишь желательно это состояние как таковое.⁹¹ Как под магнитом железо, резко поляризуются чувства (сравни амбивалентность при нарцистических неврозах). Одна и та же основа переживания характеризуется противоположными чертами. „Приятно и неприятно", „радостно и грустно", недоуменно и восторженно", „родное и чужое", „будто я ребенком это вижу", „только прежде я был здесь старше будто бы летами", „вижу прошлое и будущее разом",—так оттеняют “странностью воспоминания настоящего сотни опрошенных здоровых русских юношей и девушек.

И то, и другое, и плюс и минус, разом бьют по сознанию. Ритм жизни достигает большой быстроты. Переживания активируют конституцию, обнажая ее от всех покрывающих наслоений. Как дитя, оторванное от материнского организма, еще без сочетательных связей, без "Я"—"мы" одиноки в мире (30 % опрошенных). Глухо шепчет свое—сердце, свое—дыхание; ткани тела и органы чувств не собирают свои впечатления в отдельные точки анализаторов: ,,Я испытывал переносящее куда-то чувство", „сама себе чужая становлюсь", „чужое вторгается", „оно зависело не от меня, приходило и уходило мгновенно", „чувство мое нельзя передать", "ослабело тело, дыхание сделалось с задержкой”. Так, по разному, передают одно переживание. „Я потом думаю о своем ничтожестве и сравниваю себя с каплей в море"—рассказывает один железнодорожный ученик, заканчивая описание своего „уже виденного" тою же мыслию и тем же словом, что и Тургенев свои переживания в „Призраках".⁹² Вглядываюсь, находим архаические, первозданные черты, отнесение в неизвестное прошлое, будто о времени, как о правом и левом, известно лишь направление, знак. Все здоровые опрошенные заявляют, что отнесение первой фазы "уже виденного" к определенному времени и месту для них невозможно. Будто в этот миг возвращается к своему истоку само понятие времени. Будто прошлое осеняется будущим. Из тысячи знакомых с состоянием „уже виденного"—триста десять утверждают наличие восприятия неизбежного будущего. Некоторые психиатры из личного опыта указывают на особое чувство сновндности во время явления.

„Однажды я сидела в своем садике и вдруг мне мелькнула в глаза на дереве птичка, она пела, и мне казалось, что она давно также пела, и я была здесь же. Я видела это наяву, как во сне".

,.Я пошел в Панино в первый раз... Увидел пруд и показалось мне, что я тут когда-то был; мне стало приятно и неприятно, но вдруг это пропало. Я увидел это, как во сне".

Это пишут маленькие психиатры—девочка в возрасте 12 лет и мальчик 13 лет, ученики городских школ. Сонная замкнутость, расслабленность, изоляция от внешнего мира, сладость чувства, собственныи образ, вода (до 15% анкет)—воскрешают златокудрого юношу—Нарцисса—на берегу зеркального ручья. Сын реки и нимфы, никого никогда не любивши, увидел себя в зеркальной воде, в лесу. Зачарованный, остался он на месте и умер; из него вырос цветок.⁹³ В образе Нарцисса, созерцающего самого себя, явление получает свое символическое изображение. Древние и современные описывают одну и ту же обстановку. Лес и вода (до семисот пятидесяти из тысячи) наичаще инсценируют иллюзию „уже виденного". Нежные и расплывчатые для слова переживания сгущаются в символ, где перекрещиваются и воплощаются сокровеннейшие чаяния.

Рассуждая логически, мы не можем допустить тожества настоящего с прошлым. Непосредственное ощущение говорит о противном. Мертвенность рассудочного, „дисциплинированного" мышления вдруг сменяется живой волной безграничного моря мышления аутистического.⁹⁴ Реальное, разум, уступают место некоему удовлетворению, исполнению; происходит какое-то перемещение душевных координат. Повторяется "Я"", индивидуальное "Я", обросшее потенциально бессмертную метампсихотическую зародышевую плазму. Вместо избирающего оно становится само избираемым. Прошлое строит"Я". Целиком к своему прошлому поворачивается ,,Я" при воспоминании настоящего. Автор читает свою биографию, художник пишет свой автопортрет, музыкант слушает свою мелодию.

В прошлом, в далеком детстве, родовое и индивидуальное перекрещивается. Дыхание, еда, выделения служат и к самосохранению, и к самоудовлетворению. С возрастом центр „эрогенных зон" перемещается вниз. Но гомотипичные рот и нос все еще кладут печать ребенка на привычки взрослого. Раздражают рот, нос всячески, бесцельными, казалось бы, манипуляциями, но несомненно навязчиво. Грызут ногти, нюхают руки, лижут губы, сосут пальцы, ударяют пальцем по носу, ковыряют в носу, гримасничают ртом и носом, курят, высовывают язык, грызут подсолнухи и проч. В переходном возрасте практикуют онанизм.⁹⁵

С трудом идет отрыв от "себя" к ближнему и дальнему постороннему объекту С детства и до старости "божественный Эрос" стремится возвратиться вспять. Но бессмертная родовая, половая воля понуждает итти вперед и вперед через метаморфозы эволюции. Хочется оглянуться назад, хоть на миг отдохнуть, обезволеть, хотя и предчувствуешь, что станешь бесплодным соляным столбом, как жена Лота.

Слияние субъект-объекта стоит в начале пути. Платон („Пир") передает древнее предание о первочеловеке, об ”андрогине", „муже-женщине ; то же утверждают мифы иных народов; к этому утверждению склоняются многие мистики.⁹⁶ Евгений Штейнах в принципе недалек от подобной идеи, вкладывая ее в функцию интерстициальной ткани „железы совершеннолетия".⁹⁷ И предания и физиологический опыт здесь ведут к одному истоку, к далекому детству человека и человечества, к примитивности, к регрессии. Разряды, „припадки" "уже виденного" быть может выключают высшие приобретенные тормаза, распускают заведенную пружину условных рефлексов, на миг отдавая нас во власть всякого рода автоматизму, так характерному для душевного paccтpойства. Вспыхивают скрытые признаки. Область эмоций выступает вверх из среднего мозга, из подкорковых узлов, из нижних слоев коры, из области безусловных рефлексов. Равновесие гормональных связей испытывает толчок.⁹⁸

Быть может, половые железы в эндокринном кругу заинтересованы здесь более других. Возраст полового развития оказывается наиболее подверженным "уже виденному". Поиски объекта и колебания формирующейся личности в наибольших цифрах представлены в возрастном составе переживающих повторение прошлого. Поляризованные взрослые фиксируют либидо, у них процент воспоминаний настоящего низок. Было исследовано пять с половиной тысяч лиц в разных комбинациях. Из 110 лиц в возрасте 40—50 лет дали положительные описания „уже виденного" (в этом именно возрасте) только пять человек. Та же группа (110 человек) переживала в юности повторение прошлого в количестве 23 лиц. Удалось установить, что у современных шестнадцати и семнадцатилетних юношей и девушек процент „уже виденного" один и тот же, именно четверть (25%) положительных ответов из всех опрошенных. Переживания ими относятся к нынешнему и прошлому году. Вверх и вниз от указанного возраста процент падает: с 5 и 6 лет „уже виденное" испытывалось в 5 %.; с 7 — l0 лет — в 12 %; с 11-14 лет — в 15 %; с 15 лет — в 20%; с 16-17 лет— в 25%; 18 лет — 10%; 19 лет — 4%; 20—30 лет — 2%; 30-40 лет — 2% %; 40—50 лет —5% (взяты круглые цифры).

Голод (8% ), бессонная ночь (8% ), утомление, особенно от ходьбы (34%), облегчают отделение либидо от объектов, особенно утомление, вызванное монотонными ритмическими впечатлениями, способствует повторению прошлого движения при ходьбе; ровный шум воды и леса убаюкивают „"Я", как в колыбели. Подобное же значение имеет особое состояние сновидности, „сонореезности",⁹⁹ т.е. без хаоса, без смешения образов сна состояние, сопровождающее „уже виденное".

Понятия нарцизма, автоэротизма, чувственного эгоцентризма, аутизма в их принципе как будто близко подводят нас к корням явления. Греческие „нарки" -(оцепенение) и „автос" (сам) в словах характерно намечают контуры происходящего. В безразличной обстановке, мгновенно и неуловимо, с „наименьшей мерой сил", разрешается организм от каких-то накопившихся раздражений. Психоаналитик и физиолог разными путями приходят к одному обобщению. Нарцистические неврозы, неврозы перенесения (первого) и нарушения деятельности желез с внутренней секрецией (второго) пытаются подвести широкий фундамент под сходные психопатологические явления. И мы видим, что наиболее резкие длительные патологические выявления „уже виденного" в течение дней, месяцев и лет встречаются у душевнобольных известной категории. Пусть воспоминание настоящего относится к „мультипликации" всего комплекса воспоминаний или же к его расщеплению;¹⁰⁰ это не меняет сути дела. Нервное истощение, неврастения, истерия, навязчивые идеи и состояния по описаниям¹⁰¹ сопровождаются повторением прошлого. Встречается „уже виденное" у сомнамбулов, страдающих различными эпилепсиями, у шизофреников и парафреников.¹⁰²

Именно эти расстройства дают повод искать ближайшую причину их возникновения в нарушении гормональной цепи, в частности полового ее звена. Неразрывная последовательность действия желез с внешней секрецией находит свое подобие в секреции внутренней. Если функция надпочечников особенно страдает у эпилептиков, то из этого неизбежно следует нарушение общего эндокринного строя. Если аффект производит возмущения в течении гормонов,¹⁰³ то он же передает раздражения на вагосимпатическую систему, производя эмоциональную реакцию. Миг повторения прошлого подчеркивает участие симпатической системы. Разлад интеллекта и чувства, „интрапсихическая атаксия" шизофреников, странное затормаживание у них хода внешних раздражении где-то в кругу трех (центральной, симпатической, эндокринной) систем, “соскальзывание мыслей” заставляет касаться тех же понятий, что и при попытках выяснения „уже виденного".¹⁰⁴ Психические эквиваленты эпилепсии намечают свою связь с половою деятельностью во многих отношениях (98). Аффект—эпилепсия в изображении Достоевского связывает припадки истерической эпилепсии с переживанием какого-то глубочайшего потрясения "разом всех жизненных сил".¹⁰⁵ Переживания смерти и возрождения в сумерках эпилепсии особенно указывают на какой-то биологический сдвиг, являют архаический материал. Содержание „делириозного" состояния трудно вспоминается, оно чуждо обычной личности. Наступают расстройства восприятия и сочетательных связей, памяти, весьма схожие с таковыми при истерии и гипнозе. В сумерках этих состояний возможно усмотреть возврат к нарцизму.¹⁰⁶ Бред величия парафреников ведет к такому же толкованию—возвращению либидо на "Я". Быть может, с этой стороны шизофрения обусловлена накоплением нарцистического либидо.

Состояние „повторения прошлого" являет собой признаки, присущие этой „большой группе с общими чертами", где „симпатозы", "неврозы" и "эндокринозы" путаются, перевешивая то один, то другой, в борьбе с золотой серединой. Старые формы психиатрических воззрений как будто сходят со сцены, но эта кажущаяся перемена не есть ли лишь новая терминология, переменный блеск старого светила. Не суждено ли нам вообще „видеть как бы сквозь тусклое стекло, как бы в гадании", по слову внецехового психолога прежних дней.

Мы встречаемся с повторением прошлого в разнообразной обстановке: среди зарева пожара, среди грозы, на высокой колокольне под оглушающий трезвон пасхальных колоколов, посреди шумной улицы чужого города и среди тишины деревенского утра и вечерней зари, в заброшенном саду, на реке, в кино... Летом (37%), осенью (16%), зимой (29%), весной (18%), у некоторых во все времена года; в комнате (25%) и на воздухе (75%); в лесу (50%), на реке (15%), лунною ночью. Благоприятной почвой для повторения прошлого нужно признать мечтательность (70%), склонность к уединению (15%), поэтичность, оригинальничанье. Из наследственных черт указывается на душевные болезни ближайших родственников (1,2%), на переживание воспоминаний настоящего родителями (4,2%). Все опрошенные здоровы. О „повторении прошлого" раньше ни от кого не слышали 2050 человек, слышали смутно 445, читали, но не помнят где ,—1103 человек, остальные не обращали внимания и не помнят, слышали или нет. При опросах были приняты все меры против внушения и предвзятых ответов, настоятельно выяснялась необходимость критически относиться к наличию и отсутствию явления. Впрочем, нужно много внимательности и со стороны вопрошающего, дабы вовремя прекратить наводящие расспросы. Все же явление, несомненно, имелось налицо.

Продолжительность воспоминания настоящего оценивалась здоровыми людьми мгновением (54%), секундой (25%), минутой (2%), другие указания неопределенны; более долгих сроков не указывалось. Есть указания на рассеянность, но большинство чувствовало себя до явления обычно.

У интеллигентных и неграмотных учеников глухой деревенской школы и студентов, учителей школы 2-й ступени и простых крестьянских женщин при известном терпении можно разыскать „уже виденное".

— „Выходил я косить поутру и осмотрелся; мне показалось, что все это было давно, но не помню в какое время..."

— „Поехал в ночное пасти лошадей и утром, когда выпала роса, показалось мне, что я на том же месте был и утром с конями на таком же точном кургане..."

— „Меня везли в госпиталь, я узнал незнакомые улицы и лестницу госпиталя, все сразу показалось мне знакомым, до сего времени я в Москве не был..."

Малограмотный красноармеец пишет: “На одном вечере мне казалось, что я там был уже и проводил время с той же барышней. Это было, когда сказали на сцене о чьей то смерти...”.

Совершенно неграмотный 40-летний крестьянин рассказывает: „Приезжая в город Гжатск, мне пришлось даже долго задуматься, что мне показалось, будто я когда-то здесь был дитей..."

Деревенский ученик пишет: „Шли мы с отцом из города на родину, в Юхновский уезд, и мы проходили около леса, и мне показалось, что все это уже было: и лес, и за лесом такое же поле...".

Вот описание одного развитого юноши: „Я сидел в комнате около окна и вдруг мой взгляд нечаянно упал на стоявший около стены самовар. Вмиг комната как бы осветилась другим светом, и в моем воображении всплыл день какой-то очень радостный и близко-близко знакомый, как будто я на миг опять сижу в той же обстановке, что когда-то прежде где-то была".

В существе описания говорят об одном. У детей и у людей неграмотных сущность явления выясняется на конкретных примерах, необходимо дать им сначала освоиться. У детей деревенских школ, возраста 11-12-13 лет, получается около 20% положительных ответов. У неграмотных 40— 50- летних до 4%.

Всеми вспоминания настоящего резко отграничиваются от обычных вспоминаний, резко подчеркивается тожество обстановки до мелочей.

У испытавших “иллюзию” получить ее описание легко; неиспытавшим—понимание дела дается трудно. Мужчины вообще яснее формулируют и сильнее переживают “иллюзию”. Какое-либо изменение в длящейся картине стимулирует явление—дуб среди обычного северного леса, облако в солнечный день... „Обернулся", „оглянулся", „очнулся"—так начинаются описания. Как говорит герой Вересаева „нужно совсем неожиданно оглянуться, чтобы уловить из нее (природы) хоть что-нибудь. На меня, например, добрая половина картин Беклина производит такое впечатление, как будто он именно неожиданно оглянулся”. (“На повороте”).

Предчувствия будущего и желание обменять настоящую обстановку, как бывшую во сне, наблюдались обычно у одних и тех же лиц. Зрелый возраст не так охотно говорит на затронутую тему.

В музыке и живописи опрошенные интеллигенты, среди которых были люди со способностями, не могли отметить передачу переживания.

Локализовать во время кажущееся воспоминание никто не мог. Зрение по преимуществу воссоздает кажущееся прошлое в настоящем¹⁰⁷ —до 60%, слух—до 20%, осязание—2%, общее чувство—10%. Повторение вкусовых ощущений никем из здоровых не отмечено. Почти все опрошенные страдали детскими инфекциями, предпочтения какой-либо конституции „уже виденное" не отдает. Вообще соматика не кладет заметного следа на расположение к переживанию и его частоту. Было из всех трое „совершенно ничем" не болевших. Очевидно, явление обычно у обычных людей, правда, не поголовно ему подверженных.

И все же это деликатное явление ждет своего точного выразительного названия и об"яснения, от которого мы дальше, чем хотелось бы думать. Изучившие ложное узнавание и притом сами ему подверженные считают явление свойственным почти всем здоровым. Другие оценивают количество лиц, подверженных „уже виденному", половиной всех здоровых людей, достигших известного возраста. Некоторые француские авторы считают восприятие, удвоенное воспоминанием, за нечто патологическое, совершенно не свойственное здоровой психике, а лишь проявление некоторого ущерба, малоценности. Поэтому у лиц, страдающих ложным указанием, нужно искать за этим изолированным симптомом других дефектов. Эти авторы, по-видимому, сами не подвержены „уже виденному". Наконец, противоречивые описания переживаний заставляют некоторых вовсе усомниться в наличии воспоминаний настоящего.

Попытки найти ближайшую причину явления различны. Они не исключают друг друга. Из множества их нельзя заключить об их безполезности, подобно терапевтическим многочисленным снадобьям, лишенным специфического действия. Напротив, можно, кажется, большинство из этих теорий объяснения принять в их принципе. Во многогранном органическом явлении та или другая его сторона захватывается перекрещенными пределами различных теоретических областей. Следует, по возможности, искать общие черты, выводить признаки, покрывающие все проявления “уже виденного” хотя бы ощупью, как при зарождении физической медицины, в эвристических целях; нужно определить направление, которого следует держаться в предстоящей экспериментальной разработке вопроса

Если отживающий “анкетный” метод не удовлетворяет более, то объективный подход еще не проложил путей к глубинам субъективности. Результаты тщательных опросов о субъективном переживании можно суммировать по пунктам предвзятой „анкеты" и по типам индивидуальным. С обоих сторон можно добиться известных обобщений. Конечно, здоровому весьма трудно воссоздать душевные переживания какого-либо душевнобольного; об этом единогласно свидетельствуют выздоровевшие, взять хотя бы нашего Кандинского. Ближайший интимный подход к отдельному лицу (индивидуальный метод, как он проводится Фрейдом, Жанэ, Дюбуа) может оказаться плодотворным в изучении „уже виденного". Психические расстройства являют собой теснейшую связь между разнообразнейшими элементами психофизического целого, недаром гуморальные связи снова выдвигаются вперед.

Название „повторение прошлого" есть внешний облик явления; его структура остается пока без характерного наименования, равно, как для „Я", для „личности" не даны еще выразительные структурные обозначения.

Разрешение загадки построения „уже виденного" расчищает дорогу к уразумению психологии „Я", к представлению последовательных ступеней его развития. С этой точки зрения представляется возможным рассматривать разноречивые выводы из наблюдений „уже виденного".

По крайней мере ассоциативный эксперимент по Юнгу и пр., поиски „комплексов" на отдельные составные части картин “повторение прошлого”, при известном психологическом профиле, заставляет подозревать глубокие корни, из которых выростает явление.

Это выводит „уже виденное" из рамок только литературного, беллетрического интереса.

Выводы:

1) Изображения „уже виденного" широко "разлиты" во многих произведениях русской художественной литературы.

2) Писатели русские в изображениях „воспоминаний настоящего" опередили русских специалистов-психологов.

3) „Припадок" повторения прошлого есть явление своеобразное, не укладывающееся в рамки простого “обмана памяти”.

4) „Уже виденное" различается на тяжелую (патологическую) и легкую (нормальную) формы.

5) Патологическая форма наичаще наблюдается в нарцистических неврозах—они же „эндокринозы", расстройство внутрисекреторных желез.

6) При легкой форме „воспоминаний настоящего" ослабленное внимание к жизни и расщепление настоящего на восприятие и воспоминание суть постановка .Я" на место внешнего объекта.

7) Изменение меры времени обусловлено „припадком" уже виденного.

8) „Уже виденное" затрагивает глубокие слои „Я" и с этой точки зрения заслуживает изучения.

9) Патология „опрошленного настоящего" и наличие его наибольших вспышек в переходном возрасте (16 лет) заставляют подозревать какие-то связи явления с деятельностью половых желез.

10) От объективного метода в связи с интимным индивидуальным подходом нужно ожидать новых достижений в исследовании описываемого явления.