К патографии Льва Толстого

(К вопросу об эпилептических припадках у Льва Толстого)

О том, что Лев Толстой страдал какими-то припадками, было известно давно. Еще Ломброзо говорил об этих припадках, определяя их как эпилептические, и утверждал, что они сопровождались галлюцинациями, а также считал эти припадки наследственными. Однако до последнего времени подтверждения в том, что действительно он страдал такими припадками, мы не имели. По крайней мере, не было документальных данных, доказывающих, во-первых, что припадки действительно имели место у Льва Толстого, и, во-вторых, что припадки эти (если доказано, что они были) действительно были эпилептическими, а не какими-либо другими (истерическими, аффект-эпилептическими или какими-нибудь другими).

Лишь только теперь, когда в печати появился целый ряд документов, можно этот вопрос снова поставить на обсуждение и осветить его в достаточной мере. Пользуясь такими документами, мы попытаемся осветить этот вопрос с современной точки зрения, не претендуя на освещение его полностью. Прежде всего проверим: были ли у Льва Толстого какие-либо припадки вообще? Из новейших литературных документов, касающихся Льва Толстого, мы находим целый ряд подтверждений, что припадками Лев Толстой действительно страдал. Так, например, подтверждение этому мы имеем в недавно вышедшем дневнике одного из близких друзей Льва Толстого — Гольденвейзера ("Вблизи Толстого"—том I и II, 1923 г.). Так, на с. 312 этого дневника (II том) мы читаем:

"Из письма О.К.Толстой — 4-го октября 1910 года:

...Узнала, что вчера Л. И. был болен, обморок, и что вызывали доктора..."

Письмо А. К. Чертковой к нам. "l.5 часа ночи 4 октября 1910 г. Ясеньки Тульской губ.

Дорогие друзья, пишу ночью. Вечером прислали из Ясной (от Саши) "Л. Н очень плохо... Обмороки..."

Владимир Григорьевич поехал туда и просидел от 7 час. до 1 часу ночи в комнате Душана. Сейчас Владимир Григорьевич вернулся домой. Л. Н-чу лучше, пульс восстановлен, и заснул. Но видеться не пришлось: он очень слаб, все в забытьи...

Оказывается, что утром было тяжелое объяснение у Л. Н—ча с Софьей Андреевной в связи с уходом из дома дочери и ее письма к Варваре Михайловне.

Дай Бог, чтоб эта болезнь Л. Н-—ча пробудила бы совесть у Софьи Андреевны и послужила бы ей уроком на будущее"

"Письмо А.К. Чертковой к нам:

"8 октября 1910 г. Ясеньки Тульской губ.

...Л. Н. еще слаб, но уже выезжал верхом..... ... Нам рассказывали, что его обмороки (о которых я сообщала) сопровождались ужасными конвульсиями, особенно в ногах... Говорят, вид припадка был ужасный и повторился пять раз в продолжение от 6 до 12 час ночи...

Затем в дневнике В. Ф. Булгакова (секретаря Л. Толстого) на с. 336 3-го октября (изд "Задруга", 1898 г.) читаем:

“...Писал сегодня Л. Н. статью о социализме, начатую по совету Душана для журнала чешских анархистов. Меня он просил не переписывать ее, а оставить до приезда Ал Л-ны, зная, что ей эта лишняя работа будет приятна.

Ездил верхом с Душаном. Вернувшись с прогулки, проходил через "ремингтонную".

— Хорошо съездили, без приключений, - улыбнулся он и забрал с собой со стола полученную на его имя с сегодняшней почтой книгу.

И ни он, ни я никак не предполагали того, что должно было случитьея сегодня. Случилось это вечером.

Л. Н. заспался, и, прождав его до 7 часов, сели обедать без него. Разлив суп, С. А-на встала и еще раз пошла послушать, не встает ли Л. Н

Вернувшись, она сообщила, что в тот момент, как она подошла к двери спальни, она услышала чирканье о коробку зажигаемой спички. Входила ко Л. Н-чу. Он сидел на кровати. Спросил, который час и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Л. Н-ча показались ей странными.

— Глаза бессмысленные... Это - перед припадком. Он впадает в забытье... Я уж знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают.

Она немного поела супу. Потом, шурша платьем, отодвинула стул, поднялась и снова пошла в кабинет.

Дети - Сергей Львович и Татьяна Львовна - недовольно переглянулись: зачем она беспокоит отца?

Но на вернувшейся С.А. лица не было.

— Душан Петрович, подите скорее к нему!..Он впал в беспамятство опять лежат и что-то такое бормочет... Бог знает что такое!

Все вскочили точно под действием электрической искры. Душан, за ним остальные побежали через гостиную и кабинет в спальню.

Там - темнота. Л.Н. лежал в постели. Он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание, звуки.

Отчаяние и за ним ужас прокрались в эту комнату. На столике у изголовья зажгли свечу. Сняли со Л. Н-ча сапоги и накрыли его одеялом.

Лежа на спине, сжав пальцы правой руки так, как будто он держал ими nеpo, Л. Н. слабо стал водить руной по одеялу. Глаза его были закрыты, брови насуплены, губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту

Душан всех выслал из комнаты. Только П. И. Бирюков остался там, присев в кресло в противоположном от постели углу. Софья Андреевна, Сергей Львович, я, Татьяна Львовна и Душан, подавленные, вернулись в столовою и принялись за прерванный обед...

Только что разнесли сладкое, прибежал Павел Иванович.

— Душан Петрович, у Л. Н-ча судороги!

Снова бросались все в спальню. Обед велено было совсем убрать. Когда мы пришли, Л.Н. уже успокоился. Бирюков расказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться. Он, подумал, Л. Н-чу хочется почесать ногу, но, подошедши к кровати увидел, что и лицо его перекошено судорогой.

— Бегите вниз. Несите бутылки с горячей водой к ногам. Горчичники нужно на икры. Кофею, кофею горячего!

Кто-то отдавал приказания, кажется, Душан и С.А-на вместе. Остальные повиновались и вместе с приказывавшими делали все, что нужно. Сухонький Душан бесшумно, как тень, скользил по всем направлениям комнаты. Лицо С.А-ны было бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки опухли... Нельзя было без боли в сердце видеть лицо этой несчастной женщины. Бог знает, что в это время было у нее на душе, но практически она не потерялась: уложила бутылки вокруг ног, сошла вниз и сама приготовила раствор для клистира... На голову больного, после спора с Душаном, наложила компресс…

Л.Н. был, однако, еще не раздет. Потом я, Сергей Львович (или Бирюков) и Душан раздели его: мы с С. Л-чем (или Бирюковым — даже не заметил) поддерживали Л. Н-ча, а Душан заботливо, осторожно, с нежными уговариваниями больного, хотя тот все время находился в бессознательном состоянии, снимал с него платье...

Наконец, его покойно уложили.

— Общество... общество насчет трех... общество на - счет трех...

Л.Н бредил.

— Записать,—попросил он.

Бирюков подал ему карандаш и блокнот. Л.Н. накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его по-прежнему было мрачно.

— Надо прочитать,—сказал он и несколько раз повторил: “разумность... разумность”.

Было тяжело, непривычно видеть в этом положении обладателя светлого, высокого разума, Льва Николаевича.

— Левочка, перестань, милый, ну, что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его, — просила больного С.А на, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Л.Н. молча отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку...

Потом... Потом начались один за другим страшные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего в постели, билось и трепетало. Выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их. Душан обнимал Л. Н-ча за плечи, я и Бирюков растирали ноги. Всех припадков было пять. Особенной силой отличался четвертый, когда тело Л.Н-ча перекинулось почти совсем, поперек кровати, голова скатилась с подушки, ноги свесились по другую сторону.

С.А-на кинулась на колени, обняла эти ноги, припала к ним головой и долго была в таком положении, пока мы не уложили вновь Льва Николаевича как следует на кровати.

Вообще, С.А-на производила страшно жалкое впечатление. Она подняла кверху глаза, торопливо крестилась мелкими крестами и шептала: “Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз!.." И она делала это не перед другими: случайно войдя в ремингтонную, я застал ее за этой молитвой.

Александре Львовне, вызванной мною запиской, она говорила:

— Я больше тебя страдаю: ты теряешь отца, а я теряю мужа, в смерти которого я виновата!..

Александра Львовна внешне казалась спокойной и только говорила, что у нее страшно бьется сердце. Бледные тонкие губы ее были решительно сжаты.

После пятого припадка Л Н. успокоился, но все таки бредил.

— 4, 60, 37, 38, 39, 70 — считал он,

Поздно вечером пришел он в сознание.

— Как вы сюда попали — обратился он к Душaнy и удивился, что oн - болен.

— Ставили клистир? Ничего не помню. Теперь я постараюсь заснуть.

Через некоторое время С. А-на вошла в спальню, стала что-то искать на столике около кровати и нечаянно уронила стакан.

— Кто это?—спросил Л. Н.

— Это я, Левочка.

— Ты откуда здесь?

— Пришла тебя навестить.

— А!

Он успокоился. Видимо, он продолжал находиться в сознании.

Болезнь Л. Н-ча произвела на меня сильное впечатление. Куда бы я в этот вечер ни пошел, везде передо мной, в моем воображении, вставало это страшное, мертвенно-бледное, насупившееся и с каким-то упрямым, решительным выражением лицо. Стоя у постели Л. Н-ча, я боялся смотреть на это лицо: слишком выразительны были его черты, смысл же этого выражения был ясен, и мысль о нем резала сердце. Когда я не смотрел на лицо и видел только тело, жалкое, умирающее, мне не было страшно, даже когда оно билось в конвульсиях: передо мной было только животное. Если же я глядел на лицо, мне становилось невыносимо страшно: на нем отпечатлевалась тайна, тайна великого действия, великой борьбы, когда, по народному выражению, "душа с телом расстается".

Видно мала еще моя вера, если я боялся этого?

Поздно ночью приехал из Тулы доктор (Щеглов). Но он уже не видал Л. Н - ча. Душан объяснил ему болезнь как отравление мозга желудочным соком. На вопрос наш о причине судорог приезжий доктор отвечал, что они могли быть обусловлены нервным состоянием, в котором находился Л. Н. в последнее время, в связи с наличностью у него артериосклероза.

Во все время болезненного припадка, внизу, в комнате Душана, сидел вызванный тайно из Телятенок Александрой Львовной ближайший друг больного В.Г.Чертков, вход которому наверх воспрещен. Белинький доставлял ему сведения о состоянии Льва Николаевича.

4 октября

Все миновало. Ночью Л. Н. спал. Утром проснулся в сознании. Когда Бирюков рассказал ему содержание его бреда, слова: “душа, разумность, государственность”,—он был доволен, по словам Бирюкова и Ал. Л-ны.... "

Итак, из всех этих данных видно, что Лев Толстой был подвержен судорожным припадкам, трактуемым близкими иногда как "обмороки", "забытье". Эти припадки сопровождаются, во-первых, полной потерей сознания, во-вторых, судорогами, начинающимися сначала в отдельных частях тела, а затем переходящими в общие судороги всего тела.

Судорога начинается тем, что "он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание звуки". "Губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту"... "Лежа на спине, сжав пальцы правой руки, так, как будто он держал ими перо. Л. Н слабо стал водить рукой по одеялу". Затем судорога переходит на нижние конечности: Бирюков рассказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться, он подумал, что Л. Н-чу хочется почесать ногу, но,подошедши к кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой. Потом начались один за другим страшные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего в постели, билось и трепетало, выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их..."

Это описание припадка настолько характерно описано (не врачом), классические картины эпилептических судорог настолько ясны, что тут никакого сомнения быть не может в их достоверности.

Также мы видим, что после припадка у больного - полная амнезия всего происшедшего, ибо после припадков, поздно вечером, когда Л. Толстой пришел в себя, он удивился Душану, который все время находился у постели больного: “Как Вы сюда попали?” обратился он к Душану и удивился, что болен:

— Ставили клистир? — Ничего не помню...

Точно также 4-го утром, проснувшись в полном сознании, когда Бирюков рассказал ему содержание бреда, он доволен был содержанием.

Об этих амнезиях после припадков отмечает также и сын его, Илья Львович, в своих воспоминаниях об отце. На с. 228 мы читаем:

“...Несколько раз с ним делались какия-то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память.

Видя в зале детей брата Андрея которые в это время жили в Ясной, он удивлённо спрашивал, "чьи это дети? "—встретив мою жену, он сказал ей: "ты не обидься, я знаю, что я тебя очень люблю, но кто ты, я забыл", и, наконец, взойдя раз после такого обморока в залу, он удивленно оглянулся и спросил: " А где же брат Мишенька?" (умерший 50 лет тому назад).

На другой день следы болезни исчезали совершенно”.

Итак, мы с достоверностью можем на основании этого сказать, что Лев Толстой страдал эпилептическими припадками с потерей сознания, с эпилептическими судорогами, с бредом во время припадков и с последующей полной амнезией всего происшедшего.

Теперь спрашивается: быть может, этот описываемый припадок был единичный случай в жизни Толстого, и что из этого нельзя заключить, что он был вообще подвержен припадкам? Чтоб осветить этот вопрос, мы также имеем целый ряд данных, говорящих против того предположения, что этот припадок был единичный.

Помимо свидетельства такого авторитетного психиатра, как Ломброзо, говорившего об этом еще чуть ли не 40 лет тому назад, мы имеем целый ряд свидетельств близких Льву Толстому лиц, из которых ясно видим, что припадкам он был подвержен как свойственной ему привычной болезни, к которой близкие настолько привыкли и так изучили эту болезнь, что даже по продромальным синдромам узнавали раньше, когда будет припадок. Так, например, о том же описанном выше секретарем Толстого припадке мы читаем:

— "...Входила (речь идет о Софье Андреевне) ко Льву Николаевичу. Он сидел на кровати. Спросил, который час, и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Льва Н—ча показались ей странными.

— Глаза бессмысленные... Это - перед припадком. Он впадает в забытье... Я уже знаю. У него всегда перед припадком такие глаза бывают"...

Из этого явно следует, что его жена, Софья Андреевна, настолько изучила его припадки, что знает, что "такие глаза бывают всегда" перед припадком. Значит, припадков таких она видела достаточно настолько, что она, будучи не медиком, но наблюдательным человеком, как всякий в ее положении, узнает те привычные ей и знакомые симптомы, предшествующие припадку, картина которых ей представляется как нечто хорошо знакомое.

О том, что припадки бывали с ним нередко и раньше, явствует также из целого ряда других литературных документов. Так, если мы возьмем воспоминания его дочери А. Толстой ("Об уходе и смерти Л. Н. Толстого"), то у ней мы находим такое место (с. 156):

"Когда он (т.e. Л. Толстой) заговорил, я поняла, что у него начинается обморочное состояние, которое бывало и прежде. В такие минуты он терял память, заговаривался, произнося какие-то непонятные слова...” И дальше на этой же странице: "Мы поняли, что положение очень серьезно, и что, как это бывало и прежде, он мог каждую минуту впасть в беспамятство. Душан Прович, В.М. и я стали понемногу раздевать его, не спрашивая его более, и почти перенесли в кровать.

Я села возле него, и не прошло и пятнадцати минут, как я заметила, что левая рука его и левая нога стали судорожно дергаться То же самое появлялось временами и в левой половине лица...

... Мы попросили начальника станции послать за станционным доктором, который бы мог в случае нужды помочь Душану Петровичу. Дали отцу крепкого вина, стали ставить клизму. Он ничего не говорил, но стонал, лицо было бледно, и судороги, хотя и слабые, продолжались.

Часам к девяти стало лучще. Отец тихо стонал. Дыхание было ровное, спокойное"...

Из этого описания другого припадка, в другом месте, дочерью Львa Толстого, мы видим, что припадок сопровождается также судорогами и потерей сознания, что припадку предшествуют признаки, по которым близкие заранее узвают, что будет припадок: "в такие минуты (т.e. до припадка) он заговаривался, произнося какие-то непонятные слова".

На основании этого дочь его, А. Толстая, "поняла", что начинается то состояние, "которое бывало и прежде": "он мог впасть в беспамятство".

А главное, что мы можем из этого заключить, что припадкам этим он был подвержен как нечто ему настолько свойственное, что по симптомам предвестников узнают наступающий припадок. Будь этот описываемый припадок как единичный случай, или как нечто редкое, вызываемое исключительным состоянием, то дочь его и близкие не могли бы этими предшествовавшими признаками руководиться, что будет припадок.

Насколько резко и характерно было это состояние перед припадком для родных и близких, видно из следующего описания:

Гольденвейзер на с. 318 в своем дневнике (цитируя записки А. П. Сергеенко) описывает состояние здоровья Л. Н., когда он был подвержен целому ряду припадков в связи с неприятными переживаниями, таким образом:

"..Душан Петрович рассказывал, что 14-го, в тот день, когда Софья Андреевна написала Л. Н-чу свое письмо, он ожидал, чго у Л.Н-ча будет вечером опять припадок. Л. Н. с утра был слабый, голос у него был вялый, и, когда он говорил, губы у него слабо двигались, рот едва открывался. Все это, особенно то, что слабо двигались губы, было для Душана Петровича нехорошим признаком.

Но, несмотря на свою слабость, Л. Н. все-таки решил после завтрака поехать на прогулку. Душан Петрович пробовал было его отговорить, предлагая ему поехать в экипаже, но Л. Н. сказал, что поедет верхом потихонечку и что он чувствует, ему будет лучше от прогулки. Душан Петрович не мог больше отговаривать Л. П., и они поехали. Отъехали они шагом, Л. Н. ехал впереди. Душан Петрович тревожился за него: он был слишком слаб. Но, проехав шагом некоторое расстояние, Л. Н. припустил лошадь, а затем остановил ее и подозвал к себе Душана Петровича. И Душан Петрович не поверил глазам своим. Это был совсем другой Лев Николаевич, чем 1/4 часа тому назад. Лицо оживленное, свежее, голос громкий и губы, по словам Душана Петровича, совершенно "жизненные".

Теперь перейдем к анализу характера этих припадков. Можем ли мы эти припадки квалифицировать как эпилептические, т. е. припадки, свойственные так называемой эссенциальной или генуивной эпилепсии? Это мы должны кameгоричски отвергнуть. Не говоря уже о том, что ни клиническая картина самих припадков, ни характер периодичности этих припадков не соответствует картине генуинной эпилепсии, само течение, т. е. все развитие психики Л. Толстого, резко противоречит такой форме эпилепсии.

Как известно, психика одержимого генуинной эпилепсией сопровождается резким притуплением психических способностей, что про психические способности Льва Толстого сказать уж никак нельзя. Наоборот, необычное развитие его необычайных психических способностей поражает нас, и это развитие сохранилось вплоть до самой его смерти, так что такая диагностика нам кажется прямо нелепой. Точно так же мы не должны эти припадки диагностировать как истерические по соображениям, приводимым ниже.

Можем ли мы считать эти припадки как припадки кортикальной (или джексоновской) эпилепсии? Как известно, джексоновская эпилепсия имеет в основе какое-либо органическое поражение мозговой корки в виде сифиломы, тубернула, цистицерка, инородного тела, или, наконец, в виде каких-либо разлитых вазомоторных расстройств в области коры. Никаких данных для такого предположения из биографии Л. Толстого мы не имеем, а потому вводить в дифференциальную диагностику такое предположение мы не имеем никаких оснований. Единственно, о чем еще могла быть речь, так это вазомоторные, расстройства в области коры в форме артериосклеротических изменений. Льву Николаевичу было в момент припадка 82 года, и, естественно, что склероз сосудов, несомненно, уже был. Об этом свидетельствует также д-р Щеглов, прихавший из Тулы врач (в описываемый момент болезни Л.Толстого его секретарем (см. выше) 3 октября 1910 года).

Тем не менее, артериосклеротическое заболевание как органическое заболевание коры мозга и, следовательно, как причину корковой (resp. джексоновской) эпилепсии, мы должны также отвергнуть, не опровергая этим, однако, известного влияния на течение болезни артериосклероза вообще.

Дело в том, что вся картина болезни Толстого со всем ее течением, симптомотологией совершенно не входит в рамки корковой эпилепсии. Во-первых, самая картина припадков не говорит за то, что мы имеем здесь дело с корковой эпилепсией. При корковой эпилепсии обычно в припадке судорог участвует не весь мышечный аппарат, а или один орган, или парные органы, или половина тела и т.д., потому и называется эта форма еще “парциальной” (частичной).

Между тем, как здесь (в нашем случае) мы видим описание полного припадка, правда, начинающегося с частичного и, правда, в другом припадке, описываемом дочерью (А. Толстой), мы видели, что весь припадок имел гемиплегический характер, но, тем не менее, мы не можем принять эти припадки за кортикальный тип, ибо припадки кортикальной эпилепсии именно тем и характерны, что они всегда повторяют один и тот же тип в одних и тех же мускульных группах; раз судороги появились в этой группе, так в этой группе они всегда и настойчиво повторяются; здесь же мы видим, что эти припадки по своему характеру варьируются: то полные, то неполные и т. д. и в небольшой сравнительно промежуток времени.

Кроме того, для корковой эпилепсии очень характерным является наличие частичных судорог при сохранности сознания. Здесь же, в нашем случае, у Л.Толстого какую бы форму судорог мы ни констатировали (полную форму, неполную) всегда мы видим налицо - потеря сознания, а потеря сознания при типичных эпилептических припадках является главным признаком (Vildermuth),между тем форма судорог не обязательна; да, судорог может и не быть вовсе, между тем для кортикальной обязательным признаком должна быть определенно повторяющаяся форма судорог в определенных мускульных группах, а сознание сохраняется. Сохраняются также восприятия органов чувств во время приступа; между тем при приступах полных эпилептических припадков или при их замене неполными восприятия органов чувств выводятся из круга психической деятельности, что мы и наблюдаем также у Л. Толстого в очень характерном виде.

Помимо всего этого, вся клиническая картина с ее течением и целым рядом других симптомов, о которых речь будет ниже, противоречит такому предположению.

Но еще этим мы отнюдь не хотим отрицать известного влияния артериосклероза на эту его болезнь; мы только отвергаем артериосклероз как возможную причину органической или корковой эпилепсии у Толстого.

Единственное, что мы могли бы еще предположить у Толстого при наличии у него артериосклероза, так это так называемую старческую эпилепсию.

Но, как известно, Grocq, описывая старческую эпилепсию, показал, что старческая эпилепсия является прежде всего на ненаследственной почве, а самостоятельной, на почве сенильных изменений, и развивается около 70- летнего возраста. Проявляется она, по его мнению, очень быстро и выражается моментальным наступлением оцепенения всего тела. Через несколько минут отуманенный больной приходит в себя. Такие приступы могут повторяться довольно часто. Причину этих болезненных явлений Grocq видит в хроническом эндартерите, обусловливающемся тем или иным хроническим заболеванием сосудов.

Simpson, также описавший старческую эпилепсию, считает, что эта форма эпилепсии появляется после 60-летнего возраста как в форме Grand mal, так и в форме Petit mal. Послеэпилептический ступор, по Simpson"y, у стариков значительно сильнее, чем у молодых людей, зато поражение умственных способностей у стариков после эпилепсии реже, чем у молодых. Romberg также обращает внимание на то, что старики-эпилептики способны долгое время исполнять свои обязанности вполне правильно и без погрешностей.

Все описанные этими авторами (а также и другими) формы старческой эпилепсии, связанные с изменениями сосудистой системы, все-таки не могут быть диагностицируемы у Льва Толстого. Во-первых, появление старческой эпилепсии по Crocq"у на наследственной почве не соответствует картине эпилепсии у Льва Толстого, где вся картина болезни именно связывается с наследственностью, что мы увидим после. Также характер припадков по Crocq"y в виде моментальных приступов оцепенениия всего тела также не соответствует картине болезни в нашем случае. Более близко подходила бы форма старческой эпилепсии, описанной Simpson"oм, по характеристике болезни которого мы имеем много общих черт с характером заболевания Толстого (например, самый характер судорожных припадков, отсутствие поражения умственных способностей и т. д.). Но тем не менее, диагностировать старческую эпилепсию как таковую, как связанную исключительно с возрастом старческим и как связанную этиологически с артериосклерозом у Толстого, мы все-таки не имеем основания по соображениям, которые мы приведем ниже, где покажем, что припадки Толстого больше связаны со всей его нервно-психической конституцией и с наличием психопатического предрасположения наследственного фактора (что справедливо в свое время отметил и Ломброзо).

Опять таки, отмечая это, подчеркиваем здесь, что отнюдь мы не хотим отрицать значения артериосклероза вообще на самое течение болезни Толстого, отрицаем только старость и артериосклероз как единственную основу для этиологии его припадков.

Теперь спрашивается: если мы исключаем генуинную эпилепсию, корковую (джексоновскую) или органическую, исключаем также старчество как причину припадков, а также исключаем истерию как причину припадков, то какую же форму припадков мы имеем здесь у Льва Толстого? Мы имеем все данные диагностировать эти припадки как припадки аффективной эпилепсии (в смысле Bratz"a и Крепелина).

По исследованию Bratza аффективную форму эпилепсии необходимо выделить, как особую форму, совершенно отличающуюся от генуинной эпилепсии, несмотря на то, что эта форма также выражается в судорожных припадках, как и генуинная эпилепсия. Но характерным отличием этой аффективной эпилепсии является то, что эти припадки появляются преимущественно после душевных волнений (аффектов), отсюда и название — "аффективная эпилепсия".

Далее, при этой форме эпилепсии бывают припадки Petit Mal, головокружения, обмороки, психические эквиваленты, патологические изменения настроения, состояние спутанности и пр. Характерным также при этой форме эпилепсии является то обстоятельство, что припадки эти улучшаются, как только удастся таких больных поставить в условия спокойной обстановки, где нет причин для аффекта.

Но самое характерное для таких больных (и это является резким отличием этих больных от других форм), что у аффект-эпилептиков (при наличии у них психопатической предрасположенности) никогда не наступает того эпилептического изменения личности, характеризующего эпилептическое слабоумие, которое обычно бывает при генуинной эпилепсии.

Точно так же Крепелин выделяет эту форму аффективной эпилепсии как самостоятельную, отмечая все вышеприведенные характерные черты, т. е. отсутствие эпилептического изменения личности в смысле слабоумия, несмотря на судорожные припадки; зависимость этих припадков от аффекта и волнения, и вообще все течение этой болезни зависит от влияния внешних обстоятельств (в особенности, волнений), чего при генуинной эпилепсии не бывает.

Кроме того, Крепелин отмечает еще и следующие психические симптомы, свойственные аффективной эпилепсии: чрезвычайно сильная раздражительность, патологические изменения настроения, приступы патологического страха, сотояние затемнения сознания с самообвинениями, а иногда с галлюцинациями; бывают также состояния сильного возбуждения, иногда сопровождающиеся затемнением сознания. Бросается также в глаза то, что в этом симптомокомплексе аффективной эпилепсии содержатся перемешанные между собой симптомы эпилептического и истерического заболевания, и что этой аффективной эпилепсии подвержен более мужской пол, нежели женский.

На основании этого, а также на основании всего клинического течения Крепелин считает это заболевание все-таки ближе к эпилептическому, нежели к истерическому.

Как было сказано, Крепелин считает необходимым для возможности появления аффективной эпилепсии наличие психопатической предрасположенности. Имеется ли эта психопатическая предрасположенность у Л.Толстого?

О психопатической предрасположенности у Льва Толстого имеется столько данных, что если бы мы стали приводить здесь все эти данные, это составило бы отдельную работу. Достаточно, если мы приведем для характеристики отягченной наследственности Толстого слова одного из представителей рода Толстых — М Г. Назимовой из ее "Семейной хроники" Толстых.М. Г. Назимова говорит, что в каждой семье каждого поколения Толстых имеется душевнобольной, что действительно можно отметить в генеалогии Толстых. Помимо душевнобольных, еще больше мы имеем в этой семье членов с психопатическим характером, или препсихотиков с шизоидными чертами психики: замкнутые, эксцентричные, вспыльчивые, взбалмошные, странные чудаки, авантюристы, юродствующие и склонные к крайнему религиозному мистицизму, иногда сочетаемому с ханжеством; крайние эгоисты, сенситивные и пр. К таким типам, между прочим, принадлежит один из двоюродных дядей Толстого, известный под именем "Американца".

Что касается прямой отягченности, то мы можем отметить про некоторых из близких членов семьи Толстого следующие данные. Дед писателя по отцу, Илья Андреевич, представляет из себя патологический тип. Сам Толстой упоминает о нем как об ограниченном человеке в умственном отношении. Он был очень веселый человек, но его веселость носила патологический характер.

В имении его, Полянах (не Ясная Поляна), в Белевском уезде, в его доме был вечный праздник. Беспрерывные пиршества, балы, торжественные обеды, театры, катания, кутежи делались совершенно не по его средствам Кроме того, его страсть играть в карты (совершенно не умеючи играть) на большие суммы, страсть к различным спекуляциям, к аферам денежным довели его до полного разорения. Если к этому бестолковому и бессмысленному мотовству прибавить еще то, что он совершенно бессмысленно отдавал деньги всякому, кто просил, то неудивительно, что этот ненормальный человек дошел до того, что богатое имение жены было так запутано в долгах и разорено, что его семье нечем было жить, и он принужден был искать себе место на службе государственной, что при его связях ему было легко сделать, и он сделался казанским губернатором. Предполагаюг, что он окончил самоубийством. Таков был дед.

Бабушка его также была особа ненормальная и, по-видимому, более ненормальная, чем дед. Она была дочерью слепого князя Горчакова, и ее сам Толстой характеризует также как очень недалекую особу в умственном отношении. Известно также, что она была очень неуравновешенная и взбалмошная женщина, со всякими причудами и самодурствами, мучила своих приближенных слуг, а также родных. Была также взяточница. Страдала галлюцинациями. Однажды она велела отворить дверь в соседнюю комнату, так как она там видит своего сына (тогда уже покойного) и заговаривает с этим (покойным) сыном.

Из детей этой четы:

Один сын — Илья Ильич (т.е. младший брат отца) был горбатый и умер в детстве.

Дочь Александра Ильинишна (сестра отца Толстого) отличалась мистическим характером, жила в монастыре, держала себя как юродивая и была очень неряшлива (по словам самого Льва Николаевича). Понятно, что здесь речь идет о патологической неряшливости.

Другая дочь, Пелагея Ильинишна, также, по-видимому, умственно отсталая, юродивая, мистически настроенная, с тяжелым неуживчивым характером (например, плохо жила с мужем и часто расходилась). Ее религиозность переходила в ханжество. В конце концов она удалилась в монастырь, впала в старческое слабоумие (несмотря на религиозность, не хотела при смерти причащаться).

Отец Толстого, Николай Ильич, был также человек недалекий. 16-ти лет заболел, по-видимому, какой то нервной или душевной болезнью, так что для его здоровья был соединен в незаконный брак с дворовой девушкой.

Из всех сыновей его (значит, братьев Льва Николаевича) один был определенно нервно-психически больной.

Дмитрий Николаевич. В детстве приступы капризности его были до того сильны, что мать и няня "мучились" с ним. Позже (взрослым) был очень замкнутый даже с братьями; задумчивый, склонный к мистическому и религиозному юродству, не обращая внимая на окружающих людей; имел странные выходки и вкусы, вследствие чего был объектом насмешек. Был неряшлив и грязен: без нательной рубашки, одетый только на голое тело в пальто, и таким образом он являлся с визитом к высокопоставленным лицам. Из юродствующего и религиозного вдруг становился развратным временами, часто делался импульсивным, вспыльчивым, агрессивным, жестоким и драчливым; дурно обращался с слугой своим, бил его. Страдал смолоду тиком (подергивал головой, как бы освобождаясь от узости галстука). Умер, как и большинство таких душевнобольных, от чахотки.

Другой брат Толстого, Сергей Николаевич, отличался также эксцентричностью и явно патологическими странностями психики. Так, по словам старшего сына Толстого (Льва Львовича), он был эгоистичный и "несчастный человек", мало разговаривающий и чрезвычайно замкнутый; часто месяцами проводил время один взаперти. Часто на весь дом раздавалось "его оханье и аханье". Держал себя всегда странным образом и оригиналом.Выезжал не иначе как на четверке. Был чрезвычайно горд и к крестьянам относился с презрением.

Сын Льва Толстого, Лев Львович, также отмечает в своих воспоминаниях, что он страдал в течение 5 лет какой-то "нервной болезнью", так что был освобожден от воинской повинности и оправился будто бы от этой болезни, когда женился. Таким образом, в психопатической предрасположенности Л.Толстого также нет никаких сомнений.

Если Л. Толстой был подвержен аффективной эпилепсии, то посмотрим, имеются ли характерные симптомы этого заболевания у него и как они проявляются. Посмотрим сначала, имеется ли один из главных симптомов аффективной эпилепсии - зависимость припадков от аффективных переживаний - у Л.Толстого?

В самом деле, если проследить время, когда появляются эти припадки, то всегда бросается в глаза, что они появляются всегда после какого-либо аффективного переживания Льва Николаевича. Будь это семейная сцена, или неприятность другого характера, потрясающая его легко ранимую эмотивную сферу (как мы это увидим после), он всегда в конце концов реагировал на это аффективное переживание припадком. Так, описываемые выше припадки с конвульсиями из дневника Гольденвейзера (с. 312) и из дневника секретаря Л. Толстого (Булгакова) относятся к тому тяжелому периоду переживаний, когда у него конфликт с Софьей Андреевной дошел до высшей точки, так что он решился на бегство. Непосредственно эти припадки были вызваны тяжелыми объяснениями по поводу ссоры его дочери с матерью; эти припадки были чрезвычайно тяжелого характера.

О том, что припадкам всегда предшествовали аффективные переживания неприятного характера, также видно из следующего письма Черткова к Досеву от 19 октября 1910 г. (с. 326, Гольденвейзер, "Вблизи Толстого", т. II, изд. 1923 г.), где Чертков, говоря относительно только что пережитых припадков 5-го октября 1910 г., вспоминая прежние аналогичные припадочные состояния, пишет таким образом:

"В июле 1908 года Л.Н. переживал один из тех вызванных Софьей Андреевной мучительных душевных кризисов, которые у него всегда оканчиваются серьезной болезнью. Так было и в этот раз: он тотчас после этого заболел и некоторое время находился почти при смерти".

Тут уже определенно свидетельствуется Чертковым, что почти все душевные кризисы, или, вернее, все тяжелые переживания аффективного характера оканчиваются "серьезной болезнью", т. е. припадком: “так было и в этот раз” (т. е. в этот раз, когда были припадки, они зависели от душевных волнений). Это ценное наблюдение Черткова действительно подтверждается: всюду, где только в жизни Толстого отмечается припадок, ему всегда предшествует аффективное волнение. В периоды же, когда Л. Н. не имел этих волнений, у него припадков не бывало.

Таким образом, в аффективном характере этих припадков нет никаких сомнений, и диагностировать у него аффективную эпилепсию мы имеем полное право; тем более, что весь его психический склад и целый ряд симптомов, течение этой болезни, как это мы увидим, все говорит в пользу такой диагностики.

Так, отмеченные выше Bratz"ом симптомы (обмороки, головокружения, приступы Petit mal, состояния спутанности), патологические изменения настроения как симптомы, характерные для этой именно формы эпилепсии, мы также находим у Льва Толстого.

Мы находим, например, у Льва Толстого симптомы такого головокружения, во время приступа которого он мог терять равновесие и падать на землю, что ясно следует из следующих отрывков другого литературного документа. Так, в "Записках Маковицкого" (“Голос минувшего”, 1923 г., № 3) мы читаем следующую запись:

"17 октября 1905 г.

Сегодня утром Л. Н ч после того, как вынес ведро и возвращался к себе, упал в первой кухонной двери, ведро выскочило у него из рук. Его увидал лакей Ваня, когда он уже поднимался. Сам встал, взял ведро, пришел к себе и прилег на диван Был очень бледен. Пульс слабый, губы бледные, уши прозрачные. Когда поднял голову и хотел сесть, почувствовал головокружение. Потом голове стало легче. Полежал спокойно около часа и начал было заниматься, но потом опять прилег и подремал от 10 до 12 и от часу до 6-ти. Вечером говорил, что это с ним уже бывало.

— Помню, с Гротом шел по Пречистенке, шатался. Пошатнулся, прислонился к стене и постоял. Теперь уже 4 дня шатало меня, только не сильно.

Под вечер пульс был слабый — 76, перебоев не было. Утром не выходил".

Из этого отрывка видно, что припадки такого головокружения, во время которых он падал, теряя равновесие, бывали и раньше, и что описываемое падение с ведром — не случайное падение, что также явствует из описания того состояния, которое последовало после припадка.

Точно так же Лев Николаевич Толстой был подвержен обморокам. Как пример, иллюстрирующий эти обмороки, приводим следующий отрывок от 4 августа (дневник Гольденвейзера, на с. 203):

... "Софья Андреевна стала читать Л. Н. в столовой все ту же страничку из дневника со своими комментариями

). Среди чтения Л.Н. встал и прямой быстрой походкой, заложив руки за ремешок и со словами: "Какая гадость, какая грязь", прошел через площадку в маленькую дверь к себе. Софья Андреевна за ним. Л Н. запер дверь на ключ. Она бросилась с другой стороны, но он и ту дверь— на ключ. Она прошла на балкон и через сетчатую дверь стала говорить ему: "Прости меня, Левочка, я сумасшедшая". Л. Н. ни слова не ответил, а немного погодя, страшно бледный, прибежал к Александре Львовне и упал в кресло. Александра Львовна взяла его пульс — больше ста и сильные перебои".

Выше, при описании в своем дневнике секретарем Л. Толстого Булгаковым припадка, нам также бросилось в глаза изменение психики перед припадком. Прежде всего мы видим затемнение сознания с состоянием спутанности. Так, в этом дневнике отмечается:

"Наконец, его спокойно уложили.

— Общество, ...общество насчет трех...общество насчет трех...

Л Н. бредил. "Записать," — попросил он.

Бирюков подал ему карандаш и блокнот. Л.Н. накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его было мрачно.

— Надо прочитать, — сказал он и несколько раз повторил: "разумность ... разумность ... разумность ..." Было тяжело, непривычно видеть в этом положении обладателя светлого, высокого разума, Льва Николаевича.

— Левочка, перестань, милый, ну что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его,—просила больного С. А-на, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Л.Н. молча отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку... "

Аналогичное состояние перед припадком при другом случае, упомянутом выше, описывает и дочь его, А-ра Л.:

“В такие минуты он терял память (говорит она), заговаривался, произнося какие-то непонятные слова. Ему, очевидно, казалось, что он дома, и он был удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык.

- Я не могу еще лечь, сделайте так, как всегда. Поставьте ночной столик у постели, стул.

Когда это было сделано, он стал просить, чтобы на столике была поставлена свеча, спички, записная книжка, фонарик и все, как бывало дома. Когда сделали и это, мы снова стали просить его лечь, но он все отказывался...”

Из этих отрывков, описывающих психическое состояние Льва Толстого перед припадком, мы определенно видим, что его психика была настолько помрачена, что мы можем это состояние его психики обозначить как то сумеречное состояние, которое бывает перед припадком у аффект-эпилептиков. По-видимому, при этих состояниях он галлюцинировал, принимая, например, чужую обстановку в дороге (описанное дочерью Александрой Львовной выше состояние перед припадкам случилось в дороге; принимает за обстановку домашнюю, ибо, как она пишет: "он был удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык". Он требовал, чтоб был поставлен ночной столик, свеча и т. д.

А что у Л. Толстого бывали галлюцинации вообще, свидетельствует также Гольденвейзер. В его дневнике на с.382 есть такая заметка, довольно определенно на это указывающая:

"В дневнике Л. Н есть запись, указывающая, что ему послышался как бы какой-то голос, назвавший, не помню, какое число, кажется, марта.

Л. Н. казалось, что он должен в это число умереть; на это есть несколько указаний в его дневнике."

Конечно, из этого свидетельства Гольденвейзера мы не можем в достаточной степени заключить, когда и при каких обстоятельствах послышался этот голос Л. Толстому: было ли это перед или во время припадка, было ли это во время каких-либо других состояний, ничего из этого заключить нельзя. Но одно несомненно: что Л. Толстой в тех или иных случаях галлюцинациям был подвержен. На это также указывает и Ломброзо.

Так же отмеченную Крепелиным раздражительность и аффективность характера, свойственную аффект-эпилептикам, мы можем констатировать у Л. Толстого.

Эту сторону его психики хорошо характеризует сын его, Лев Львович. Из нижеприводимых нами целого ряда отрывков воспоминаний Льва Львовича мы можем довольно определенно представить себе картину этой аффективно-раздражительной психики Льва Толстого...:

"Если он хорошо работал, все весь день шло хорошо, все в семье были веселы и счастливы,— если нет, то темное облако покрывало нашу жизнь. ...Я вспоминаю, что каждый вечер управляющий приходил к нему, разговаривал с ним о делах, и часто мой отец так сердился, что бедный управляющий не знал, что сказать, и уходил, покачивая головой".(Воспоминания Л.Л.Толстого, "Правда о моем отце." — Лениград, 1924 г.)

“...Почти каждый год приезжал Фет в Ясную. Отец был рад его видеть. Фет говорил мало и даже как-то трудно. Иногда, прежде чем произнести слово, он долго мычал, что было забавно для нас, детей, но мой отец слушал его с живым интересом, хотя редко, даже почти никогда не обходилось без ссоры между ними". (Там же, с. 30)

..."Однажды отец в порыве ярости кричал на него (воспитателя, швейцарца):

- Я вас выброшу из окна, если вы будете вести себя подобным образом!

...Отец любил сам давать уроки математики...Он задавал нам задачи, и горе нам, если мы их не понимали. Тогда он сердился, кричал на нас. Его крик сбивал нас с толку, и мы уже больше ничего не понимали”.(Там же, с. 48)

... "Иногда таким исключением была болезнь детей, недоразумения с прислугой, или ссоры между родителями, всегда были мне неприятными."

... "Я вспоминаю довольно серьезную ссору между отцом и матерью. Я тогда примирил их. Что же было причиной ссоры? Я не знаю, быть может, отец был недоволен чем-нибудь, что сказала мать, быть может, просто рассердился он на нее, чтоб дать выход своему плохому настроению. Он был очень сердит и причал cвoим громким неприятным голосом. Еще ребенком питал я отвращение к этому голосу. Мать, плача, защищалась." (Там же, с. 49) (

... "Я не любил его, когда он ссорился с мамой". Там же, с. 86).

... "Серьезный, всегда задумчивый, сердитый всегда и ищущий новых мыслей и определений — так он жил между нами, уединенный со своей громадной работой."(Описание времени кризиса. Там же, с. 97).

... "С детства привык к уважению и страху перед ним". (с. 105).

Из этих отзывов сына о своем отце мы определенно видим аффективный характер отца, так что "с детства привык к страху перед ним", ибо "серьезный, всегда задумчивый, сердитый всегда" отец часто ссорился. Ссорился со своей женой, с друзьями, с прислугой и даже на детей своих он "сердился, кричал" настолько, что "горе нам, если мы их (т. e. заданных им задач) не понимали."

Эта аффективная и вспыльчивая психика преобладала над Толстым, особенно больше в ту эпоху его жизни, когда его религиозно-мистические идеи и настроения еще не охватили его. Как известно, этот перелом в его психике начался в начале 70-х годов и к 80-м годам закончился. Перелом этот также не произошел случайно, а являлся логическим следствием структуры аффект-эпилептической психики.

Как было отмечено выше, Крепелин считает симптомом, свойственным аффективной эпилепсии, также приступы патологического страха смерти. Этот симптом мы имеем также у Льва Толстого.

О том, что он страдал от этих тяжёлых приступов страха, мы увидим сейчас. Отметим один из наиболее ярких приступов, с которого, по-видимому, и начался последующий ряд таких приступов.

В 1869 г., при поездке в Пензенскую губернию для выгодной покупки нового имения Лев Толстой останавливается в Арзамасе и там переживает приступ болезненного страха смерти, беспричинной тоски.

Он так описывает это переживание в письме к Софье Андреевне от сентября 1869 года:

"Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мною было что-то необыкновенное. Было 2 часа ночи; я устал, страшно хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх и ужас такие, каких я никогда не испытывал".

Сын его, Сергей Львович, в своих воспоминаниях (“Голос минувшего”, 1919г., кн. 1-4) также описывает этот приступ:

"В одиночестве, в грязном номере гостиницы, он в первый раз испытал приступ неотразимой, беспричинной тоски, страха смерти; такие минуты затем повторялись, он их называл "арзамасской тоской". (Это переживание он описывает в „Записках сумашедшего").

В Толстовском ежегоднике за 1913 г. С.А.Толстая в ею напечатанном отрывке "Из записок Софьи Андреевны Толстой" noд заглавием "Моя жизнь", описывая 4 паломничества Л Н. в монастырь "Оптина Пустынь" (в 1877, 1881, 1889, 1910 гг.) замечает: "Сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслей о ней пережил Л. Н. во всей своей долголетней жизни. Трудно перенестись в это чувство вечного страха смерти"...

Да, эти приступы страха перевернули все существо Л. Н-ча. Вся его мистика, вся его добродетельность, резиньяция жизни, отказ от барства и пр., вся его мораль и проповедь объясняется нам, благодаря этим и другим психопатическим переживаниям, как мы это увидим после.

Отметим также еще особенность в психике Толстого, которая также дополняет картину аффект эпилепсии. Это — чрезвычайная сенситивность и эмотивность.

Как известно, Л. Толстой реагировал чрезвычайно сенситивно на всякую несправедливость, на всякое зло. Этой сенситивностью и чрезвычайно повышенной чувствительностью объясняется и чрезвычайно легкая слезливость Л. Толстого. Л.Н. легко был склонен к слезам при всякого рода эмоциональных переживаниях. Это подтверждается наблюдениями Гольденвейзера, у которого в дневнике мы читаем (с. 376):

"Плакал Лев Николаевич легко, больше не от горя, а когда рассказывал, слышал или читал что-нибудь, трогавшее его. Часто плакал, слушая музыку".

Вообще в дневнике его часто отмечается факт, что Л Н. плачет по поводу того или иного переживания (неприятного или приятного характера)

"Я хотел продолжать разговор, - пишет он, - но к горлу что-то подступило. Я очень слаб был на слезы. Не мог больше говорить, простился с ним и с радостным, умиленным чувством, глотая слезы, пошел".

"От радости, или от болезни, или от того и другого вместе я стал слаб на слезы умиления, радости. Простые слова этого милого, твердого, сильного человека, такого, очевидно, готового на все доброе и такого одинокого, так тронули меня (речь идет о случайной встрече с крестьянином), что рыдания подступили мне к горлу, и я отошел от него, не в силах выговорить ни слова".

Эта резкая наклонность к слезам (сензитивность, "чувствительность") замечается еще с детства. Его за это в детстве прозвали "Лева—рева", "Тонкокожий".

Яркие примеры этой чувствительности он приводит в своем очерке "Записки сумасшедшего". Эту черту (по-видимому, унаследованную от матери) он сам неоднократно отмечает в своих письмах и произведениях. После его психического перелома эта слезливость резко увеличилась, а под старость — тем более.

Сам Лев Николаевич сознает связь этой слезливости, когда он говорил: "От радости, или от болезни, или от того и другого вместе я стал слаб на слезы"...

Несомненно, что эта повышенная эмотивность, слезливость, резиньяция жизни и пр. есть часть симптомокомплекса аффект-эпилептической психики. Если в первый период жизни Толстого до "арзамасского страха" проявлялся и доминировал вспыльчиво-аффективный полюс аффект-эпилептической психики, то во 2-й период, после перелома, доминировал другой полюс — аффективно-сенситивный. Как тот, так и другой в сильных приступах эмотивности реагировал припадками.

Между прочим, сам Лев Толстой довольно хорошо охарактеризовал свою аффективно-раздражительную натуру с ее переходами в сенситивную слезливость в одном полушуточном произведении под названием "Скорбный лист душевнобольных яснополянского госпиталя",

где он дает историю болезни всех обитателей Ясной Полины в шутливой форме. Надо сказать что под этой шуткой дается меткая характеристика.

Характеристикой своей личности начинается этот "скорбный лист" таким образом:

"№ 1. (Лев Николаевич). Сангвинического свойства, принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами "Weltverbesserungs wahn". Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словами. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость, без обращения внимания на слушателей, частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности”.

Резюмируя все вышеизложенное мы приходим к следующему заключению.

Лев Николаевич Толстой страдал эпилептическими припадками, сопровождавшимися судорогами, полными или неполными, с потерей сознания и с последующей амнезией. Припадку предшествовали предвестники.

Эти припадки мы диагностируем как припадки аффективной эпилепсии на следующих основаниях:

1. Эти припадки развились у Толстого на основе психопатической предрасположенности.

2. Припадки у Толстого всегда следовали после каких-либо аффективных переживаний.

3. Эти припадки не вызывали у Льва Толстого обычного эпилептического изменения психики (в смысле слабоумия); наоборот, несмотря на глубокую старость, его психические функции стояли до конца его последних дней на свойственной ему высоте. Помимо этого, мы можем констатировать, что,

4. Лев Толстой страдал приступами патологического страха смерти.

5. Обморочными припадками и мигренью.

6. Приступами головокружения с потерей равновесия.

7. Галлюцинациями во время припадков (Petit mal?)

8. По своему характеру Лев Толстой был одержим аффективностью и раздражительностью, с одной стороны; чрезвычайной сенситивностью и слезливостью, с другой стороны.

9. Помимо того, он был подвержен патологическим изменениям его настроения (см. ниже).

10. Вся эта картина аффективной эпилепсии, со всеми главными и второстепенными симптомами, развилась на почве эпилептической конституции. Артериосклероз сыграл тут роль вторичного фактора, а не первичного.

Единственно, что нам остается пока неизвестным, это когда появились впервые его судорожные припадки. Это обстоятельство требует дополнительного исследования. Также необходимы дополнительные исследования по вопросу о том, как влиял на течение болезни артериосклероз.

Итак, отметив всем вышеуказанным всю аффект-эпилептическую основу нервно-психической структуры личности Толстого, укажем теперь, как эта структура отразилась на его творческих тенденциях. А что она отразилась — это несомненно. Да, мы можем определенно сказать, что весь Толстой и вся его личность нам теперь делается более понятным. Нам делается теперь понятным, например, почему Толстой, будучи "великим писателем земли русской", как его окрестил Тургенев, вдруг переживает такой резкий перелом в его жизни, благодаря чему его творчество как писателя отходит на задний план, и он превращается в мистического проповедника—обличителя, делается "толстовцем" и создает "толстовство".

Мы берем этот момент в его жизни как самый характерный в творчестве аффект-эпилептика и постараемся осветить его с этой стороны (не вдаваясь в освещение других моментов творчества Толстого как выходящих из рамок этой работы).

Как было отмечено выше, Крепелин и Bratz считают также характерным симптомом для аффективной эпилепсии то патологическое изменение настроений и личности, которое бывает при постэпилептических, а также других состояниях.

Как известно, часто такие аффект-эпилептики после припадка переживают какое-то своеобразное чувство облегчения и даже своеобразно повышенное состояние всего их психического тонуса, делающее их нередко экстатиками. В состоянии такой экстатичности, помимо своеобразного чувства счастья, они переживают ту необыкновенную "ясность мысли", ту легкость и обостренность восприятия внешнего мира, о которой каждый аффект-эпилептик хорошо знает.

Такие, несомненно, патологические переживания имел и Толстой. Имел он их также, между прочим, и в тот день, когда с ним был тот вышеописанный припадок падения с ведром в руках. По воспоминаниям Маковицкого

, в тот же день после того припадка об этом своеобразном переживании Л.Толстой отмечает:

— “Мне сегодня так хорошо думалось. В болезни, в страданиях (говорит он) отпадает суеверие материальной жизни и появляется сознание реальной духовной жизни, чтоб здесь, сейчас, исполнять волю Бога, а учение материалистов утверждает как раз противоположное: они суеверием считают духовную жизнь. Мне стало ясно, почему легко умирают и самые эгоистичные люди: потому что суеверие материальной жизни отпадает”.

А.Л-не Л.Н. сказал:

—Хотел тебе диктовать: мысли были необыкновенно ясны, но боялся повредить себе завтра утром".

В этом отрывке сказался весь Толстой с его аффект-эпилептической психикой, когда он переживает то своеобразное постэпилептическое переживание, когда мысли бывают "необыкновенно ясны". Тут он сам нам определенно указывает тот источник, откуда возникла концепция его мистического учения о духовной жизни, его "толстовства" со всеми логическими выводами и последствиями.

Чтоб яснее осветить этот момент, мы должны напомнить следующее: Лев Толстой после многолетней барски-эпикурейской жизни со всеми материальными благами мира сего вдруг однажды переживает тот вышеуказанный болезненный приступ "арзамасскаго страха" смерти (о котором говорилось выше.) Эти приступы ужаса, страха смерти повторяются затем много-много лет — сколько напрасных тяжелых ожиданий смерти и мрачных мыслей о ней пережил Л.Н. во всей свой долголетней жизни.

"Трудно перенестись в это чувство вечного страха смерти" - говорит С.А.Толстая об этих приступах.

Эти припадки привели его к такому отчаянию, что он готов был повеситься на перекладине у себя в комнате. И он бы это сделал, если б не появились другие моменты аффект-эпилептической психики, которые дают совершенно другое направление развитию психики Толстого, благодаря чему эта психика получает свой естественный исход в мистическое. Представьте себе человека, до крайности измученного этим вечным ужасом и страхом смерти, который ищет ту соломинку, за которую он бы мог схватиться для спасения, и он находит... Увы, в переживаниях той же аффект-эпилептической сущности.

Наряду с этими приступами страха смерти, являются и те приступы (о которых говорилось выше) совершенно противоположного характера: приступы экстаза, необыкновенной экзальтации и счастья, во время которого "мысли бывают необыкновенно ясны", когда все так легко разрешается, когда весь космос постигается с такой необыкновенной кристальной ясностью, что вся сущность материального мира (т. е. эпикурейская, барская жизнь, тело с его постоянной борьбой за жизнь во время припадков) делается (благодаря величию этой ясности) предрассудком, и поэтому аффект-эпилептик и приходит к такому заключению, как Л Толстой, когда он говорит после такого приступа, что "в болезни, в страданих (т. е. после припадка) отпадает суеверие материальной жизни и появляется сознание реальной духовной жизни, чтоб здесь, сейчас, исполнить волю Бога".

Здесь наилучшим образом Толстым формулировано то специфическое чувство, присущее только эпилептикам в их переживаниях, когда тело вот-вот уходит от них, а что-то "духовное" они ощущают как-то необыкновенно — острее, яснее, и появляется какое-то обостренное "сознание реальной духовной жизни" (как он говорит), а потому также ему становится ясно, почему легко умирают и самые эгоистические люди, потому что, говорит он, "суеверие материальной жизни отпадает" в такой момент. Вот тут-то, в этих переживаниях настрадавшийся аффект-эпилептик находит свой якорь спасения, свою соломинку, за которую можно ухватиться в его несчастье: необыкновенно остро и "ясно" восприняв "сознание реальной духовной жизни", и настолько "ясно", "что здесь, сейчас же исполнять волю Бога" (как он говорит). И тут-то рождается его мистико-духовная концепция "исполнять волю Бога" как новое "откровение", как им лично воспринятое в страшных страданиях, как "спасение" от этих страданий. Этим переживаниям придается исключительное значение. Необычайные переживания делают и его самознание необычайным: и в психике его происходит тот переворот, который всех так поразил. Из аффективно-вспыльчивого, угрюмого, сурового, замкнутого, вечно ссорившегося со всеми барина-эпикурейца он превращается в нечто противоположное: в "святого" подвижника, в чрезвычайно добродетельного и сенситивного проповедника "любви братской", "непротивления злу" и "толстовства" со всеми его атрибутами резиньяции жизни, отказа от барства и пр. Психически (благодаря этому) он настолько меняется, что его родной брат Сергей Николаевич, поражаясь этой перемене, говорил о нем (сыну Л.Толстого, Льву Львовичу):

— "Ты знаешь, я не разделяю взглядов твоего отца. но я не могу отказать в справедливости в отношении всего того, что касается его личности.

Посмотри только, как он изменился, каким он стал мягким и хорошим".

И, действительно, Л. Толстой стал не только "мягким и хорошим", но чрезвычайно сенситивным на всякую несправедливость, на всякое зло. Он получает необычайную жажду "просветить всех других от этого зла", необычайную жажду быть проповедником того, что он воспринял в экстазе с "необычайной ясностью".

Он делается волей-неволей пророком, основателем нового учения. Вот таким образом произошел в нем тот переворот, о котором была речь выше.

С ним произошло то, что произошло со всеми аффект-эпилептиками - пророками. Таков был Магомет, таков был Достоевский в его мистических переживаниях, таков и Лев Толстой. Все они подвержены аффект-эпилептическому страданию, а потому у всех у них одна и та же патопсихическая сущность и один и тот же генезис мистической концепции внешнего мира.

Все они подвержены одним и тем же законам патопсихологии аффект-эпилептической природы. И так только мы их можем понять.

Д-р Г. Сегалин