§1. Характеристика объяснительных теорий

(а) Природа теорий. Желая установить и постичь причинные связи, мы мыслим о чем-то таком, что лежит в основе явлений. Любая объяснительная теория включает в себя два момента: акцент на категории причинности и представление о существовании некоей основы явлений.

В психологии теоретические построения относятся к чему-то внесознательному, но мыслимому как основа сознательной психической жизни. Мы можем представить себе это фундаментальное начало как нечто, по природе своей нам прямо не доступное; нам надлежит каким-либо образом раскрыть его для себя. Именно такие представления о фундаментальном начале мы и называем теориями.

С теоретической точки зрения природа причинных связей двуедина. Причинные связи — это, во-первых, внесознательные воздействия на события, происходящие во внесознательной сфере и, во-вторых, воздействия со стороны внесознательной сферы на события, происходящие в сфере сознания, на фактические проявления психики. То, что происходит в сознании, своим возникновением обязано исходным причинным связям, коренящимся в основе явлений.

Какую бы теорию из числа доктрин, посвященных этой основе, мы ни предпочли, она обязательно будет «привязана» к категории причинности; и какие бы причинные связи мы ни мыслили, они обязательно будут сопровождаться концепцией некоей исходной основы. В конечном счете любое исследование приводит к некоему граничному пункту, за которым начинается теория. Нам непосредственно доступны только субъективные явления и объективные данные. Понятные взаимосвязи обладают для нас наглядностью. Проблема причинности возникает там, где кончается понятное и наглядное. Установленная причинная связь — это и есть та точка, к которой прилагается теория.

Теории не следует смешивать с другими гипотетическими или спекулятивными построениями. Предвосхищения еще не выявленных фактов не могут считаться теориями. Например, представление о церебральной локализации используется как основа для догадок, которые перестают быть догадками после того, как исследование привело к определенному позитивному результату. С другой стороны, мы можем использовать это представление в качестве концепции, объясняющей психическую жизнь как таковую; в этом случае его смысл утрачивает свойство верифицируемости (если не считать возможности косвенных подтверждений), а само оно превращается в теорию психической жизни в целом. Не следует называть теориями также умозрительные представления об идеальных типах понятных связей, личности и т. п. Наконец, не следует именовать теориями такие представления о целостностях, которые используются как средства, определяющие направленность исследования (таковы, например, представления о нозологических единицах, конституции, некоторые другие концепции).

Ценность теорий заключается в том, что, пользуясь ими, мы можем ретроспективно проследить происхождение значительного числа разнообразных явлений из некоего фундаментального события. Понятие «ретроспективного» взгляда меняет свой смысл в зависимости от точки зрения, с которой нечто из сферы психического возводится к чему-то иному, нечто комплексное — к чему-то простому. Данное понятие может иметь следующие значения: целостные феномены членятся на непосредственно переживаемые составные части; переживание понимается через какое-либо иное переживание; отдельно взятый факт психической жизни признается зависимым от какого-то незамеченного детерминирующего фактора (например, восприятие пространства — от движения глазной мышцы); выявляются причины реально существующей психической структуры (например, конкретный тип личности признается результатом определенной наследственности) и т. п. Наконец, факты могут ретроспективно возводиться к теоретически постулируемому фундаментальному событию-первопричине.

(б) Фундаментальные теоретические представления в психопатологии. Все теоретические представления относятся к области внесознательного. Все теории имеют дело с чем-то таким, что мыслится как основа и первопричина сознательной психической жизни. Для обозначения этого фундаментального фактора используются многообразные термины: «конституция», «предрасположенность» (Anlage), «потенциальность», «способность», «энергия», «механизм» и т. п.

В любых теориях, имеющих дело с подобного рода понятиями, вновь и вновь возникает некоторый набор характерных представлений. Фундаментальный фактор мыслится в терминах аналогий —биоомеханикохимических (представление об элементах психической жизни и их сочетаниях, о расщеплении психической жизни), либо энергетических (представление о психической или биологической энергии и взаимопревращениях этих форм энергии), либо органических (представление об иерархической и телеологической упорядоченности), либо психических (абсолютизация отдельных явлений психической жизни; представление о бессознательном, согласно которому события в этой сфере психической жизни происходят так же, как и события в сфере сознания, но остаются незамеченными); наконец, внесознательное видится как нечто безразличное, абстрактно мыслимое, но конкретно не представимое. Психологическое мышление не обходит своим вниманием ни одну из перечисленных возможностей. Мы неизменно имеем дело с гипотетическими моделями, представляющими фундаментальный фактор в терминах метафор, заимствованных из наук о неорганической природе и о живом, из психических переживаний. Рассмотрим все эти типы представлений.

1. Механистические теории

(ad) Представление о том, что сфера психического построена из взаимосвязанных элементов, проистекает из исследований в области ассоциативных механизмов. Взаимосвязь между элементами мыслится как взаимная стимуляция, как построение упорядоченной структуры, отчасти подобной строительству здания, как сочетание, дающее жизнь новому единству, — наподобие сочетания химических элементов, дающего жизнь новому соединению. Мы говорим о соединениях и разделениях, о сгущениях и смещениях.

(бб) Представление, согласно которому психические целостности способны расщепляться, наглядно обосновывается рядом разнородных наблюдений. Известно переживание раздвоения личности. Известны также переживания больных, сталкивающихся лицом к лицу с содержанием собственного внутреннего мира; последнее обретает форму голосов, превращающихся в нечто конкретно-индивидуальное. Известны случаи полной потери воспоминаний, которые, однако, продолжают каким-то образом существовать, что доказывается возможностью их последующего возвращения в сферу сознания. Известны противоречия между мыслями и действиями человека, между отдельными мыслями, между отдельными действиями, между мыслями и действиями с одной стороны и «действительностью» — с другой. Все эти твердо установленные данные приводят к мысли о том, что в сфере психического имеет место расщепление, которое принято называть «диссоциацией», «распадом связей», «дезинтеграцией сознания», «дезинтеграцией личности».

2. Динамические (энергетические) теории

Динамические теории рассматривают внесознательную область психики как энергию, обладающую количественными характеристиками. Эта энергия может «вытекать», она изменчива, ее поток может, словно плотиной, «перекрываться» — и тем самым усиливаться — противодействием. Эта энергия способна связываться с определенными содержательными элементами и перетекать от одних элементов к другим. В терминах динамических (энергетических) теорий психические взаимосвязи понимаются как превращения энергии, проявляющиеся в изменчивости психических явлений.

Представление о психической энергии либо служит объяснению мгновенного «выброса» психического содержания — и тогда содержание, оказывающееся в центре внимания, рассматривается как носитель наиболее мощного «заряда», — либо связывается с аффектами, страстями и инстинктивными влечениями. Все это психические энергии. Энергия возрастает, разряжается, исчерпывается. Она может подавляться, может трансформироваться и «вливаться» в другие элементы психического содержания.

Кроме того, представление об энергии используется в связи с общим состоянием психической жизни; количество психической энергии мыслится различным для различных душевных состояний. Так, принято говорить, что всякая единица соматической структуры обладает некоторым зарядом жизненной энергии, определяющим скорость и характер функционирования каждого органа, а также мозга и психики. Субъективно это выражается в ощущении энергии, витальном чувстве, а объективно — в реальной способности выполнять те или иные действия (продуктивности). В тех случаях, когда на поверхность выступает момент слабости, недостатка энергии, падения продуктивности, характер и темперамент объясняются как «астенические»; влечения слабы, чувства безжизненны, воля бездействует.

3. Органические теории

(аа) Теории жизни. Жизнь в целом мыслится — впрочем, скорее туманно — как нечто большее, чем просто наличное бытие; это поток жизни, полнота жизни, некое фундаментальное становление и развитие. С этой точки зрения все соматическое (относящееся к области морфологии и физиологии) и все сознательное, включая «Я», — лишь преходящие инструменты чего-то более высокого (в таком воззрении можно усмотреть влияние идей Ницше). Любые явления объясняются исходя из высшего смысла и высшей цели; соответственно, сохранение наличного бытия есть не более чем частная, подчиненная, не безусловная задача. Болезненные явления, имеющие место в психике индивида, объясняются как расстройства живой витальной целостности. В данном контексте говорят о «биологическом мышлении», имея в виду не естественные науки (то есть форму мышления, объясняющую жизнь в терминах химии и физики), не собственно биологию, исследующую жизнь с точки зрения морфологии и окружающей среды, не какой-либо определенный и поэтому частичный взгляд на вещи. Уместнее было бы говорить о том, что в органических теориях «жизнь» преобразуется во всеохватывающее понятие — как это происходило уже в философии молодого Гегеля, философии жизни романтиков или позднейших мыслителей; но теперь это понятие сплетается с новейшими данными биологической науки, смысл которых претерпевает метаморфозы в связи с их абсолютизацией или использованием их в функции аналогий.

(66) Теории стадий (Stufen) и уровней (Schichten). Аналогия с органической структурой содержится в идее иерархии психических функций. Психическая жизнь мыслится как целое, в рамках которого всякий элемент занимает свое место, а вся совокупность элементов структурирована в форме пирамиды, где верхушка представляет собой цель или важнейшую витальную реальность. Связи заключаются во взаимоотношении цели и средств осмысленного наличного бытия.

Приведем примеры теоретических представлений о многоуровневом характере психической жизни.

Жане трактует функции как нисходящий ряд. Вершине соответствует «функция действительного», выражающаяся в волевых актах, внимании и ощущении реальности момента. Ниже следует «незаинтересованная активность», далее — функция «воображения» (фантазия), далее — «висцеральная реакция чувства» и, наконец, «бесполезные соматические движения».

Конштамм различает следующие уровни: 1) высшие уровни сознания; 2) переживающее и упорядочивающее подсознание; 3) глубинное, внеличностное подсознание.

Нойда выделяет «причинность низшего порядка, которая по природе своей способна воздействовать только на аффективные движения и только в качестве стимула, но не мотива».

Аналогично, Кречмер различает три уровня: 1) обусловленный переживанием мотив — целенаправленное действие; 2) обусловленный переживанием стимул — негативизм, автоматическое подчинение, мышечное напряжение и т. п.; 3) сенсорный стимул — рефлекторная дуга — мышечное сокращение. Кречмер обозначает эти три уровня, снизу вверх, следующими терминами: рефлекторный аппарат, гипобулия (Hypoboulik), момент цели (Zweckinstanz); он обнаруживает последовательность трех уровней в онтогенетическом и филогенетическом развитии и усматривает их одновременное присутствие в современном зрелом человеке.

С помощью теории уровней некоторые симптомы объясняются через дезинтеграцию высших уровней. По аналогии с данными из области неврологии дезингибиция (расторможенность, Enthemmung) трактуется как причина того, что низшие уровни психической жизни обретают независимость и усиливаются. Далее, снижение напряжения трактуется аналогично сну, в результате которого высвобождаются отдельные функции систем, сделавшихся независимыми друг от друга. Согласно теории Жане, при психастении высшие функции ослабляются, а низшие обретают независимость. Например, Джексон рассматривает иллюзии не как следствия болезни, а как жизненные проявления низшего уровня, сохранившиеся у больного нетронутыми. Он говорит о выживании,

имеющем место на низшем уровне психической структуры, который стал высшим. Благодаря дезингибиции возможны «реакции-примитивы» («Primitivreaktionen») (Кречмер).

Дезинтеграцию представляют также в связи с филогенетическим или историческим развитием человека. Дезинтеграция — это возвращение к тому, чем была жизнь человека в прежние времена, к архаическим функциональным уровням, которые высвободились вследствие дефекта, затронувшего более поздние, наслоившиеся уровни. Впрочем, надо сказать, что ни биологические, ни архаические слои жизни прошлых эпох нам по-настоящему не известны; как это часто случается, в данном случае мы имеем дело с теорией, которая не поддается никакой верификации.

4. Психические теории

Отдельные типы психических феноменов становятся исходным пунктом для разработки теории в тех случаях, когда они рассматриваются как сама психическая жизнь, когда их особенности по аналогии принимаются за свойства психической жизни в целом. Прежде за истинную сущность души чаще всего принимали мышление; соответственно, любые психические феномены «рационалистически» объяснялись исходя из мышления и идей. В других теориях за сущность души принимаются: ощущение, переживание собственного «Я», переживание времени, эмоциональная жизнь, инстинктивное влечение (либидо) и т. п. Все психические теории возникают вследствие абсолютизации отдельных явлений психической жизни. Согласно таким теоретическим представлениям, отдельный (в терминах каждой теории — свой) тип явлений представляет собой аналог психической жизни в целом.

§2. Примеры формирования теорий в психопатологии

Для того чтобы составить представление обо всем разнообразии теорий, полезно дать критический обзор нескольких разнородных образцов. Все они богаты спекулятивными идеями. На рубеже прошлого и нынешнего веков Вернике и Фрейд разработали известные теории, влияние которых преобладает вплоть до наших дней. Из более поздних доктрин наиболее оригинальна «генетико-конструктивная психология» фон Гебзаттеля, Штрауса и некоторых других авторов.

(а) Вернике

Если правда, что душевные болезни можно локализовать в мозгу, сама собой напрашивается такая направленность исследования, согласно которой вначале предварительно конструируется то, что в дальнейшем должно быть обнаружено в результате анатомического исследования и, следовательно, обрести статус эмпирического знания. Если мы считаем психические болезни болезнями мозга (то есть полагаем, что они полностью постижимы в терминах мозговых процессов), идея их анатомической локализации становится особого рода теорией. И тогда постижение психики с точки зрения ее укорененности в мозгу становится конечной целью — даже если никаких прямых результатов от исследования анатомии головного мозга не предвидится. В структуре теории Вернике сочетаются оба момента: предвосхищение опыта через формирование гипотетических построений и всеобъемлющая теория психической жизни. Элементы и взаимосвязи психической жизни рассматриваются как тождественные элементам и структурам мозга. Психическая реальность представляется в пространственных терминах. Те, кто придерживается подобного взгляда, стремятся в поисках психопатологического понимания обращаться не к психической жизни как таковой, а к мозгу и неврологии. Понятие о чисто психических явлениях сохраняется лишь как нечто временное, обусловленное отсутствием прямого доступа к мозгу. Помимо точки зрения, всецело принадлежащей естественным наукам, основным отправным мотивом для возникновения этой теории стало открытие афазии. Афазия сделалась для Вернике настоящей путеводной звездой. Приняв как должное, что афазические расстройства могут быть связаны с определенными частями мозга, он принимает и некоторые (пусть не всегда бесспорные) идеи, полезные для подобного рода анализа, но прилагает их к любым психическим расстройствам; он совершенно игнорирует то обстоятельство, что афазия — это расстройство «инструментария» души, но не ее самой. По словам Вернике, «любая душевная болезнь — в той мере, в какой она проявляет себя в искаженных речевых проявлениях больного, — служит для нас образцом транскортикальной афазии». Предполагается, что транскортикальная афазия обусловлена нарушением, затрагивающим не проекционные поля коры головного мозга, а волокнистые пути между ними; отталкиваясь от этого представления, Вернике трактует все душевные болезни как заболевания «органов ассоциаций». Согласно его воззрениям, анатомические волокнистые пути и психологические ассоциации, так сказать, растворяются друг в друге.

В соответствии с присущим Вернике стремлением к трактовке любого душевного заболевания как мозгового — причем не только в целом, но и во всех частностях, — в его представлениях господствует понятие рефлекторной дуги. В качестве сколько-нибудь значимых он признает только объективные симптомы — такие, как движения (включая особую их разновидность — речь). По его мнению, «единственное, что можно наблюдать или обнаружить — это, в конечном счете, движения; и вся патология душевных болезней сводится к особенностям двигательного поведения». Вернике, однако, предпочитает не замечать (а при обсуждении фундаментальных проблем забывает), что, хотя двигательное поведение есть наш единственный инструмент коммуникации, в большинстве случаев мы интересуемся не столько самим этим инструментом, сколько тем, для выражения чего он служит.

Тем не менее даже Вернике оказался вынужден сформулировать целый ряд понятий чисто психологического свойства. Ему нужны были только такие понятия, которые могли бы служить в качестве локализируемых элементов. Их необходимо было определить с абсолютной точностью, как бы «очистить» от всякого рода психических моментов и обратить в некое подобие совокупности конструктивных единиц. Для этой цели как нельзя лучше подошли примитивные представления теории ассоциаций. С их помощью удалось достичь всех поставленных задач. По Вернике, в психической жизни нет ничего, кроме ассоциаций элементов; соответственно, образы воспоминаний становятся для Вернике «суммой ассоциаций». Ассоциации, которые для всех людей «почти одинаковы», становятся «ассоциациями, имеющими всеобщее значение». Также и правильность возводится к механическому моменту, а именно к усредненности. Возбуждение движется по ассоциативным путям. Элементы локализуются в определенных местах. Даже изменения, затрагивающие содержание психической жизни (бред в широком смысле), трактуются как нечто локализованное и «ценны как очаговые симптомы» — в том числе и тогда, когда анатомически «очаги» эти представляют собой всего лишь гипотетические постулаты. Та или иная группировка содержательных симптомов также указывает на определенный анатомический порядок ассоциативных путей. Поэтому Вернике упраздняет все классификации психических болезней и заменяет их собственной: «самая современная основа для классификации — это анатомическое расположение, то есть естественная группировка и чередование содержательных изменений».

В том, что касается разъяснения психологических понятий и обнаружения психических элементов, которые могли бы сделать его классификацию доказательной, Вернике, естественно, не надеется на реальную помощь со стороны анатомии. Он строит свой понятийный аппарат, не раскрывая путей, по которым он к нему пришел; он всецело обязан собственному исключительному дару видеть психическое во всех его крупномасштабных взаимосвязях и тонкой дифференциации. Вначале он выявляет порядок частей «психической рефлекторной дуги», каковыми являются: функция чувствительности (Sensibilitдt), внутрипсихическая функция, функция движения (Motilitдt); в каждой из этих трех областей он усматривает возможность гипер-, гипо- и дисфункции. Далее, он подразделяет движения на экспрессивные, реактивные и инициативные. Содержательные элементы он подразделяет на осознание внешнего мира (аллопсихические элементы), осознание собственной телесности (соматопсихические элементы) и осознание собственной личности (ауто-психические элементы); соответственно, в больных обнаруживаются аллопсихическая, соматопсихическая и аутопсихическая ориентации. Но важнее всего то, что он осуществляет дифференциацию, которая, с его точки зрения, должна отфильтровывать все патологическое: бред в собственном смысле он отличает от объясняющего (интерпретативного) бреда (Erklдrangswahn). Все, что нормальная, доступная пониманию психическая жизнь извлекает из патологических элементов, прорывающихся в нее в результате мозгового процесса, само по себе не считается патологией, хотя часто может занимать существенное место в общей картине болезни. Благодаря такого рода анализам Вернике удалось выработать ряд чисто психологических понятий, которые производят большое впечатление и сохраняют свое место в арсенале психопатологического мышления; таковы введенные им понятия объясняющего (интерпретативного) бреда, растерянности (беспомощности, Ratlosigkeit), сверхценных идей (uberwertige Idee), способности регистрировать (или примечать) (Merkfuhigkeit), транзитивизма, а также различение ауто-психической ориентировки в рамках аллопсихической дезориентировки при delirium tremens.

Психологический анализ подобного рода — существенно важная предпосылка приложения теории к деталям. С этой точки зрения любые расстройства объясняются раздражением или торможением, локализованным в определенных (хотя и до сих пор не выявленных) местах головного мозга. Основа большинства психических расстройств кроется в обрыве ассоциативных связей. Появление у человека ложных представлений и суждений, их конфликт между собой или с действительностью мыслится как «разрыхление» прочной сети ассоциаций. Из-за нарушения «континуальности» нервных путей, «выпадения определенных ассоциативных проявлений» внутри одного и того же человека одновременно может возникнуть несколько различных личностей, то есть может наступить расщепление личности. Обрывом ассоциативных связей объясняется также значительное количество галлюцинаций (если только они не вызваны прямым раздражением проекционных полей): обрыв ассоциаций порождает препятствие на том пути, по которому распространяется процесс возбуждения; не находящий выхода стимул в результате «разбухает» и, таким образом, дает начало галлюцинации. Аналогично Вернике объясняет и «аутохтонные идеи» («сделанные мысли»): аутохтонная идея обусловливается процессом возбуждения в условиях разрыва континуальности, а навязчивые мысли — процессом возбуждения в условиях сохранения континуальности. Обрывом ассоциативных связей обусловливаются также аномальные движения (пара-кинез). Полагая, что галлюцинации обязаны своим происхождением именно обрыву ассоциативных связей, Вернике считает вполне вероятным отсутствие для них противовеса в виде «анти»-представлений; соответственно, критическое отношение к галлюцинациям делается невозможным, и именно поэтому их содержание столь часто бывает наделено императивным характером. Бред отношения (Beziehungswahn) вызывается болезненным ростом возбуждения, воздействующим на то же место, что и галлюцинация, но не достигающим столь же высокой степени интенсивности. Во многих своих объяснениях Вернике особенно охотно прибегает к понятию органного чувственного ощущения (Ог-ganempfindung); он постулирует реальное существование, возбуждение и «выпадение» органных чувственных ощущений.

Ограничимся этим кратким изложением некоторых теоретических постулатов. Чтобы выяснить истинный смысл теории Вернике, мы должны различать два момента. В той мере, в какой речь идет об афазии и других неврологических расстройствах, затрагивающих психический инструментарий или субструктуры психической жизни, такая теория может считаться плодотворной. Весьма результативный путь ведет от Вернике к Липману, первооткрывателю апраксий. Но как только эта теория начинает по аналогии применяться ко всей психике, она перестает способствовать приумножению нашего знания и превращается в фантастическое истолкование, идущее навстречу некоей потребности философского и систематизирующего порядка, в схему, вносящую упрощенный порядок в описания. Иногда кажется, что сам Вернике видит все это очень ясно — например, когда он утверждает, что его схемы должны служить «объяснительным» целям, или когда он сдерживает свою склонность играть словами и заявляет: «Чисто описательная тенденция наших клинических исследований побуждает нас отложить в сторону любые гипотезы, кроме абсолютно необходимых для понимания того, с чем нам приходится сталкиваться». Нужно сказать, что Вернике крайне редко совершает насилие над собственными построениями; значительно чаще он обращается к конкретным наблюдениям и выказывает замечательную чуткость по отношению ко всему психологически понятному и интересному. Несмотря на принципиально ошибочную теоретическую основу идей Вернике, его труды представляют собой крупнейшее достижение психопатологии. Исследователь наших дней обязан со всем вниманием отнестись к его наследию.

(б) Фрейд

Осуществленный Фрейдом новый опыт психологического понимания оказался эпохальным для психиатрии. Фрейд вошел в науку в тот самый момент, когда душа вернулась в поле зрения исследователей, десятилетиями созерцавших только рациональное содержание (пример: учение о паранойе), объективные симптомы и неврологический материал. С того времени важность психологического понимания не подвергается сомнению даже теми учеными, которые не желают ничего знать о фрейдовских теориях. Даже противники Фрейда говорят нынче о «бегстве в психоз» («Flucht in die Psychose»), «комплексах» и «вытеснении». Но хотя психологическое понимание и стало для психиатрии чем-то новым, с точки зрения истории духа и культуры Фрейд не внес в данную сферу ничего нового (см. об этом выше, главку «ж-» §5 пятой главы). Его особый вклад, будучи рассмотрен в связи с его философской позицией (см. §3 части VI) и с исторической точки зрения, представляется особого рода теоретическим построением и утверждением общих принципов. Фрейд — медик, для которого понимание достигается через теоретизирование в духе естественных наук; он не признает «просто» понимания как непредвзятого и свободного акта.

Впрочем, сам Фрейд не выдвигал теоретические аспекты на первый план. Он позволил своим теоретическим воззрениям быть «зыбкими» и, если верить его утверждениям, основывался исключительно на собственном опыте, то есть на источнике, не позволяющем сконструировать устойчивую теоретическую систему. Поэтому его теория оставляет впечатление как бы лишенной центра: ведь в объемистом корпусе своих писаний он касается великого множества разнообразных проблем. Мы не обнаруживаем у него приверженности к какой-либо одной, проверенной во всех пунктах, тщательно скорректированной теории. Любая развитая, подлинно естественнонаучная теория характеризуется ясностью и отчетливостью как в целом, так и в деталях. О психоанализе этого сказать нельзя. В качестве примеров приведем некоторые из числа весьма многочисленных теоретических понятий Фрейда.

Согласно Фрейду, все элементы психического «детерминированы», то есть, в нашей терминологии, понятны. Параллель этому воззрению мы находим в постулате естествознания, согласно которому в мире господствует причинность. Существует особого рода психическая причинность: детерминированность всего того, что доступно пониманию. В рамках сознательной психической жизни эта причинность то и дело обрывается и распадается на фрагменты. Основа сознания должна мыслиться как бессознательное; существование бессознательного доказывается явлениями, происходящими в сфере сознания. Бессознательное — это и есть психическая жизнь в собственном смысле; оно может вторгаться в сознание, но не прямо, а через своего рода порог в виде сферы «предсознательного», где оно модифицируется «цензурой». Сознание — это только своего рода орган чувств, предназначенный для постижения психических качеств; орган этот действует как при чувственном восприятии событий внешнего мира, так и в связи с бессознательными мыслительными процессами, проходящими в мире внутреннем. Из обманов, имеющих место в процессе этого восприятия внутреннего мира, строится сознательная психическая жизнь.

В сфере бессознательного содержится некая энергия, обладающая количественными характеристиками и способная «вытекать», «переноситься», «застаиваться». Это энергия аффекта, в конечном счете восходящая к некоей единой силе, которую Фрейд называет «сексуальностью», а Юнг — «либидо». Сила, о которой идет речь, представляет собой реальный движущий фактор психической жизни, проявляющийся в виде многообразных инстинктивных влечений, в ряду которых наиболее важен сексуальный инстинкт (именно поэтому его именем названа вся совокупность влечений).

Психическое «вливается» в сознание из сферы бессознательного не в своем исходном виде (так происходит только в самом раннем, наивном детстве), а пройдя через множество метаморфоз, в результате которых его собственный смысл уходит куда-то на дальний план. Считается, что психоанализ, отталкивающийся от многочисленных и разнообразных явлений из области сознания — в особенности от тех, которые носят непроизвольный характер, — способен, преодолев всяческую «цензуру», ретроспективно проникнуть в глубины бессознательного. Поэтому сновидения, повседневные непроизвольные «промахи» (описки, ошибки и т. п.) и содержательные элементы неврозов и психозов представляют собой основные источники, позволяющие приобрести знание о бессознательном и, следовательно, о душе как таковой.

Естественно, поскольку речь идет о содержательном аспекте событий, происходящих в сфере бессознательного, нам приходится основываться исключительно на доступных психологическому пониманию событиях из области сознания. Получается, что в качестве источника теоретически значимого содержания выступает понимающая психология. То, что Фрейд описывает как «вытеснение» и «цензуру», представляет собой некий опыт, понятный в терминах сознания; то же можно сказать и о бегстве в фантазии и иллюзии, о приносимом ими утолении желаний. Такие же события обнаруживаются и в бессознательном. Единственное средство против них — самопрояснение, обретение способности видеть себя насквозь, освобождение от самообманов.

Критика фрейдовского учения сводится к следующим тезисам, сформулированным в моей предыдущей работе (1922):

1. Фактически Фрейд занимается понимающей психологией, а вовсе не причинным объяснением (как ему самому казалось).

2. Фрейд самым убедительным образом учит распознавать многочисленные отдельные понятные взаимосвязи. Мы понимаем, каким образом комплексы, вытесненные в область бессознательного, появляются вновь в символической форме. Мы понимаем формирование реакций на вытесненные инстинктивные влечения, мы понимаем различие между истинными, первичными событиями психической жизни и такими событиями, которые служат целям подмены и маскировки и, значит, выступают в качестве вторичных. Можно сказать, что Фрейд обогащает некоторыми деталями учение Ницше. Он проникает в ту сферу психической жизни, на которую прежде не обращалось внимания и которая благодаря ему стала достоянием сознания.

3. Ложность фрейдовских притязаний заключается в том, что психологически понятные связи он принимает за причинные, полагая, будто в психической жизни все (то есть любое событие) доступно пониманию (то есть осмысленным образом детерминировано). Можно согласиться с утверждением о безграничной причинности, но не безграничной понятности. С этой ошибкой связана другая. Фрейд использует психологически понятные связи в качестве основы для построения теорий о первопричинах психической жизни в целом — при том, что психологическое понимание по природе своей никогда не может дать толчок развитию научной теории. К теориям должны вести только причинные объяснения (истолкование отдельно взятого события психической жизни с позиций понимающей психологии, — а понимающая психология допускает только такие объяснения, — конечно же, не может претендовать на статус теории).

4. В связи с Фрейдом речь очень часто должна идти не о понимании оставшихся незамеченными связей, не об их осознании, а о «фиктивном понимании» («как бы понимании», «als ob Verstehen») внесознательных связей. Имея в виду, что психиатры, столкнувшиеся с острым психозом, способны были в лучшем случае отметить хаотичность поведения больного, потерю ориентировки, ухудшение продуктивности или бессмысленные бредовые идеи при сохранной ориентировке, нужно признать шагом вперед уже то обстоятельство, что фрейдовское «как бы понимание» позволило дать предварительную характеристику и классифицировать те или иные «гипотетически понятные» связи в пределах всего этого хаоса (например, элементы бредового содержания при dementia praecox). Аналогичного рода прогресс был достигнут тогда, когда способ распределения сенсорных и моторных расстройств при истерии удалось понять как результат связи с примитивными анатомическими представлениями больного. Исследования Жане сыграли особо важную роль, поскольку доказали реальное существование разрывов психических связей при истерии. В самых крайних случаях приходится иметь дело с двумя психическими субстанциями в одном индивиде — причем «души» эти ничего не знают друг о друге. Фиктивное понимание («как бы понимание») что-то реально значит именно для ситуаций, когда имеет место такое расщепление. Нам нелегко дать доказательный ответ на вопрос о том, насколько широко распространены расщепления подобного рода (случаи, описанные Жане, судя по всему, весьма редки), равно как и о том, встречаются ли они также и при dementia praecox (как полагают, в частности, Юнг и Блейлер). С нашей стороны было бы лучше воздержаться от каких-либо окончательных суждений. Как бы там ни было, последователи Фрейда на редкость неосторожны в своем поспешном стремлении принять расщепление как неопровержимый факт; кроме того, их «как бы понятые» взаимосвязи (наподобие тех, которые Юнгу будто бы удалось выявить для случаев dementia preacox) редко бывают убедительными.

5. Один из изъянов фрейдовского учения состоит в том, что превращение понятных связей в теорию снижает уровень понимания, излишне упрощает его. Любая теория предполагает определенную простоту, тогда как психологическое понимание означает раскрытие бесконечного многообразия. Упрощенность фрейдовского понимания проявляется в его вере, согласно которой все психические феномены понятным образом возводятся к сексуальности (в широком смысле), каковая является единственной первичной силой. Писания многих его последователей нестерпимо раздражают именно этой тенденцией к упрощению. Не читая, мы можем быть уверены, что обнаружим в них примерно одно и то же. Двигаясь по этому пути, понимающая психология не может рассчитывать на дальнейший прогресс.

(в) Конструктивно-генетическая психопатология

Фон Гебзаттель использовал термин «конструктивно-генетическая психопатология» для характеристики того течения психологической мысли, которое проявилось в разнообразных формах и под самыми различными наименованиями (у Штрауса это «теоретическая психология», у Кунца [Kunz] — «философско-антропологическая интерпретация», у Шторха [Storch] — «экзистенциальный анализ», у Бинсвангера — «экзистенциальная антропология»). Поначалу это было особое идейное направление в психопатологии; но, несмотря на отдельные значительные достижения, оно не привело к окончательным выводам, и в его рамках не было создано никаких по-настоящему репрезентативных трудов. Данные, относящиеся к описанию внутреннего мира больных (см. §2 раздела 2 главы 4), неоспоримы; но то, что предполагалось и было осуществлено на основе этих новых точек зрения и методов, представляет собой, по-моему, одну из неизбежных ошибок любой теории: остается впечатление, что теория явно вышла за поставленные ею для себя пределы.

Предполагается, что в основе эндогенной депрессии, синдрома навязчивости, бреда лежит расстройство так называемых витальных событий, которое при разных заболеваниях лишь внешне проявляет себя по-разному. Это изменение фундаментального события именуется «витальным торможением», «расстройством процесса становления личности», «элементарным препятствием на пути становления», торможением «внутреннего отсчета времени», «торможением личностно сформированного» влечения к становлению или самоосуществлению, «моментом застоя в потоке личностного становления».

Симптомы заболевания проистекают из этого фундаментального расстройства. Так, при депрессии (Штраус), в результате торможения процесса становления, переживание времени становится переживанием застоя во времени. Будущего больше нет, тогда как прошлое — все. В мире не осталось ничего неокончательного, неопределенного, нерешенного; отсюда — бред ничтожества, убогости, греховности (в отличие от «психопатических ипохондриков» депрессивные больные не просят об утешении и поддержке); настоящее внушает страх (ибо оно отрезано от будущего; с другой стороны, страха перед будущим нет — в отличие от того, что имеет место при психопатиях, когда в моменты депрессии выказывается именно страх перед будущим). В качестве предпосылки счастья служит способность к обогащению будущих взаимосвязей с окружающим миром, тогда как предпосылка скорби заключается в возможности утраты этих взаимосвязей. Когда переживание будущего под воздействием витального торможения сходит на нет, возникает временной вакуум, из-за которого как счастье, так и печаль делаются неосуществимыми.

Из того же фундаментального расстройства — торможения процесса становления личности — проистекают симптомы навязчивого мышления (Штраус). Из-за торможения время приходит к застою; будущего больше нет, и поэтому ничто не может быть доведено до конца. Душа, фигурально выражаясь, лишается тех крыльев, которые несли ее к будущему; ведь в норме все фактически несовершенное включается в поток жизни (и тем самым разрешается) силой грядущего. Но при отсутствии переживания будущего разрешение делается недостижимым. Прошлое усиливает свое давление на будущее. Больной не способен принять решение, и именно эта неспособность решать и завершать составляет содержание его психической жизни. Фон Гебзаттель говорит о том же по-иному: у больного с навязчивыми явлениями поток «фундаментальных событий» (витальное расстройство процесса становления) направлен не к развитию, росту, увеличению и самоосуществлению, а к сокращению, упадку и распаду присущей данному индивиду формы жизни. Торможение процесса становления переживается как нечто, ведущее к распаду формы; но к распаду не непосредственному, а принимающему образ распадающегося потенциала наличного бытия. Психическую жизнь заполняют одни только отрицательные смыслы — такие, как смерть, трупы, гниение, грязь, картины отравления, нечистот и уродства. События, лежащие в основе болезни, проявляются в психической жизни больного в форме специфических истолкований, в форме «как бы магической» реальности его мира. Цель навязчивых действий — защититься от этих смыслов и этой реальности; навязчивые действия могут осуществляться до полного изнеможения и характерны своей безрезультатностью. С точки зрения фон Гебзаттеля, природа расстройства «фундаментального события» хорошо объясняется через сравнение расстройства процесса становления с загрязнением: «отдыхающий ржавеет» («wer rastet, rostet»), «не идущий вперед идет назад», «застоявшаяся вода гниет». Такого рода загрязнение — лишь частный случай «умаления», неизбежно следующего за застоем в жизненных процессах. «В норме жизнь очищает самое себя через подчинение силам будущего, через готовность ответить тем задачам, которые будущее предъявляет ей. Стоит человеку остановить свое движение к самоосуществлению и тем самым выказать отсутствие этой готовности, как в нем возникает неопределенное ощущение вины». Таким образом, ощущение загрязненности представляет собой разновидность более универсального ощущения вины. То же можно выразить и по-иному: здоровая жизнь, движущаяся вперед, в сторону будущего, постоянно пребывает в процессе избавления от прошлого, очищения от него. Что касается больного с синдромом навязчивости, то он становится жертвой собственного прошлого, которое постоянно и безраздельно господствует над ним, оставляя ощущение бесконечности.

Обобщая, можно сказать: жизнь, будучи постоянно развивающейся формой, противостоит враждебной бесформенности там, где господствует деформирующее само себя прошлое, которое грозит жизни загрязнением, гниением, небытием. Ананкастическое поведение должно пониматься как защитное. Но защита бессильна, ибо заключенное в бесформенности стремление к небытию не может быть преодолено через расстройство на уровне фундаментальных событий и исключение какого бы то ни было будущего; поэтому это стремление утверждает себя снова и снова. Больной борется со своим миром, сжатым до отвратительной картины, заполненной одними только отрицательными смыслами; но его борьба есть не что иное, как борьба с собственной тенью. Из-за торможения процесса становления он озабочен утратой собственного, присущего ему гештальта; но значения сил разрушения и распада лишь все больше и больше завладевают его воображением. Больной с синдромом навязчивости защищается от воздействий расстройства процесса становления — расстройства, происшедшего в нем самом; но он не знает, какова цель, ради которой он это делает.

Чтобы понять структуру этой теории, в наших примерах лишь слегка очерченной, необходимо иметь в виду следующие положения:

1. Расстройства событий, имеющих фундаментальное значение для жизни в целом (витальных событий), равно как и сами эти события, не могут быть объяснены в терминах психологии. Они представляют собой некие данности и должны приниматься как таковые. «Природа того, что подразумевается под „исключением будущего», в конечном счете нам неизвестна» (фон Гебзаттель). Витальный процесс — то есть нечто такое, что происходит в самых основах жизни, — сам по себе совершенно неизвестен и по существу своему таинствен (Штраус).

2. Расстройства витальных событий обнаруживаются у больных с синдромом навязчивости, маниакально-депрессивных больных, больных шизофренией. Они проявляются в виде множества разнообразных симптомов. Больной с синдромом навязчивости выделяется по тому, как он пытается справиться с фундаментальным нарушением переживания времени; его способ отличается от других способов трансформации фундаментальных событий — таких, как отсутствие активности при депрессивном торможении или «синдром пустоты» при бреде, когда в основе лежит одно и то же «фундаментальное расстройство в области становления». Неизвестно, почему одно и то же фундаментальное расстройство в одних случаях приводит к одним, а в других случаях — к совершенно иным проявлениям.

3. Больные не могут наблюдать расстройство витальных событий, происходящее внутри их собственной психики, и ничего не знают о собственных переживаниях — в частности, о переживании времени (Штраус). «Больной с навязчивым синдромом защищает себя от угрожающего воздействия ситуации, когда он оказывается заточенным во времени; но он не знает, какую цель он при этом преследует». Угроза настолько глубоко скрыта в самой его природе, что не может проникнуть непосредственно в его сознание, кроме как в образе разрушительного потенциала бытия (фон Гебзаттель).

4. Следует различать фундаментальное событие, переживание и знание о фундаментальном событии или переживании. Фундаментальное событие непосредственно не переживается и поэтому недоступно наблюдению. Поток жизненных событий сам по себе не есть переживание. Но переживающему доступно знание о самом факте переживания и одновременно о том, какое именно содержание им переживается. Поэтому мы можем сказать что-то о переживании времени, но не о потоке времени как таковом. Таким образом, теория называется именно теорией потому, что она восходит к фундаментальному витальному событию, которое не может быть пережито, но может быть умозрительно выведено из переживания.

Критика этой теории должна прежде всего иметь в виду ее истинный источник: «возникающее у психиатра чувство изумления, переживание встречи с необъяснимой инакостью», «противоречие между по-человечески сердечными проявлениями и чуждым, абсолютно недоступным для нас образом бытия» (фон Гебзаттель). Остается убедиться в том, действительно ли это изумление, лежащее в основе всякой жажды психиатрического знания, порождает адекватные вопросы и ответы. Мы очень сомневаемся в этом и позволим себе сформулировать наши сомнения следующим образом:

1. Совокупность «человеческого» (Totalitдt des Menschseins) и его истоки в принципе не могут быть предметом научного исследования. Что же касается обсуждаемой здесь теории, то она притязает на охват «человеческого» в целом. Но это тема философии — тогда как наука может иметь отношение только к отдельным аспектам объемлющего (см. §2 части VI). Гебзаттелевское неподдельное «изумление», остановившись перед лицом целостности, может трансформироваться в метафизическое прочтение количественных данных, но не в знание. Не исключено, что оно обратит в некое подобие объекта исследования «эту чуждость и Удаленность образа бытия, абсолютно отличного от нашего»; но «человеческое в целом, во всей его необъяснимой инакости» ускользает от нашего познания. По утверждению фон Гебзаттеля, его новая конструктивно-генетическая концепция стремится к преодолению простого анализа функций, действий и переживаний, характерологических признаков и конституции, к выходу за пределы всякого рода нейрофизиологических построений (стимулируемых навязчивыми явлениями постэнцефалитных больных). Но это означает выход за пределы всего того, что, по-видимому, доступно нашему познанию; и в случае самого фон Гебзаттеля обоснованный энтузиазм перед лицом подобного преодоления пределов ради философского осмысления закономерно переходит в стремление охватить все познаваемое. Это стремление служит предпосылкой его «конструктивно-синтетического метода». Как психопатолог, он хочет быть физиогномистом, но становится им лишь в метафизическом, а не психологическом смысле. Его теория заключается в «видении сквозь» человека, сквозь внешнюю оболочку. Нам нечего было бы возразить против такого определения целей и задач, если бы сам фон Гебзаттель правильно понимал суть собственной исследовательской программы. Но он усматривает во всем этом психиатрическое знание и выражает его в категориях естественных наук и психологии; он трактует свои генетико-конструктивные наблюдения как «метод, демонстрирующий онтологическое родство биологических и духовно-душевных симптомов для любых заболеваний». Цель всего этого — «учение о феноменологически-антропологических структурах, способное послужить той почвой, на которой результаты аналитических исследований обретут свой истинный смысл»; иными словами, он надеется разработать всеобъемлющую теорию человеческого бытия. Все осуществляемые средствами разума попытки познания должны инкорпорироваться в эту «новую систему экзистенциально-антропологических взаимосвязей». В связи с типом психопатов-ананкастов он полагает, что «индивид во всей своей целостности действительно существует в собственном, особом мире» и поэтому обладает особой ценностью с точки зрения метода экзистенциально-антропологического созерцания. О целях экзистенциальной антропологии мы будем говорить ниже. Пока же ограничимся анализом познавательного, но не философского аспекта данного теоретического метода.

2. Теоретически выявляемое фундаментальное расстройство неопределенно, а его значения изменчивы. Прежде всего следует отметить, что болезни, все еще распознаваемые на основании одних только психических проявлений, оставляют впечатление некоего элементарного, биологически обусловленного события. Курт Шнайдер описал витальную депрессию, не связывая свое описание с какой-либо определенной теорией. Фон Гебзаттель отметил тип больного с синдромом навязчивости, в связи с которым неуспех какой бы то ни было терапии, значительная роль наследственности и, в крайних случаях, роковое течение болезни заставляют думать о непреодолимом элементарном процессе, аналогичном органической болезни — хотя в отличие от последней при синдроме навязчивости процесс этот остается психическим и функциональным. Для фиксации и формулировки подобного впечатления идея некоего витального расстройства представляется вполне уместной. Никакое психологическое понимание навязчивых явлений не дает понятия о навязчивости как таковой, о том подавляющем «нечто», ради обозначения которого и привлекается тезис о «торможении процесса становления». Но этому «торможению» сообщается множество разнообразных значений — от внесознательных витальных процессов до переживания времени, от объективных психологических состояний до событий, недоступных внутреннему представлению; из-за своей внесознательной природы оно абсолютно лишено определенности и считается принадлежащим области биологии, хотя и закрыто для биологического исследования; оно настолько отвлеченно, что в конечном счете перерождается в некую загадочную «целостность жизни», которая недоступна научному познанию, ибо в принципе не может сделаться обозримым и постижимым объектом.

3. Нельзя получить эмпирических доказательств в пользу того, что в каждом отдельном сл\: чае речь должна идти именно о расстройстве процесса становления. Как предполагается, расстройство процесса становления проявляется непосредственно в переживании — в частности, переживании времени. Стоит выдвинуть подобного рода эмпирически проверяемые позиции, как они тут же могут быть оспорены (см., например, идеи Клооса о переживании времени при эндогенной депрессии).

4. Возведение явлений к единому фундаментальному расстройству, будучи осуществлено с позиций понимающей психологии, вызывает сомнение, ибо явления эти составляют случайное множество. Навязчивые явления, бред и депрессивные состояния могут быть поняты исходя из некоего фундаментального расстройства, которое, как предполагается, самым непосредственным образом обнаруживает себя в измененном переживании времени (при котором время останавливается, возникает ощущение отсутствия будущего, погруженности в прошлое и т. п.). Но любой из явных синдромов может быть понят и по-иному; в зависимости от конкретного метода такое понимание может претендовать на значимость, не уступающую той, на которую притязает интерпретация фон Гебзаттеля. Напомним, что он приписывает синдромы нарастанию бесформенности и проистекающим отсюда навязчивым явлениям: «То обстоятельство, что торможение процесса становления в принципе может переживаться подобным образом, представляется нам полным смысла. Жизнь обретает форму только в процессе становления… Отсутствие становления и отсутствие реализации собственной формы («гештальта») — это лишь две разные стороны одного и того же фундаментального расстройства». Но этот «смысл» трактуется по-разному в зависимости как от субъективных представлений того или иного автора, так и от конкретного представления о синдроме. Иногда «смысл» отождествляется с идентичным признаком, характеризующим множество различных явлений; в других случаях это некая основа (мыслимый фундаментальный фактор), которая внимательным наблюдателем усматривается в явлениях физиогномически. Иногда под «смыслом» подразумевается нечто такое, что не переживается и не может быть пережито; это некий чисто телеологический смысл, который может созерцаться только извне. Далее, под «смыслом» подразумевают и нечто переживаемое, имеющее место в психике больного тогда, когда им движет навязчивое стремление постичь и переработать фундаментальное событие. В одних случаях явления возникают в сознании вследствие превращения, вызванного фундаментальным расстройством в сфере внесознательного (исходя из умозрительных дедукций во внесознательном усматривается биологический смысл); в других же случаях явления возникают вследствие первичных расстройств, имеющих место уже на уровне осознанного переживания (переживания времени), и представляют собой следствия, доступные пониманию в относительно широком контексте сознания; но никакой первичный симптом нельзя считать первичным событием, поскольку таковым является только фундаментальное витальное событие: «торможение мысли, торможение воли и чувства, а также бред и навязчивые явления — все это лишь симптомы центрального расстройства», а именно торможения процесса становления (фон Гебзаттель).

Следующее рассуждение может служить примером того, как в результате «скачка» в совершенно иное измерение витального процесса становления психологическое понимание утрачивает свою истинность и становится ложным (кажущимся). Будучи наделены сознанием собственных возможностей, мы предвосхищаем развитие нашей личности. Ощущение скуки накатывается тогда, когда наряду с этим осознанием своей потенции и потребностью в развитии мы переживаем неспособность наполнить уходящее время каким бы то ни было содержанием. При отсутствии же потребности в развитии переживания будут иными; например, когда время для нас течет равномерно, мы медлим (как если бы мы испытывали чувство усталости) и наслаждаемся бессодержательностью, праздничной атмосферой, паузой между прошлым и будущим действием. Далее, в нашей жизни прошлые переживания видятся в свете событий грядущего: прошлое лишь чревато, тогда как путь в будущее открыт. Когда наше переживание будущего меняется, вместе с ним меняется и прошлое. Эти и многие иные возможности, будучи верно поняты, применимы к феноменам, которые в конечном счете укоренены в человеческой экзистенции в ее историческом, абсолютном и необратимом аспекте. Они должны рассматриваться именно в экзистенциальном свете. Если же истоки соответствующих переживаний возводятся не к экзистенции, а к витальным процессам становления и их расстройствам, к конкретизации того, что не может быть понято, экзистенция — недоступная пониманию, но выступающая в качестве неисчерпаемого источника света — заменяется витальным субстратом, также недоступным пониманию, но темным и непроницаемым. Здесь имеет место своего рода «сальто мортале» мышления, внезапно отклоняющегося от путей понимающей психологии (которые, как предполагается, должны освещаться светом экзистенции) в сторону биологии — то есть в мир, который должен исследоваться методами, подходящими только для эмпирических фактов из области соматического. Нельзя отрицать ни понимающую психологию, ни биологию; но их смешение способно привести только к такой интерпретации (своего рода «нефилософскому философствованию»), которая рискует стать все более и более догматической и в итоге узурпировать место истинно научного исследования.

5. Иногда эти конструктивные идеи, возможно, предлагаются больными в качестве средства для понимания ими самих себя. Они ведут их по пути философского сознания; но вместо философствования в собственном смысле больной завлекается в тупик ложного знания. Мы можем задаться вопросом: почему мы живем, почему мы остаемся живы? Что удерживает нас при жизни даже тогда, когда опыт и логическое мышление вынуждают нас смириться с иррациональностью, бесцельностью и бессмысленностью мира, с неспособностью понять его средствами разума, когда единственным практическим выводом из такого истинного прозрения становится самоубийство? Я могу найти ответ на путях философской веры или веры в откровение; но я могу выразиться и так: нами движет витальный процесс становления, который превыше разума. В одном случае мы апеллируем к Божеству, в другом — к витальности (или к тому, что Достоевский называет «силой низости карамазовской»). В одном случае болезнь — это исчезновение Бога или Его утрата, в другом — расстройство витальной беззаботности по поводу процесса становления. Такие интерпретации болезни не имеют ничего общего с психопатологическим знанием; ведь задача последнего состоит в постоянном поиске явлений и взаимосвязей, существование которых может быть либо подтверждено, либо опровергнуто. Психопатологическое знание недостижимо на путях понимания, балансирующего между гетерогенными, но равно неясными категориями наподобие Божества или витального становления. А когда знание принимает обманчивый облик осведомленности о сущности бытия (Sosein), это означает утрату также и истинной философии.

(г) Сопоставление рассмотренных теорий

Напоследок обобщим все эти теории и сравним их между собой.

Вернике начинает свою теорию «извне», с мозга. Фрейд же, напротив, начинает ее «изнутри», с того, что доступно пониманию в терминах психологии. Оба они держат в поле своего зрения обширный круг фактических данных; оба абсолютизируют нечто, имеющее лишь ограниченную значимость, и распространяют свои чрезмерные обобщения на всю сферу психологии и психопатологии; оба, в конечном счете, приходят к отвлеченным построениям. Если говорить о содержании исследований и интересов этих двух ученых, то они диаметрально противоположны: Вернике занимается поиском «продуктов» мозговых процессов — продуктов, абсолютно недоступных психологическому пониманию, — тогда как Фрейд пытается понять почти любые психические расстройства исключительно изнутри; но структурно эти разновидности мышления родственны друг другу. Если они и противостоят друг другу, то в одной плоскости; они характеризуются одними и теми же ограничениями. Можно представить себе такую ситуацию, когда обе теории, так сказать, соединяются в голове у одного психиатра (и это находит свое подтверждение в случае Гросса [Gross]; кстати, как Вернике, так и Фрейд были учениками Мейнерта). Обе теории связаны с исторически значимыми именами. По-видимому, существует определенная связь между рангом исследователя и созданием теоретической доктрины. Но в научном вкладе Вернике и Фрейда, наряду с теориями, мы с самого начала усматриваем некий фактор, разъедающий всю структуру, нечто деструктивное и парализующее, душок абсурда и бесчеловечности.

Конструктивно-генетические опыты позднейшего времени — это нечто совершенно иное. Они не притязают на создание всеобъемлющей теории; в своих установках, в отличие от первых двух доктрин, они не выказывают никакого фанатизма. Иногда они кажутся вполне гуманной по духу попыткой осмысления, своего рода добродушной игрой (в том числе и в интересах больных, которые в итоге обретают некую опору на пути к постижению самих себя); или же они выглядят как проявления скептически-человеколюбивой терпимости по отношению к различным взглядам на вещи, и тогда смысл их сводится примерно к следующему: пусть интерпретации приносят облегчение, они все равно суть не более чем интерпретации.

Все эти теории, сделавшись схемами, предназначенными для постижения психической жизни во всех возможных аспектах, перестают быть «просто» теориями. То, что в целях методологической ясности мы именуем «теорией», должно быть обязательно отделено как от фактических данных, полученных в результате конкретного исследования, так и от мировоззренческого субстрата.

§3. Критика теоретизирования как такового

(а) Естественнонаучные теории как исходные модели

Моделями теоретизирования в любой области служат обычно физические, химические, биологические теории. В теоретических построениях всех этих наук (в меньшей степени — биологии) мыслится нечто, лежащее в основе наблюдаемых явлений (атомы, электроны, волны и т. п.) и имеющее определенные количественные характеристики; благодаря этому на основании теории удается делать выводы, соответствие которых действительности может быть подтверждено или опровергнуто экспериментально. Иначе говоря, между теорией и фактами существует отношение постоянного взаимообмена. Теория плодотворна потому, что она ведет к выявлению новых фактов; и она продолжает господствовать до тех пор, пока подчиняет себе все факты. Исследование в истинном смысле слова начинается тогда, когда во взаимоотношении теории и фактов что-то не сходится. Цель теории состоит не в том, чтобы толковать или по возможности точно определять уже известное, а в том, чтобы открывать пути для обнаружения нового. Успех некоторых естественнонаучных теорий оказал большое влияние на все иные науки. Теории аналогичного типа возникли и в психологии и психопатологии. То обстоятельство, что их успех не был столь велик, объясняется их принципиальным отличием от теорий в естественных науках. Во-первых, теориям психической жизни свойственно совершенно иное отношение к тому, что может рассматриваться как подтверждение и опровержение. В психопатологии теория — это схема, служащая для упорядочения известных фактов и выявления фактов, поддающихся истолкованию в терминах данной теории, а также предоставляющая определенную «нишу» возможным будущим открытиям. Все это делается без какого бы то ни было систематического, методологически выверенного контроля за всей совокупностью фактов; в нашем распоряжении нет точного метода, с помощью которого можно было бы улавливать моменты несоответствия между действительностью и теоретическими выкладками. Теории в психопатологии — это способы группировки фактов, лишь внешне аналогичные теориям в других науках; они не являются инструментами исследования. Во-вторых, теории этого типа никогда не «надстраиваются» друг над другом, не трансформируются, образуя все более и более крупные, соразмерные реальности единства. Вернее было бы сказать, что, достигнув определенной степени развития, они полностью забываются. Наконец, в-третьих, в психопатологии существует множество разрозненных теорий, никак не соотносящихся друг с другом.

Итак, мы можем утверждать, что в психопатологии, в отличие от естественных наук, нет теорий в собственном смысле. Теории не оправдываются, они оказываются обманчивыми спекуляциями о мнимом бытии; будучи с виду аналогами теорий в естественных науках, они, как правило, характеризуются отсутствием какого бы то ни было логически ясного метода.

(б) Дух теоретизирования

Все теории (за исключением естественнонаучных), несмотря на многообразие, проникнуты неким единым духом. Теоретизированию как таковому свойственна особая, специфическая атмосфера. Людям свойственно горячее стремление сделать все возможное ради постижения психической реальности во всей ее уникальности и полноте. Поскольку в представлениях, относящихся к частностям, содержится представление о целом, исследователь усматривает в них нечто сверх того, что они способны выразить на самом деле: его исконное переживание реальности сообщает ему о себе в символической форме. Так на теоретика воздействуют видение неорганического мира и его законов и видение жизни в динамическом движении присущих ей конфигураций, встреча с переживанием во всей его полноте и встреча с чистыми формами в их вневременности. Каждый из этих аспектов фундаментального опыта вызывает в нем такой внутренний настрой, при котором жажда познания переключается именно на данный модус рефлексирующего созерцания. Называя теоретизирование, относящееся к сфере соматического, «материализмом» или «биологизмом», психологическое теоретизирование — «психологизмом», логическое теоретизирование — «идеализмом» и т. п., мы классифицируем лишь содержание этих теоретических построений, но не выраженные в них фундаментальные переживания и устремления, разнообразные настроения и мировоззренческие установки (отсюда — тот сильный аффект, который обычно ассоциируется с теоретизированием и без которого последнее очень скоро начинает казаться пустым и скучным занятием).

Теории обычно притязают на господство над целым. Теоретики инстинктивно сознают, что им каким-то образом удалось уловить сущность предмета, и стремятся одним махом охватить целое. Но их удовлетворенность покупается слишком дорогой ценой. Их воззрения безнадежно фиксируются на одной точке — независимо от того, насколько изменчивыми кажутся внешние формы проявления этих воззрений. Они совершают насилие над действительностью; они глядят на все сквозь одни и те же очки, так что некоторые вещи видятся более или менее отчетливо, тогда как другие выпадают из поля зрения. Похоже, что их идеи теряют какую бы то ни было гибкость — в особенности если это настоящие теоретики, а не люди, лишь забавляющиеся своими построениями. Они восхищают потому, что глубина их познаний сама по себе обладает силой эмоционального воздействия; но еще больше они восхищают потому, что производят впечатление людей, сумевших проникнуть в природу вещей с помощью относительно простых средств. Их теории привлекают других, ибо способны удовлетворять некоторые потребности метафизического порядка. Удовольствие от того, что вы обладаете теорией, — это особого рода околдованность неким самодовлеющим бытием, которое, как вам кажется, вы сумели уловить в его истинной сущности. Поэтому содержание теорий всегда теснейшим образом связывается с мировоззренческими установками и духом времени.

История доказывает, что начальный этап построения теории обычно бывает плодотворным. Предвосхищающие интуитивные представления о целом открывают новые сферы для наблюдений и одновременно создают новые «органы» восприятия этого целого; но в дальнейшем именно влечение к теоретизированию приводит к утрате плодотворного «зерна» теории, ибо порождает уверенность в том, что подробно разработанные схемы полностью охватывают истинную суть основ бытия. Такова обманчивая природа любого теоретизирования, которое хотя и может поначалу характеризоваться замечательно широким охватом явлений, но в конечном счете непременно попадает в тупик рационального конструирования. Первоначальный энтузиазм, обусловленный чувством обретенного контакта с действительностью, превращается в фанатизм всезнания и вырождается в ложную догму. Кризис, порожденный обманчивой природой теории, заключается в переходе от завоевания новых, не вызывающих сомнений фактических данных к необоснованной уверенности в собственном точном знании; эта уверенность, в свой черед, приводит к новой слепоте, которая роковым образом предопределяет характер систематизации и классификации данных. Теоретики, пережившие первоначальный энтузиазм, всячески защищаются от любых сомнений в его неподдельности. Но вместо того чтобы в своей борьбе обратиться к первоисточнику, они пользуются лишь бесплодными умозрительными операциями, дозволенными в рамках утратившей былую гибкость теории; или же они апеллируют к ее претензии на всезнание как к своего рода противовесу, позволяющему нейтрализовать значимость настоящего эмпирического знания, от которого они уже отошли. Обаяние первоначальной истины заставляет ученых держаться за свои теории даже тогда, когда те вырождаются в бесконечные цепи рациональных операций.

Исторический опыт поучителен; он доказывает, что любая психопатология, подчиняющаяся теоретическим интересам, быстро превращается в бесплодную догму. Только психопатология, отталкивающаяся от неукротимого интереса к бесконечно разнообразной реальности, к богатству и полноте субъективного созерцания и объективного фактического материала, к многообразию методов и уникальности каждого отдельно взятого метода, выполняет свою задачу как научная дисциплина. Она отвергает те разновидности теоретизирования, в соответствии с которыми «все запутанное многообразие живой реальности сводимо к немногим возвращающимся биологическим механизмам». Она стремится защитить свою свободу от того чисто теоретического мира, в рамках которого бытие выступает как нечто механическое и будто бы познанное до конца, и прорывается в мир, где реальность присутствует во всей полноте своих проявлений (тем самым она хочет защитить в ученом человека, увести его от ложного знания, разработанного в рамках той или иной теории; поэтому она не закрывает ему доступа к экзистенции, то есть к тому, что является границей психопатологического знания, а не его предметом). Такая психопатология ощущает опасность любых теорий, которые отвлекают ученого от всякого непредвзятого опыта и уводят его в узкие коридоры застывших понятий, схематических воззрений и самоуверенного агностицизма. Необходимо чувствовать как смысл и обаяние теории, так и ее нищету и неполноту.

(в) Фундаментальные ошибки теоретизирования

Теоретизируя, мы то и дело впадаем в заблуждения. Мы выказываем склонность принимать мыслимое (возможное) за действительное; смешиваем недоступное проверке (произвольно выбранное) с тем, что может быть верифицировано (определено в точных терминах); наконец, принимаем за объективную реальность нечто, мыслимое в качестве основы и сформулированное чисто метафорически. Приведем несколько обычных ошибок подобного рода.

1. Абсолютизация. Методологический анализ психологических теорий доказывает следующее: не существует какой-либо одной теории, которая могла бы считаться «правильной». Такая теория невозможна в принципе; ни одна теория не способна охватить целое. Любая теория, разрабатываемая с целью объяснения фундаментальных событий действительности, отталкивается от частичного знания, частичных точек зрения и частичных категорий, превращенных в абсолюты. Существует простейшее методологическое правило: не принимать частности за целое; есть нечто весьма поучительное в выявлении ложных абсолютов и освобождении от очередных оков, навязываемых нашим мышлением самому себе. И все же достойно удивления, насколько часто мы, сами того не замечая, вновь и вновь создаем для себя абсолюты.

2. Ложная идентификация. Многие теоретические представления полезны в определенных рамках; они выявляют свою ложность, только будучи применены для объяснения таких событий психической жизни, которые выходят за эти рамки. Другие теории следует признать ложными в принципе. Мы имеем в виду случаи, когда нечто, успешно и адекватно понятое в одном, частном аспекте (например, мозг или некоторые психологически понятные взаимосвязи), в дальнейшем гипостазируется в качестве единственной реальности психической жизни. Теории подобного рода бывают двух родов: (1) фантастическое конструирование параллельных психических событий исходя из анатомических структур мозга (что следует признать в высшей степени бесполезным занятием); (2) превращение психологически понятных взаимосвязей в некие «законы» внесознательного, трактуемые как причинные связи, на основании которых затем строится теория. Эти две фундаментальные ошибки и лежат в основе теоретических построений Вернике и Фрейда.

3. Смешение различных теорий. Теоретическое мышление обычно предполагает сочетание нескольких теоретических представлений. Последние, в свою очередь, сочетаются с некоторыми реальными наблюдениями, понятными возможностями, идеализированными типическими схемами. Затем, на основании всего этого многообразия, осуществляется попытка создания некоей целостности, требующей определенного методологического анализа. Ошибок удается избежать при условии, что комбинирование гетерогенного исходного материала носит достаточно осознанный характер; если же компоненты смешиваются друг с другом беспорядочно, если имеют место постоянные «шараханья» от одного компонента к другому, такое комбинирование гетерогенного материала становится источником поистине непреодолимых ошибок. Стоит нам пренебречь методической строгостью, беспорядочно смешать друг с другом субъективно переживаемые явления и объективные фактические данные, объективно устанавливаемые причинно-следственные связи и связи, доступные психологическому пониманию, и превратить всю эту мешанину в основу для теории, где непосредственные данности сознания свалены в одну кучу с материалом из области внесознательного, как все вдруг оказывается в равной мере истинным и возможным, ложным и непроницаемым.

(г) Неизбежность теоретических представлений в психопатологии

Постигая психическую реальность, мы неизбежно приходим к умозрительному конструированию внесознательного. Внесознательное, как не поддающийся экспериментальному исследованию биологический объект, представляет собой теоретическое допущение. Следовательно, психопатология постоянно нуждается в теориях; именно поэтому почти в каждой главе мы так или иначе касаемся той или иной теории (пусть и не особенно концентрируем на ней свое внимание). Любое теоретическое мышление непременно включает в себя определенный круг собственных, самостоятельных психологических понятий, которые должны быть поняты именно с данной, неизбежно односторонней точки зрения. Обсуждая различные теории, мы здесь специально прибегаем к подобной односторонности.

Мы осуществили классификацию теорий согласно положенным в их основу схематическим представлениям и согласно вкладу их создателей, сумевших придать соответствующим теоретическим доктринам ту или иную направленность. Теперь же зададимся вопросом о том, в чем именно состоит позитивный смысл каждой из теорий. Практическая применимость отдельных теорий ограничивается строгими рамками.

1. Теории служат упорядочению фактического материала. Благодаря теоретическим схемам мы обретаем возможность видеть многообразные вещи с единой, унифицированной точки зрения и вносим известный порядок в их описание.

2. Теории помогают формулировать проблемы. Допуская, что подлежащее наблюдению может быть постигнуто исходя из уже сконструированной теоретической основы, мы открываем для своего исследования новые пути.

3. Теории необходимы для причинного знания. Чисто психологические средства непригодны для понимания временной последовательности реалий психической жизни в их непрерывности: нам то и дело приходится восполнять промежуточные звенья, привлекая для этой цели результаты соматических исследований. Тем не менее пробелы возникают вновь и вновь. Поэтому причинное знание нуждается в теории, которая позволила бы понять непрерывный ток событий, исходя из некоей специально постулируемой для них основы. Но в психопатологии конструирование теорий все еще остается чем-то разрозненным, частичным, имеющим характер ad hoc. Мы не располагаем всеобъемлющими, по-настоящему универсальными теориями, и это характерно для любого причинного знания в психопатологии.

4. Специфические теоретические представления выказывают сродство с определенными сферами исследования. Эти представления непременно всплывают на поверхность, когда в связи с той или иной из этих сфер нам приходится мыслить в категориях причинности. Так, в экспериментальной психологии осуществления способностей развиваются теории элементов и их взаимосвязей, ассоциативных механизмов, интенциональных актов, гештальтов. В понимающей психологии развиваются теоретические представления о диссоциации, внесознательных механизмах, сдвиге (Umsetzung) и т. д.

5. Остается ответить на главный вопрос: нужна ли теория души в целом! Ответ — отрицательный; ибо в психопатологии любая теория способна объяснить лишь ограниченный круг фактических данных. Существование теории может быть оправдано только ее специфической, ограниченной полезностью, но отнюдь не потенциальным соответствием действительности тех понятий, которые она в себе содержит. Мы не можем утверждать ничего позитивного на тему о том, насколько теоретические понятия, касающиеся универсальных основ, приближаются к «реальности» или «истокам». Универсальной теории психической жизни не существует: есть лишь философия «человеческого». Именно поэтому мы то и дело задаемся одним и тем же вопросом: не есть ли всякая теория лишь заблуждение? Не являются ли теории, во всем их случайном многообразии, лишь способами описания и классификации ad hoc некоторых частных феноменов?

(д) Методологическая точка зрения на проблему теоретизирования в психопатологии

Под конец нам нужно со всей отчетливостью сформулировать методологическую установку по отношению к теориям вообще — ибо просто отмахнуться от теорий невозможно, а ценность их в любом случае сомнительна.

1. Нам необходимо знать, на каких принципах зиждется теоретическое мышление и какие возможности оно открывает', без этого мы не сможем извлечь из теории все, что она в принципе способна нам дать, и овладеть ею во всей ее полноте. Одновременно нам не следует поддаваться соблазну некритического отношения к какой-либо отдельно взятой теории или верить в то, что она охватывает бытие как таковое. Любая теория заслуживает нашего внимания в тех рамках, которые соответствуют сфере ее компетенции; но ни отдельные теории сами по себе, ни множество теорий вместе взятых не заслуживают того, чтобы мы восторженно доверились им как инструментам, помогающим проникнуть в глубины человеческой природы.

2. Следуя за ходом теоретической мысли, мы должны точно уловить момент, когда нужно остановиться и отойти в сторону. За теорией нужно идти только постольку, поскольку она служит оформлению нашего материала и делает возможным дальнейшее обогащение нашего опыта. Нам следует довериться ощущению дискомфорта, которое испытывает исследователь в процессе теоретического истолкования фактов, — когда вместо обогащения собственного опыта он постепенно теряется в бесконечных, повторяющих друг друга и смешивающихся друг с другом интерпретациях то ли слишком хорошо знакомого, то ли недостаточно определенного и чрезмерно обобщенного опыта.

3. У границ опыта нам часто приходится удовлетворяться туманными теоретическими представлениями. Такие представления не поддаются дальнейшему развитию; в конечном счете все они сводятся к утверждению потребности в некоем теоретическом построении, указывающем на внесознательное. Последнее недоступно непосредственному анализу; предполагается, что его исследование возможно только при условии выявления причинно-следственных связей. В связи с ним мы стремимся к разработке по возможности индифферентной, неспецифической терминологии; например, мы говорим о «внесознательных механизмах», «сдвиге» (Umsetzung), «переключении» (Umschaltung) и т. д. Все эти теоретические понятия не имеют собственного, самостоятельного смысла, а служат лишь своего рода разграничителями, устанавливающими пределы значения и ценности имеющегося в нашем распоряжении знания.

4. Вся существующая литература по психиатрии и психопатологии проникнута теми или иными теоретическими представлениями и в значительной своей части находится под их сильнейшим влиянием. В некоторых случаях теории утрачивают даже тот минимум полезности, который обычно бывает им свойствен, становятся излишними и, расползаясь по живому телу науки, подавляют всякое интуитивное понимание реальности, живое наблюдение и научный прогресс. Чтобы прояснить природу и направленность теоретического мышления, мы должны уверенно владеть всей литературой и дифференцированно подходить к ее содержанию. Исходя из тех же соображений, мы должны осознавать реальные масштабы каждой теоретической доктрины и уметь распознавать ее влияние. Интеллектуальная установка исследователей, захваченных своими теориями и непроизвольно разрешающих последним вести их мысль за собой, диаметрально противоположна такой установке, при которой владение теориями носит по-настоящему осознанный характер, ибо основано на умении ограничивать значение каждой из них только сферой ее относительной полезности в функции частного методологического инструмента.