Сферы соматического и психического исследуются с нескольких принципиально различных точек зрения — в единстве, по отдельности, во взаимосвязи (см. выше, §1 главы 3). Настоящая глава посвящена рассмотрению того, каким образом осязаемые данные, относящиеся к области соматического, и физические факторы внешней среды воздействуют на психическую жизнь. Разговоры о «теле вообще» и «душе вообще» бесполезны, ибо «тело» и «душа» — это не более чем общие понятия, слишком неопределенные для того, чтобы придать нашим рассуждениям о них хоть сколько-нибудь отчетливый смысл. Главное — постичь определенные соматические элементы и определенные психические явления в их эмпирической реальности и исследовать возможные воздействия соматических факторов.

Рассуждая в терминах причинности, мы можем утверждать, что любые соматические воздействия на психику осуществляются через головной мозг. Мы предполагаем — и наш опыт пока подтверждает это предположение, — что тело воздействует на душу не прямо, а только через мозг. Говорить о теле в целом как о чем-то, имеющем отношение к душе, можно только в причинном смысле — имея в виду существование определенных путей, ведущих к тем точкам мозга, которые служат мишенями соматических воздействий. Но все еще совершенно неясно, каким именно образом следует мыслить ход соматического воздействия на психику. Наше описание охватывает широкий спектр — от причинных факторов среды до воздействия мозга на душевную жизнь; и в конечном счете мы убеждаемся в том, что, несмотря на множество интересных фактических данных, нам не дано постичь душу как таковую, поскольку мы в принципе не имеем возможности преодолеть область «промежуточных причин» между телом и душой. Пытаясь продемонстрировать эмпирически доказуемые связи между душой и телом, мы всякий раз теряем почву под ногами. Мы с одинаковым основанием можем сказать: душа пребывает во всем теле — душа находится в мозгу — душа находится в определенном месте мозга — душа пребывает нигде; и каждое такое утверждение выражает определенного рода опыт, содержит свою, собственную правду. Если же мы, оставаясь на позициях причинно-следственного мышления, решим высказаться о связи мозга и души в общенаучном, позитивном плане, нам удастся лишь прочертить путь вверх, к головному мозгу, к локализации в мозгу, после чего наше продвижение застопорится.

§1. Воздействие окружающей среды

Окружающая среда постоянно влияет на все жизненные процессы, в том числе и на психическую жизнь: с психопатологической точки зрения интересны те явления, которые удается наблюдать в связи со сменой времен суток и года, погоды, климата. Конкретный тип окружающей среды не играет специфической роли в тех случаях, когда предъявляемые жизнью максимальные требования приводят к полному истощению душевных сил или к перевороту в жизненных установках человека.

(а) Время суток, время года, погода, климат

Мы мало знаем о зависимости психических явлений от метеорологических факторов. Тем не менее такая зависимость очень ярко проявляется в особенности при патологии психической жизни. Конечно, мы должны различать прямые, причинно обусловленные воздействия на психику через соматическую сферу (именно они служат предметом настоящей главки) и непрямые воздействия через доступные пониманию впечатления, производимые на душу зрелищем тех или иных ландшафтов, погодой, климатом и т. п.: здесь в нашем распоряжении имеется широкий спектр всевозможных наглядных представлений, психологически понятных настроений и разнообразных содержательных элементов, осознаваемых не столько в результате научного исследования, сколько благодаря поэзии и искусству.

1. Время суток. Ухудшение депрессивного состояния часто наблюдается по утрам, а аменции и делириозных состояний — по вечерам. Больные с депрессией могут чувствовать себя тяжело больными утром и вполне здоровыми — вечером. Далее, по ночам типичны делирии, состояния беспокойства и тревоги, блуждание сенильных больных, которые днем ведут себя вполне разумно. Известны также случаи эпилепсии, при которых припадки случаются только по ночам.

2. Время года. Что касается вопроса о значении различных времен года, в нашем распоряжении есть статистический материал, на основании которого удается вывести годичные кривые частоты для целого ряда явлений. Так, самоубийства и преступления на сексуальной почве, а также, судя по всему, все те действия, которые могут быть приписаны росту психической активности, чаще всего происходят в мае и июне. Кроме того, весной и летом в клиники поступает особенно много душевнобольных. Годичные кривые, отражающие динамику приема больных в лечебницы, совпадают у разных наблюдателей. Их подробный анализ в клинике Гейдельбергского университета показал, что кривые для жителей сельской местности более характерны, нежели кривые для горожан, а кривые для женщин — более характерны, нежели кривые для мужчин. Чем старше возраст, тем слабее выражена связь с временем года. Характерны кривые для больных, поступивших в лечебницу впервые (то есть для больных на ранних стадиях). Судя по всему, динамику годичной кривой определяют не столько обстоятельства социальной жизни, сколько атмосферные влияния.

3. Погода. Зависимость некоторых нервных и ревматических жалоб от погоды (рост их числа при влажной погоде и падении атмосферного давления) объяснима только через прямое воздействие на соматическую сферу. Чувствительность к изменениям погоды, свойственная многим нервным людям, отчасти обусловлена психическими факторами. Но аномальные психические состояния — например, перед грозой или снегопадом — имеют явно причинную природу и не могут быть объяснены в терминах понимающей психологии.

4. Климат. Рассматривая патогенное влияние некоторых разновидностей климата, мы абстрагируемся от других болезнетворных факторов. Неизвестно, каким может быть влияние климата как такового; вполне возможно, что так называемое тропическое бешенство во многом обусловлено воздействием социальной среды колоний.

(б) Усталость и изнурение

Ослабление физических и психических функций вследствие усилий, предпринимаемых при их осуществлении, называется усталостью; при наличии вредных последствий мы говорим об истощении. Согласно данным физиологии, усталость (Ermьdung) возникает в результате накопления парализующих продуктов метаболизма, которые при нормальном функционировании системы кровообращения вымываются из организма достаточно быстро. Что касается изнурения (Erschцpfung), то оно возникает из-за неумеренного потребления организмом жизненно

важных веществ, недостаток которых должен быть восполнен. При усталости отмечается множество субъективных явлений.

Наплыв мыслей: безразличные мысли беспорядочно проносятся в голове, или наоборот, человек никак не может избавиться от определенных мыслей, представлений и образов (в особенности от аффективно окрашенных воспоминаний). Явления обретают живость чувственных ощущений; образные представления начинают походить на псевдогаллюцинации, мысли — на разговор; имеет место также спонтанное чувственное возбуждение. Часто встречаются обманы восприятия наподобие «колокольного звона». Память перестает подчиняться воле; координация мыслей ослабевает; способность к произвольным движениям утрачивается; возникает повышенная двигательная возбудимость, тремор; иногда над всем господствует какое-то немотивированно приподнятое настроение.

Некоторые последствия усталости удалось продемонстрировать экспериментально.

Были осуществлены измерения работоспособности^ (способности к счету и т. п.), позволившие установить связь между усталостью и голодом, усталостью и сокращением времени сна и т. п. В то же время наблюдались: понижение работоспособности, повышенная рассеянность, склонность к неконтролируемой скачке ассоциаций.

Вебер (Weber) обнаружил, что при усталости наступает своего рода инверсия поведения тех механизмов, которые ответственны за кровоснабжение органов, причем этот феномен у здоровых людей быстро проходит, тогда как у неврастеников он может быть весьма длительным. У человека, занимающегося умственным трудом, усталость приводит в процессе работы к увеличению объема крови в руке и одновременно к падению объема крови в голове, в головном мозгу; сонная артерия, вместо того чтобы расшириться, сужается.

При включении гальванического тока, когда анод приводится в соприкосновение с одним глазом, испытуемый по достижении определенной силы тока видит световую вспышку; когда сила тока повышается еще больше, наблюдатель видит движение второго зрачка. Соотношение силы гальванического тока, при которой появляется световая вспышка (чувствительности к свету), и силы тока, при которой становится заметно движение второго зрачка (рефлекторной чувствительности), у здоровых людей равно приблизительно 1:3. Эта обнаруженная Бумке закономерность была использована Хайманом при исследовании ряда больных. В связи с самыми многообразными разновидностями изнурения (при конституциональной и приобретенной неврастении, после соматической болезни, при истерии) нормальное соотношение 1:3 превращалось в 1:30 или 1:40. Во всех четырех исследованных случаях травматического невроза соотношение было нормальным; то же относится и к функциональным психозам.

В свое время изнурение считалось одной из серьезных причин острых психозов; ныне, однако, мы склонны отрицать существование психозов, первопричиной которых было бы именно изнурение. С одной стороны, можно говорить о повышенной (иногда до чрезмерности) утомляемости; с другой стороны, существуют разнообразные внешние проявления усталости, которые зависят от конституциональных особенностей личности. Проявления усталости особенно многообразны при укорененных в конституции психопатических чертах: прогулка в горы может привести к депрессии, любая физическая работа — к явлениям деперсонализации; истощение может способствовать развитию долго вызревавшего бреда отношения (сверхценной идеи); возможны такие проявления, как плаксивость, повышенная раздражительность, апатия, тревога и беспокойство, навязчивые представления, короче говоря — полный комплект психопатических феноменов.

Наконец, изнурение наряду с другими факторами может оказывать провоцирующее воздействие на развитие эндогенных психозов всех типов. Во время первой мировой войны даже при самых тяжелых случаях изнурения никакие психозы не выявлялись; но изнурение могло подготовить почву для патологических реакций в связи с тяжелыми эмоциональными потрясениями.

Хотя психозов, обусловленных изнурением, строго говоря, не существует, мы обнаруживаем характерные состояния у людей, которые в силу своей предрасположенности выказывают повышенную утомляемость, равно как и у тех, кто в течение долгого времени вынужден был испытывать значительные физические нагрузки, лишения, стрессы, кто живет в нищете и плохо питается. Усталость у таких людей не проходит никогда. Они страдают от бесчисленных конституционально обусловленных психопатических явлений. Если они заболевают излечимым эндогенным психозом, развитие которого было спровоцировано изнурением, он часто бывает окрашен в своеобычные «астенические» тона — подобно всем психозам, имеющим место при тяжелых соматических заболеваниях (признаки слабости, бессилия, крайняя бедность внешних проявлений).

§2. Яды

Изучать воздействие наркотических веществ и ядов на психическую жизнь относительно легко, поскольку причина этого воздействия кажется достаточно очевидной, а осуществление экспериментов на людях не представляет особых трудностей. Исследования могут проводиться по трем направлениям:

(а) Во-первых, мы можем попытаться получить представление о субъективно переживаемых явлениях и о том, как они возникают после принятия определенного токсина. Мы можем отметить различия в воздействии одного и того же яда на разных людей или на одного и того же человека в разное время; мы можем отметить также различия в действии разных ядов. Примеры первого рода — разнообразные случаи алкогольного опьянения и отравления гашишем; примеры второго рода — различия в действии алкоголя, гашиша, морфия. В относительно больших дозах яды приводят к изменениям сознания (таким, как опьянение, потеря сознания, кома) или вызывают сон.

В отдельных случаях мгновенное воздействие яда настолько резко отклоняется от среднестатистического и характеризуется настолько высокой степенью тяжести, что мы говорим о патологической реакции на яд. Хорошо известны

случаи патологической реакции на алкоголь. При этом даже относительно небольшие количества алкоголя приводят к помрачению сознания, которое проявляется в форме сумеречного состояния, сопровождающегося бессмысленными действиями, или других аномальных состояний, которые часто кончаются глубоким сном и почти не оставляют следов в памяти. Люди с патологической реакцией на алкоголь часто страдают и иными типами патологических реакций (на инфекции, неудачи, переживания и т. п.). Известны и случаи непереносимости алкоголя в самых незначительных дозах; у людей с этим синдромом психические изменения наступают почти мгновенно, и для них необходим режим абсолютного воздержания от алкоголя. Этот синдром может быть как врожденным, так и приобретенным (как результат травмы головы и т. п.).

Переживания, испытываемые во время интоксикации, представляют значительный интерес. Переживания эти примечательны не только как особого рода феномены, интригующие нас своей необычностью и тем разрушительным воздействием на организм, которое служит оборотной стороной доставляемого ими удовольствия; они к тому же выступают в качестве своего рода «моделей психозов» («Modellpsychose», термин К. Берингера), позволяющих более или менее точно судить о том, что человек испытывает при острых психозах (особенно при шизофрении). Литература об этих явлениях необычайно интересна. Джеймс (James) пишет: «Наше бодрствующее сознание, — которое есть лишь одна из разновидностей сознания, — окружено другими потенциальными формами сознания, и нельзя сказать, чтобы разделяющая их стена была непроходима. Мы можем жить, не подозревая об их существовании; но при возникновении необходимого стимула им достаточно бывает легчайшего толчка, чтобы проявить себя». Самоописания больных предоставляют огромный объем информации о феноменологии отравлений. С другой стороны, эти разрозненные описания побуждают задаться вопросом о наличии какого-то общего принципа, связывающего все множество феноменов. Бесчисленные случаи отравления — даже несмотря на весьма существенные колебания, обусловленные различием между конкретными людьми и ядами, — во многом похожи, что явно указывает на существование чего-то такого, что их объединяет.

(б) Во-вторых, мы исследуем проявления способностей, которые могут быть измерены объективно, — апперцепцию, ассоциации, реальную работоспособность и т. п., — и выясняем, каким образом они модифицируются под воздействием того или иного яда. Благодаря этой, разработанной Крепелином «фармакопсихологии»1 удалось выявить различия в модификации продуктивности, обусловленные введением в организм разных токсичных веществ. Так, обнаружилось, что под воздействием алкоголя двигательная способность вначале повышается, но способность к апперцепции мгновенно падает; с другой стороны, под воздействием крепкого чая апперцепция улучшается, тогда как двигательная способность остается без изменений. Полученные результаты едва ли могут выдержать критику: ведь связи в большинстве случаев отличаются большой сложностью. Методы анализа достигли настолько высокого уровня развития, что простое собирание результатов, представляющих общепсихопатологический интерес, уже никого не может удовлетворить.

(в) Третье направление анализа относится не к непосредственному воздействию токсичных веществ, а к тому последействию, которое наступает за многократным введением яда в организм, осуществляемым как незаметно (при отравлении), так и ради получения удовольствия (при злоупотреблении алкоголем, морфием, гашишем)2. Именно это и есть настоящее поле для клинических наблюдений. Мы обнаруживаем устойчивое изменение личности как следствие продолжительного злоупотребления алкоголем, морфием, кокаином и т. п. и преходящие острые психозы — как следствие введения в организм ядов, осуществляемого регулярно в течение долгого времени. Принципиально важно отметить, что далеко не все индивиды испытывают одно и то же; например, есть люди, способные подолгу вливать в себя чудовищные дозы алкоголя и при этом не испытывающие никаких отрицательных последствий. С другой стороны, существенно, что воздействие одного и того же яда на разных людей часто выказывает настолько большое сходство, что этот яд удается почти наверняка определить по одному только характеру его влияния на психику. Так, алкогольный делирий (белая горячка, delirium tremens) — это один из наиболее типичных психозов, известных психиатрической науке.

Причинные связи между хроническим отравлением и психозом весьма сложны. Мы имеем дело не с непосредственным воздействием отравления; весьма вероятно, что в процессе участвуют какие-то еще неизвестные промежуточные звенья (можно предполагать, что это расстройства метаболизма, образование токсинов, сосудистые изменения). Иногда добавляются и иные причинные факторы — такие, как травма, инфекция и т. п. В каждом отдельном случае причинная связь может однозначно оцениваться только при условии, что имеет место типичный психоз, возникающий, как правило, всякий раз после введения в организм соответствующего яда. В других случаях всегда существует вероятность того, что мы имеем дело с психозом совершенно иного типа, возникшим у человека, находящегося к тому же в состоянии хронического отравления.

Психозы, возникающие в результате хронического отравления, выказывают отдельные черты сходства и целый ряд различий. Черты сходства отчасти связаны с психотическими феноменами, выявляемыми при мозговых процессах и других экзогенных органических заболеваниях (Бонгеффер). Это:

1. Преходящие состояния помраченного сознания с многочисленными обманами восприятия, явлениями дезориентировки и страхом (делирии). По излечении к больному полностью возвращается рассудок.

2. Соматические симптомы, указывающие на болезни в других органах и часто характерные для различных ядов.

3. Судорожные припадки при острых состояниях.

4. Устойчивые изменения личности, заключающиеся в огрублении эмоциональной жизни, сужении сферы интересов, преобладании инстинктов, полной утрате воли. Все это приводит к ухудшению отношений с другими людьми, чрезмерной раздражительности; поведение становится крайне грубым и при этом сочетается с настойчивым утверждением собственной невиновности; утрачивается всякая ответственность — в особенности в связи с обещаниями в дальнейшем вести воздержанный образ жизни. Такие изменения выступают почти исключительно как следствия воздействия наркотических средств — алкоголя, опия, морфия, гашиша. Они обычно имеют место у изначально психопатических личностей, именно в результате этой своей психопатии ставших пьяницами или наркоманами'. Что касается других ядов (окись углерода, эрготин, соединения свинца и т. п.), то в связи с ними мы наблюдаем лишь состояния психической слабости с признаками синдрома Корсакова, но без тех характерологических признаков, которые сопровождают пьянство или наркоманию.

§3. Соматические болезни

У одного и того же человека можно наблюдать и соматическую болезнь, и психическую аномалию; связь между ними, однако, представляется не более очевидной, чем связь между патологическим мозговым процессом и психозом. Нужно различать несколько возможностей. Во-первых, причиной соматического и психического расстройства может быть одно и то же известное вредоносное воздействие — например, алкоголь может быть причиной как полиневрита, так и синдрома Корсакова. Во-вторых, в качестве причины расстройств обоих видов может выступить неизвестное вредоносное воздействие — например, при кататонии, когда прогрессирующее, несмотря на кормление, нарушение питания сочетается с психотическим истощением (Inanition). В-третьих, в соматической болезни можно усмотреть следствие психического расстройства; таковы, в частности, желудочные недомогания как результат тяжелого эмоционального потрясения или циклотимной депрессии. В-четвертых, соматическая и психическая болезни могут быть совершенно независимы друг от друга — например, рак и dementia praecox. В-пятых, может обнаруживаться статистическая корреляция, указывающая на существование какой-то наследственной связи — например, между туберкулезом и dementia praecox. Наконец, возможна ситуация, когда соматическая болезнь является одной из причин психического расстройства. К рассмотрению связей именно этого типа мы обратимся в настоящем параграфе.

(а) Внутренние болезни

Почти любые соматические болезни так или иначе влияют на психическую жизнь. С другой стороны, психическая жизнь также воздействует на физическое состояние (о чем говорилось выше, в разделе о соматопсихологии). Здесь иногда возникает порочный круг. Расстройство деятельности сердца развивается как следствие страха перед заболеванием; будучи установлено на соматическом уровне, это расстройство дополнительно усиливает чувство страха. В связи с симптомами, носящими поначалу чисто соматический характер, может образоваться своего рода «невротическое наслоение», которое только способствует развитию болезни. Повышенная чувствительность, концентрация внимания на болезни и ее возможных симптомах и, в особенности, непроизвольное внушение со стороны врача — все это, действуя совместно, образует картину, в рамках которой прямые соматические следствия уже не могут быть отделены от тех следствий, которые в большей или меньшей степени обусловлены психическими факторами. И все же, несмотря на возможность такого порочного круга, существует множество чисто соматических заболеваний; наша задача состоит в выявлении того, как именно они воздействуют на психическую жизнь.

Причинные связи нужно всегда отличать от понятных связей. Соматические болезни действуют либо по принципу причинности, оказывая влияние на локализующийся в головном мозгу физический субстрат психической субстанции (обычно — каким-либо неизвестным способом, например, при посредстве ядов, продуктов внутренней секреции и т. п.), либо способом, доступным пониманию в терминах образа жизни, навязанного человеку его болезнью, и в терминах его чувств, переживаний, несчастной судьбы. Мы часто наблюдаем такого рода воздействия на примере всякого рода «долгожителей» санаториев и хронических больных; у них развивается умственная ограниченность, сфера их интересов сужается, они становятся сентиментальны, возникает «санаторное слабоумие», развиваются эгоцентризм и эгоизм.

Легкие психические изменения выступают в качестве прямого следствия почти любой соматической болезни; это снижение уровня проявления способностей, повышенная утомляемость, тенденция к спонтанным перепадам настроения, к спонтанной раздражительности или эйфории. Иногда — особенно у детей — начало инфекционной болезни может быть распознано именно благодаря смене настроения. Перечисленные явления относительно редко встречаются у уравновешенных, психически крепких людей; с другой стороны, они могут приобретать богатые и разнообразные формы у тех людей, которых как раз именно в этой связи принято называть «нервными».

Вопрос о психических следствиях привлекает внимание в особенности в связи с некоторыми группами заболеваний. У больных-сердечников тяжелые состояния физиологической тревоги наблюдаются как следствие нарушения кровообращения и кислородного голодания тканей. Стенокардия связывается с невыносимым чувством физического страха; примечательно, однако, что у лиц с тяжелыми сердечными болезнями ощущение болезни часто бывает очень слабым или его не бывает вовсе — тогда как при кардионеврозах это ощущение всегда очень сильно.

По-видимому, туберкулез легких сам по себе не имеет специфического значения; причинная обусловленность этой болезнью таких явлений, как эйфория и повышенный эротизм, не доказана. Даже падение уровня проявления способностей иногда оказывается ничтожным. Известны великие чахоточные, сохранявшие творческую силу чуть ли не до последних дней жизни. Тем не менее смена обстановки и ситуации неизбежно оказывает на больных очевидное влияние, результаты которого могут трактоваться как своего рода «социология туберкулеза». В санаториях развивается определенная атмосфера, обусловленная специфическим «духом заведения», укладом жизни в нем, возможностями ухода за больными. Сообщество больных перерождается в своеобразный мирок со своими особыми обычаями, сплетнями, группировками, интригами и эротическими взаимоотношениями. Больные, вернувшиеся домой после долгого лечения, прошедшие через длительную и полную изоляцию от внешнего мира и вынужденное неучастие в повседневных делах, испытывают значительные трудности с адаптацией. Больные выказывают особого рода привязанность к собственной болезни даже после физического выздоровления.

(б) Эндокринные нарушения

Эндокринные нарушения особенно важны для психиатрии. Именно они дали повод для выдвижения гипотез, претендующих на максимально емкое биологическое объяснение психической болезни. Здесь необходимо с полной ясностью обрисовать картину соответствующих биологических факторов.

1. Общефизиологическая картина. Жизнь организма — это обширное единство. Оно управляется взаимосвязанными соматическими системами — цереброспинальной нервной системой, вегетативной нервной системой и гормонами желез внутренней секреции. Цереброспинальная нервная система управляет взаимоотношениями тела с внешним миром и обеспечивает витальный оптимум для тела в его среде. Вегетативная нервная система (симпатическая и парасимпатическая) ответственна за витальный оптимум во внутренней среде соматических функций. Железы внутренней секреции (эндокринные железы) находятся во всесторонней связи друг с другом и выполняют совокупность функций, регулируя деятельность нервной системы при посредстве своих «посланцев»-гормонов и подвергаясь регуляции со стороны обеих нервных систем. Так называемая гормональная интеграция функций является итогом взаимодействия этих трех систем. Все три системы регулируют друг друга. Можно выразиться и иначе: жизнь как целое регулируется, с одной стороны, нервными системами (то есть всеприсутствием сообщений и связей, передаваемых по нервным волокнам) и, с другой стороны, гормонами (то есть всеприсутствием стимулов и торможений, достигаемым благодаря системе кровообращения). Органическую целостность, как некий первоначальный набросок, можно усмотреть и в морфологии тела; но она актуализируется только в физиологической, функциональной целостности, в значащем, осмысленном взаимодействии регулирующих факторов. Невозможно сказать, в какой из этих трех систем регуляции скрывается последняя, центральная «инстанция», управляющая всем остальным. Сомнительно, чтобы такая «инстанция» вообще существовала. На передний план в соответствии с отчетливо распознаваемыми взаимосвязями выходит то одна, то другая, то третья из перечисленных систем. Единство никоим образом не «втискивается» в ту или иную из них в отдельности. Любая попытка абсолютизации неизбежно будет опровергнута фактом формирования других единств; в итоге наше физиологическое знание так и останется неполным. Единство гормональной и нервной регуляции — это бесконечно сложная целостность, и лишь немногие ее аспекты могут считаться познанными.

Эндокринная система функционирует во взаимодействии желез внутренней секреции, к числу которых относятся гипофиз, половые железы, щитовидная и паращитовидная железы, надпочечники, поджелудочная железа и т. д.

Продуцируемые этими железами гормоны принадлежат к числу действенных биохимических факторов, то есть веществ, которые оказывают стимулирующее и регулирующее воздействие. Биохимические факторы, вводимые извне, с пищей, называются витаминами. Биохимические факторы, продуцируемые в самом организме, называются гормонами. Если ферменты — это вещества, присутствие которых служит необходимым условием химических реакций (главным образом реакций восстановления), то гормоны только действуют на живое вещество. Для функционирования гормонов достаточно крайне малого их количества. Химический состав некоторых из них известен, и они могут быть синтезированы.

Необозримо многообразные регулирующие воздействия, осуществляемые гормонами как своего рода «посланцами», имеют отношение прежде всего к метаболизму, а также к росту, созреванию, процессам, связанным с воспроизводимостью (например, таким, как менструальные циклы), вазомоторному поведению, деятельности органов пищеварения и т. п.

Большинство гормонов человеческого организма не отличается от тех, которые вырабатываются другими позвоночными. Но витальное значение единства функций возрастает по мере эволюционного приближения к тому уровню развития, на котором находится человек. Результаты оперативного удаления гипофиза почти никак не сказываются на низших позвоночных, вызывают более или менее тяжелые расстройства у млекопитающих и приводят к смертельному исходу у людей. По существу, эндокринные заболевания известны только у людей.

Вся эта область исследований означает возрождение гуморальной патологии на таких основаниях, которые в эмпирическом аспекте не возбуждают никаких сомнений. В отличие от древних греков мы уже не строим сомнительных гипотез о вариациях в соотношении «соков» внутри организма как основе темперамента; науке удалось выявить ряд специфических, уловимых воздействий и тем самым открыть обширную исследовательскую перспективу. Гетевское выражение «Blut ist ein ganz besonderer Saft» («Кровь — вещество особенное») ныне обнаруживает кое-какие совершенно неожиданные дополнительные значения.

2. Методы исследования. Представленный здесь набросок целостности разработан благодаря сочетанию различных методов исследования: клинических наблюдений, физиологических и фармакологических экспериментов, анализа состава крови и метаболизма. Столь впечатляющие итоги оказались возможны только благодаря сотрудничеству специалистов в области клинической медицины, фармакологии, физиологии и химии. Патологоанатомическое исследование желез, терапевтические наблюдения в связи с введением в организм экстрактов желез или чистых гормонов, фармакологический анализ эндокринно-вегетативных систем, серологические наблюдения, опыты над животными — все это привело к весьма существенному расширению рамок терапевтической науки.

3. Известные терапевтам эндокринные заболевания и их психические симптомы. Обширная область таких заболеваний, включающая, в частности, базедову болезнь, микседему, тетанию, акромегалию, болезнь Кушинга и т. п., не может быть предметом нашего рассмотрения. Среди множества результатов общего характера специальный психопатологический интерес представляют прежде всего следующие:

(аа) Исключительно важна контролирующая роль гипофиза, и есть нечто удивительное в том, что эта железа расположена в голове. «Все корреляции в эндокринной системе осуществляются через гормоны передней доли гипофиза… Не существует таких нарушений деятельности эндокринных желез, за которыми не последовали бы морфологические изменения гипофиза… Показано, что практически все, происходящее в нашем организме, небезразлично к влиянию гипофиза — вплоть до деятельности кроветворных органов, белкового обмена, давления крови» (Jores).

(66} При эндокринном заболевании регуляция нарушается, что выражается в нарушении количества продуцируемых гормонов и временной динамики их секреции. Нейроэндокринные регуляции пребывают в постоянно лабильном состоянии. Можно сказать, что нейроэндокринная система постоянно регенерируется из состояния лабильности благодаря бесчисленным и легчайшим модификациям, которые сопровождаются варьирующими состояниями соматических и психических изменений. Эндокринные заболевания возможны именно из-за этой лабильности. «Мы обнаруживаем плавные переходы между ясно выраженными болезнями эндокринной системы и нормой; и мы говорим о тиреоидной, акромегалической или тетаноидной конституции» (Jores). Вопрос заключается в том, существует ли у расстройства определенная простая, однозначно определяемая исходная точка или в случае расстройства мы имеем дело со сложным, бесконечно изменчивым событием. Наследственная конституция играет важную роль, причем применительно не столько к конкретной болезни, сколько к общей готовности организма к эндокринному расстройству; это удается показать на примере повышенной частоты метаболических нарушений и болезней эндокринной системы в пределах отдельных семей. Эндокринные болезни развиваются «во многом благодаря недостаточности вегетативной системы, выражают нарушенную связь между психофизическими потребностями и дееспособностью нейроэндокринной системы» (Jores).

(ев) Эндокринные болезни приводят к изменению телосложения больного, его экспрессивных проявлений и характерологической природы. Нарушение функции щитовидной железы в форме микседемы приводит к развитию неуклюжести движений, медлительности, апатии, больной приобретает перманентно усталый вид; при базедовой болезни оно же приводит к суетливости и беспокойству движений, тревожному настроению и внешним проявлениям возбужденности. Больные с акромегалией — это обычно «добродушные, туповатые, неповоротливые больные, отчетливо осознающие те изменения, которые происходят с их природой. Повышенную возбудимость у таких больных приходилось наблюдать крайне редко» (Jores).

На фоне относительно широко распространенных психических изменений собственно психозы при эндокринных расстройствах встречаются редко. Рейнхардт (Reinhardt) утверждает, что, хотя все болезни желез внутренней секреции способны привести к душевным заболеваниям, их практическая значимость для психиатрии близка к нулю.

(гг) Сплошь и рядом мы не знаем, на каком именно участке связи между центральной и вегетативной нервной системой и эндокринной системой кроется первопричина нарушений. Неизвестно, следует ли считать базедову болезнь первичным нарушением щитовидной железы или первичным вегетативным неврозом, или и тем и другим одновременно. Не исключено, что базедова болезнь может выступать в обеих формах.

(дд) Считается, что нарушения метаболизма, также способные изменить внешний соматический облик человека, связаны с эндокринной системой какой-то причинной связью. Такую связь удалось выявить для диабета (с поджелудочной железой), для некоторых случаев ожирения (но не для артрита или подагры). Роль нервной системы и психических факторов в этих заболеваниях объясняется именно на основе замеченных связей.

4. Эндокринные изменения при психозах. Развитие знания о болезнях, обусловленных эндокринными расстройствами, привело к изменению точки зрения на соматические основы психических расстройств'.

К сожалению, результаты, полученные психиатрами, незначительны. Выработать определенную точку зрения, основываясь на представленных обобщениях, невозможно хотя бы потому, что данные роковым образом противоречат друг другу. Известно множество разрозненных фактов, которые методологически ценны как описания изолированных случаев, но совершенно не сводимы к какой бы то ни было системе. Пытаясь формулировать гипотезы, мы рискуем подпасть под нежелательное влияние используемых нами эмпирических (физиологических и клинических) данных и пойти по пути фантазирования в духе старой гуморальной патологии.

Значительные надежды связывались с применением метода Абдергальдена, но им не суждено было сбыться. Этот метод предназначался для дифференциации органических и функциональных психозов путем оценки физического «износа» отдельных органов (например, щитовидной железы, мозга, половых желез). Те или иные проявления износа органов — пусть с разной частотой — обнаруживаются при любых болезнях; у истериков износ часто достигает значительной степени, тогда как у здоровых людей он наблюдается относительно редко. Очевидно, во всех случаях существенную роль играют эндокринные процессы. Мы обладаем большим объемом медицинской информации, относящейся к специфическим расстройствам, связанным со щитовидной железой, гипофизом и т. п.; но до сих пор не существует окончательно выверенных данных, которые указывали бы на значимость эндокринных расстройств с точки зрения развития психозов. Можно отметить только кое-какие «намеки», из которых никак не удается вывести что-либо эмпирически надежное: временную динамику событий, связанных с половой сферой, у больных маниакально-депрессивным психозом и шизофренией (у последних иногда наблюдается первоначальный резкий рост полового инстинкта, за которым следует его затухание), а также, в отдельных случаях, морфологические и функциональные изменения, выказывающие сходство с известными эндокринными расстройствами.

Впрочем, разочарования этим не исчерпываются. Предположение, будто психозы обусловлены недостатком гормонов, побудило поставить эксперимент с введением в организм экстракта яичников. Но полученные при этом блестящие терапевтические результаты впоследствии не нашли всестороннего подтверждения. Были осуществлены опыты по оперативному удалению половых желез или щитовидной железы у больных шизофренией. Интересно, что такого рода сильнодействующие процедуры поначалу приводят к благоприятным результатам, но затем постепенно и незаметно исчезают из медицинского обихода как методы, фактически доказавшие свою неэффективность. Рациональная терапия внутренних болезней — например, лечение тетании путем введения экстракта паращитовидной железы — представляет собой нечто совершенно иное. При отсутствии отчетливо выявляемой причинной связи любые выводы о терапевтическом эффекте представляются сомнительными. Железы психотических больных исследовались патологоанатомическими методами, но в результате обнаружилось, что полученные данные ни в коей мере не специфичны для психиатрических синдромов. Никто так и не нашел доказательств в пользу эндокринной обусловленности психозов — если не считать очень редких случаев настоящих психозов при базедовой болезни и т. п. Едва ли, однако, приходится сомневаться в том, что при психозах имеют место некие существенно важные события, происходящие в соматической сфере'.

Определенный интерес представляют некоторые самонаблюдения врачей, сделанные в связи с гипогликемическими состояниями, наступающими вследствие инсулиновой шоковой терапии: чувство голода, усталость, апатия, повышенная раздражительность, сверхчувствительность к шуму, чувство отсутствия мыслей, фазовые вариации степени ясности сознания, ложное истолкование ситуаций, аномальные восприятия.

5. Гипотетически расширенная трактовка эндокринной сферы. Эндокринная система так или иначе принимает участие в любых физиологических и патологических событиях; но знание о специфически эндокринных заболеваниях побуждает нас, не особенно задумываясь, использовать эти события в качестве простых аналогий для объяснения все еще не познанных связей. Соблазн тем более велик, что вторичная вовлеченность эндокринной системы в такого рода события встречается почти всегда.

Болезни эндокринной системы изменяют форму и внешний вид тела. Поэтому конституциональные типы, по существу, воспринимаются как эндокринно обусловленные типы — при том, что определенных, эмпирических оснований для этого нет. Любые типы конституции рассматриваются по аналогии с диспластической, евнухоидной конституцией и т. п., то есть с теми конституциональными типами, для которых специфична именно зависимость от гормонов; но вариации в рамках соматической нормы все еще не удалось привести в соответствие с вариациями, относящимися к проявлениям эндокринной функции (несмотря на все попытки Йенша [Jaensch] и его школы). Нет никаких оснований для того, чтобы объяснять типы телосложения в терминах их зависимости от эндокринной системы.

Эндокринные заболевания изменяют ход психической жизни и изредка приводят к развитию симптоматических психозов. Поэтому некоторые исследователи ошибочно полагают, будто причина эндогенных психозов кроется в неизвестных эндокринных болезнях, а различия между характерологическими типами представляют собой следствие каких-то эндокринных вариаций. В опровержение этого можно сказать следующее: хотя существует эмпирически отчетливо выделенная группа эндокринных расстройств, влияющих как на тело, так и на душу, у нас нет никаких оснований считать эндокринные расстройства существенно важной причиной эндогенных психозов, психопатий и характерологических вариаций. Тенденция приписывать эндокринной системе преувеличенную значимость указывает на развитие своего рода «биологической мифологии», идущей на смену «мозговой мифологии». В связи с таинственными событиями, лежащими в основе психозов и психопатий, равно как и в связи с сопровождающими их соматическими, функциональными проявлениями прежде принято было говорить о «нарушениях метаболизма», а ныне — об «эндокринных заболеваниях».

(в) Симптоматические психозы

Термином «симптоматические» обозначаются такие психозы, которые возникают под воздействием соматической болезни на соматический субстрат психической жизни. Научившись распознавать психотические состояния, обусловленные соматической болезнью и являющиеся реакцией на эту болезнь, и последовательно наблюдая за исключительным типологическим многообразием таких реакций, мы научимся в принципе — если не абсолютно точно — различать экзогенные и эндогенные формы реакции. Согласно Бонгефферу, экзогенные реакции выступают исключительно или почти исключительно как следствие явно соматических причин (таковы типичные делирии, синдром Корсакова); что касается эндогенных реакций, то они не связаны с соматическими причинами (таковы галлюцинозы, сумеречные состояния, аменции и т. п.).

Пытаясь классифицировать симптоматические психозы, мы сталкиваемся с тем этиологически значимым обстоятельством, что почти любые соматические болезни при случае способны вызвать психические расстройства; с симптоматической же точки зрения обнаруживается, что огромное многообразие клинических состояний и едва ли не все клинические симптомы могут при случае вызываться экзогенными причинами (из числа известных к настоящему времени исключений отметим, в частности, паранойяльные синдромы в узком смысле).

С точки — зрения симптоматики мы различаем острые состояния (например, при инфекционных заболеваниях) и более или менее длительные состояния (например, последействие инфекции или хронической соматической болезни). Среди острых состояний наиболее обычны делириозные аментивноподобные картины, тогда как среди хронических форм — «состояния эмоционально-гиперестетической астении» (Бонгеффер) и синдром Корсакова. Существует примечательный параллелизм между типичными клиническими картинами болезней мозга и заболеваний, развивающихся вследствие отравлений и расстройств соматического характера. Все эти болезни обусловливаются соматическими причинами.

Для некоторых форм соматических болезней — таких, как тиф или просто «лихорадка», — специфические картины симптомов не выявлены доныне. Иногда исследование одного только душевного состояния может дать основание для того, чтобы заподозрить у больного симптоматический психоз. Вместе с тем, чтобы поставить окончательный диагноз болезни, необходимо исследовать также и физическое состояние пациента.

При соматических болезнях симптоматические психозы относительно редки. Соматическая болезнь оказывает такого рода воздействие только при наличии у больного соответствующей конституциональной предрасположенности. Это с полной отчетливостью удалось продемонстрировать на примере летаргического энцефалита, который возникает преимущественно у лиц, отягощенных психическими и соматическими отклонениями, а также у членов «дегенеративных» семей.

Помимо случаев, не выходящих за рамки известных категорий соматических болезней, работникам психиатрических лечебниц известен ряд острых, сопровождающих тяжелые соматические болезни психозов, которые завершаются летальным исходом, но никогда — даже при исследовании post mortem — не могут быть диагностированы. В истории психиатрии они получили наименование delirium acutum («острый делирий»); в рамках данной группы удалось выделить случаи острого паралича, тяжелых случаев хореи, других инфекционных заболеваний. Тем не менее остается множество случаев неизвестной природы. К ним следует добавить случаи острой фебрильной шизофрении, не так давно исследованные с точки зрения физиологии (на предмет метаболических изменений, разрушения и восстановления кровяных телец и т. п.) и выделенные в особую группу. Здесь соматическая болезнь, часто смертельная, очевидным образом распознается на основании определенных симптомов; но никакой «осевой симптом» при этом не выявляется, и внутренняя болезнь остается без конкретного диагноза.

Интересно, что соматические болезни способны не только оказывать вредоносное воздействие на психическую жизнь; известны случаи, когда они улучшали состояние психотиков, а изредка даже приводили к их исцелению. Несколько раз удавалось наблюдать, как во время приступов брюшного тифа больные с тяжелой формой хронической кататонии, сохранявшие полную инертность в течение долгих лет, вновь становились контактными, их поведение обретало естественность — то есть, короче говоря, их психическое состояние шло на поправку. По окончании приступа они возвращались в прежнее состояние. При некоторых психозах непонятной природы (по всей вероятности, принадлежащих к группе шизофренических процессов) более или менее устойчивое выздоровление изредка наблюдалось после тяжелых соматических болезней — таких, как рожистое воспаление или тиф.

Обобщая имеющиеся в нашем распоряжении факты, можно утверждать, что различение настоящих симптоматических психозов часто дается с большим трудом'. Симптоматическим называется только тот психоз, который причинно связан с определенной известной соматической болезнью и поэтому в своем развитии синхронизирован с ее течением. Психозы этого типа обыкновенно проходят раньше, чем наступает излечение от самой соматической болезни. Точный диагноз на основании одних только психических симптомов не представляется возможным. Иногда — хотя и редко — при симптоматических психозах наблюдаются шизофренические симптомы; приблизительно столь же редко при острой шизофрении обнаруживаются бонгефферовские «типы предпочтения» (Prдdilektionstypen). Мы должны различать: (1) болезни, выступающие в качестве простого сопровождения психоза: ведь, скажем, больной шизофренией может заболеть какой угодно соматической болезнью примерно с той же долей вероятности, что и психически здоровый человек; (2) соматические болезни, провоцирующие психоз, который сам по себе имеет иную этиологию (например, шизофрению, маниакально-депрессивную фазу; сюда же относятся многие случаи послеродового психоза); (3) физические болезни неизвестной нам природы, представляющие собой существенную часть того же болезненного процесса, который проявляет себя и в психозе, — например, «фебрильные эпизоды» при шизофрении. Во время таких эпизодов рост температуры идет параллельно ухудшению психического состояния — тогда как просто «сопровождающие» болезни иногда приводят к прояснению и улучшению психического состояния.

(г) Смерть

Говорить о смерти как об определенном «переживании» нельзя. Переживания могут быть только у живых людей. Как говорил Эпикур: «Если я есть, значит, смерти нет; если же есть смерть, значит, нет меня». Но переживания, испытываемые в процессе смертельной соматической болезни, принадлежат к тому же роду, что и переживания при болезнях, заканчивающихся выздоровлением (таков, например, невыносимый страх смерти при стенокардии). Этот стихийный страх смерти обусловлен соматическими причинами и встречается также у животных; то, что лежит в его основе, часто, хотя и не всегда, бывает смертельно для организма. Смерть познаваема только для человека; и страх смерти, подобно любому другому переживанию, приобретает совершенно особый аспект благодаря этому знанию, которое, возможно, как-то воздействует на ход болезни.

У Йоханнеса Ланге (Lange) читаем: «Самое важное заключается в том, хочет ли человек жить или ищет смерти как избавления. Только в первом случае борьба может быть длительной и болезненной. Особенно страшна борьба не столько за воздух, сколько за то, чтобы сохранить сознание. Умирающий вновь и вновь силится вырваться из нарастающей тьмы в сознание и тем самым обрекает себя на новую агонию. Я никогда не забуду те редкостные переживания, которые мне довелось испытать, наблюдая умирающих от фосгена русских солдат, истекающего кровью боевого товарища и одного человека с больным сердцем. Насколько мне удалось понять, ход борьбы со смертью всецело зависит от характерологических свойств исходной личности. Такая смерть грозит только сильным, энергичным людям; и даже в этих случаях нарастающее отравление окисью углерода, надвигающаяся тьма, медленное угасание жизни приводят к тому, что борьба со смертью вырождается в нечто чисто соматическое».

С соматической точки зрения смерть представляет собой не внезапное событие, а достаточно медленный процесс. Внезапный скачок может наступить с потерей сознания, прекращением дыхания или деятельности сердца. Смерть наступает, когда эти состояния необратимы, — хотя многие клетки остаются живыми (и жизнь в них удается поддерживать экспериментально). Сердце продолжает биться в течение короткого времени даже после декапитации.

Но что бы ни происходило на соматическом уровне — конвульсии и т. п., — потеря сознания кладет конец любым переживаниям. Поэтому любые сообщения об умирающих относятся к их поведению перед лицом смерти, но не к смерти как таковой. Внешние проявления психической жизни умирающих — это феномены, предшествующие смерти; как таковые, они относятся к области понимающей психологии. Их описания представляют огромный интерес.

§4. Мозговые процессы

(а) Органические заболевания мозга

Доступные наблюдению мозговые процессы (Hirnprozesse) — так называемые органические заболевания мозга — почти всегда меняют ход психической жизни.

Для психиатрии особенно важен прогрессивный паралич. Известны также приводящие к идиотии органические мозговые заболевания пренатального возраста и раннего детства, разнообразные опухоли мозга (глиомы, цисты, цистицеркозы и т. п.), абсцессы, энцефалит, менингит, мозговые травмы и кровотечения, размягчение мозга, распространяющиеся атеросклеротические процессы, анатомически характерный тип болезни Альцгеймера, сифилис мозга, рассеянный склероз, хорея Хантингтона и т. д. Все эти мозговые процессы быт открыты и дифференцированы исключительно на основе соматических симптомов и поддаются надежной диагностике только исходя из соматических, неврологических признаков.

(б) Общие и специфические симптомы

Наряду с неврологическими симптомами, специфичными для определенных болезней (такими, как особого рода хореатические подергивания, нистагмы, интенционный тремор, скандированная речь, рефлекторно неподвижные зрачки и т. п.), существуют неврологические симптомы общего характера, не выказывающие специфической привязанности к тому или иному конкретному процессу: конвульсии, симптомы повышенного давления в головном мозгу и др. Собственно психические изменения, по всей вероятности, не входят в число явлений, специфичных для тех или иных конкретных органических мозговых процессор — при том, что для некоторых из них характерна более или менее устойчивая частота изменений определенного типа. Так, при прогрессивном параличе всегда имеет место тяжелая общая деменция — тогда как у больных атеросклерозом она развивается несравненно реже, нежели «частичная» деменция, при которой первоначальная личность сохраняется относительно хорошо. Но если сравнивать явления при мозговых процессах с остальными психозами, можно прийти к выводу, что едва ли не всем мозговым процессам свойствен ряд характерных симптомов. Так, среди психических симптомов при органических мозговых заболеваниях регулярно встречаются следующие группы:

1. Состояния оглушенности. Степень ясности сознания при таких состояниях может варьировать от полной ясности до глубочайшей комы. Характерны: опустошенность сознания, сонливость, пониженная способность к концентрации и апперцепции, медленная реакция, слабость, утомляемость, трудности с ориентировкой (впрочем, никогда не перерастающие в ложную ориентировку). Нередко обнаруживаются также:

2. Делириозные состояния. Сознание не опустошено, сонливость отсутствует; вместо этого имеет место хаотическое состояние с утратой ориентировки, фрагментарными переживаниями; больной предается иллюзорным занятиям, бродит по помещениям, все время что-то ищет, подолгу возится с одеялами и простынями и т. д.; затем часто наступает амнезия.

3. Для органических мозговых процессов характерен также синдром Корсакова, основные признаки которого — тяжелейшее расстройство способности примечать в сочетании с утратой ориентировки и многочисленными конфабуляциями.

4. Наконец, органические болезни мозга приводят к характерологическим изменениям, которые могут быть истолкованы как утрата прежнего, нормального для данного индивида уровня торможения: индивид перестает сопротивляться собственным инстинктивным влечениям, выказывает аффективную лабильность, при которой смех легко сменяется слезами и наоборот. Далее, эйфорическое настроение непосредственно соседствует с раздражительностью, угрюмостью, неприязненным отношением ко всему окружающему. У некоторых из таких больных даже малейшее противоречие способно вызвать страшную вспышку гнева. Умственные способности ослаблены из-за ухудшения памяти и способности примечать, и к тому же часто они бывают слабы сами по себе: больной теряет способность к суждению и сам не замечает, что он слеп или парализован. 5. Особого рода «церебральный синдром» выступает в качестве типичного следствия травмы головы; он заключается в головной боли, головокружении, расстройстве памяти и, в частности, способности запоминать (примечать), аффективных аномалиях (апатии и/или эмоциональных взрывах), сверхвозбудимости высших органов чувств, непереносимости алкоголя, повышенной чувствительности черепа к любому внешнему прикосновению; при этом никакие специфические гистологические изменения не выявляются.

Помимо всех этих характерных явлений при органических мозговых заболеваниях (особенно на их начальной стадии) иногда обнаруживаются чуть ли не все известные болезненные психические феномены. Сказанное не касается субъективно переживаемых событий психической жизни у больных шизофренией — событий, которые могут исследоваться феноменологически и при которых объективные кататонические симптомы наблюдаются регулярно.

То обстоятельство, что при определенных органических мозговых заболеваниях никакие специфические психические симптомы не выявляются, не снимает вопроса о психических симптомах, специфичных для отдельных затронутых болезненным процессом участков мозга. Этот вопрос имеет фундаментальное значение. По существу, он сводится к следующему: есть ли основания для того, чтобы приписывать элементам психической жизни определенную локализацию! Ответ на него оказал бы определяющее воздействие на формирование наших представлений о психической жизни человека. Данный вопрос не перестает живейшим образом интересовать психологов и психопатологов.

(в) История развития представлений о локализации

То, что мозг — вместилище души, отнюдь не всегда считалось самоочевидной истиной. Биша (Bichat, 1771—1802) учил, что разум помещается в мозгу, тогда как эмоции — в органах вегетативной жизни: печени (гнев), желудке (страх), кишечнике (радость), сердце (доброта). Уже Алкмеон (около 500 г. до н. э.) знал, что мозг — это орган восприятия и мышления. Но вопрос о том, каким образом мозг связан с душой и каков смысл утверждений типа «мозг — вместилище души», при ближайшем рассмотрении оказывается источником неразрешимых антиномий. В древности люди наивно предполагали существование «пневмы» («духа») — этой, так сказать, тончайшей из всех материй, с которой отождествлялась также и душа. «Пневма» представлялась чем-то таким, что способно распространяться по мозгу и артериям со скоростью молнии, что присутствует везде и одновременно заключено в определенном месте. Декарт, считая психику чем-то совершенно нематериальным, связывал ее с шишковидным телом, тогда как Земмеринг (Sцmmering) локализовал «пневму» психической субстанции в жидкости желудочка мозга. На все это Кант ответил утверждением, что душу в принципе нельзя считать чем-то материальным — пусть даже самым что ни на есть «тончайшим» — и, соответственно, имеющим свое «вместилище» в пространстве. По Канту, душа может мыслиться только во временных, но не в пространственных категориях; у нее могут быть «инструменты», но не может быть никакого «вместилища». В своем ответе Земмерингу Кант отмечал, что «инструменты» души должны иметь определенную внутреннюю организацию, то есть они ни в коем случае не могут представлять собой жидкость. Сказанное Кантом истинно поныне; и все же это лишь критическое, а не позитивное знание.

Прогресс в решении данного вопроса может быть достигнут не спекуляциями, раз и навсегда снимающими все сомнения, а лишь конкретными опытами; последние, однако, почти всегда связываются с такими обобщениями, которые чреваты абсолютизацией.

Галль (Gall) первым предпринял систематические поиски вместилища не души как таковой, а отдельных ее свойств (черт характера) и функций в рамках высокодифференцированной структуры головного мозга. Любопытно, что как в его исследованиях, так и — особенно — в трудах позднейших ученых, работавших в данной области, выдающиеся открытия соседствуют с бесплодными, спекулятивными фантазиями. Галль открыл пересечение пирамидальных путей и объяснил гемиплегию в связи с очаговым повреждением в противоположном полушарии мозга; это его открытие имеет непреходящее значение. Он различал способность к речи и способность к математике; эту его психологическую догадку следует считать верной, хотя и несколько расплывчатой. «Локализовав» эти способности, а также множество других характерологических признаков, он систематизировал их согласно их «местоположению» на поверхности головного мозга; ему казалось, что осязаемая форма черепа находится в прямой зависимости от степени их развития. Это его учение (так называемая френология) ныне безнадежно устарело; но именно благодаря ему Галль считается отцом физиологической идеи локализации, справедливость которой ему столь блестяще удалось доказать на неврологическом уровне.

Слабая обоснованность большинства воззрений Галля сделала его легкой мишенью для критики. Флуранс (Flourens) (1822) занял прямо противоположную позицию. Опыты по удалению участков мозга у животных показали, что с разрушением вещества мозга страдают все психические функции и что по прошествии первоначального шока остаток мозга продолжает нормально осуществлять все функции. На основании этого был сделан вывод о том, что мозг имеет гомогенную структуру и ни о какой локализации функций речи быть не может. Для проверки теорий Галля Французская академия сформировала комиссию с участием таких выдающихся ученых, как Кювье и Пинель; комиссия отвергла воззрения Галля и поддержала концепцию мозга как структурно однородного железистого органа.

Последующее развитие науки привело к тому, что представления этих трезвомыслящих, критически настроенных естествоиспытателей были поколеблены и чаша весов склонилась в пользу основной теории сумасбродного Галля — то есть теории локализации функций и структурной неоднородности вещества мозга. Брока (Вгоса) (1881) наблюдал и описал расстройства речи, совершенно отчетливо связанные с разрушением некоторых участков коры левого полушария. Хитциг (Hitzig) и Фрич (Fritsch) (1870) показали, что электрическая стимуляция отдельных участков коры приводит к высокодифференцированным двигательным эффектам. С тех пор локализация стала рассматриваться как непреложный факт. Но остался вопрос: что же именно локализовано? К настоящему времени неврологией накоплено множество разнообразных данных. Неврологические симптомы характеризуются определенной спецификой в зависимости от того, в каких местах мозга локализованы соответствующие процессы. Благодаря клиническим наблюдениям в сочетании с физиологическими экспериментами учение о нейрофизиологической локализации удалось вывести на чрезвычайно высокий уровень. Ныне вопрос ставится следующим образом: в каком смысле можно говорить о локализации применительно именно к психическим расстройствам?

Энтузиазм, обусловленный быстрым и чрезвычайно успешным развитием этой области неврологии, побудил одного из наиболее значительных исследователей, Мейнерта, составить всеохватывающую схему церебральных и психических функций. Его не до конца продуманная, в своих основных принципах едва ли по-настоящему осознанная предпосылка может быть сформулирована следующим образом: объекты наблюдения в психопатологии (психические феномены, переживания, характерологические признаки, психологически понятные взаимосвязи и т. п.) должны быть представлены согласно тому, каким именно пространственно локализованным в мозгу событиям они соответствуют; иными словами, структура психической жизни — такая, какой мы разнообразно представляем ее в нашем психологическом мышлении, — должна найти свое воплощение в структуре головного мозга. То же самое можно было бы выразить так: структура души и структура мозга непременно должны совпадать. Данный постулат никогда не был доказан. Более того, он принципиально недоказуем, поскольку лишен смысла. Между гетерогенными категориями не может быть совпадений; в лучшем случае одна из них может служить для метафорического выражения другой. Постулат Мейнерта возник из потребности в осязаемом объекте, который можно было бы представить в определенном пространстве; но в рамках собственно психологического мышления и исследования такая потребность не может быть удовлетворена. Можно сказать, что постулат Мейнерта обязан своим появлением прежде всего позитивистскому и естественнонаучному духу нашего времени.

С другой стороны, мейнертовская схема принесла пользу науке о головном мозге. Его представления о структуре центральной нервной системы в целом, о сенсорных и моторных проекциях на определенные области головного мозга, об ассоциативных системах и т. д. полностью сохраняет свое значение для анатомии. Подобно Галлю, он смешал действительно ценные научные догадки с богатой фантазией, которая у него, впрочем, имеет совершенно иное содержание. Он тщился объяснить любые события психической жизни, переводя их в термины структуры и физиологии мозга; таким образом, он представил плоды своей совершенно ненаучной фантазии в своеобычном псевдонатуралистическом облике.

Затем пришла очередь конкретной реализации уже известной нам формулы Гризингера: «душевные болезни — это болезни мозга». Казалось, что это фундаментальное воззрение восторжествовало в момент, когда его подхватил Вернике. Этот гениальный ученый стал пленником своего учения об афазии. Он открыл сенсорную афазию и ее локализацию в левой височной доле. Он составил основанную на данных ассоциативной психологии схему, согласно которой результаты анализа речевой деятельности и способности к пониманию должны коррелировать с топографией коры левой височной доли (1874: «Синдром афазии» [«Der aphasische Symptomenkomplex»]). Казалось, ему удалось продемонстрировать в области афазии то, что он обозначил терминами «психическая рефлекторная дуга» («psychischen Reflexbogen»), «очаговая психическая болезнь» («psychische Herderkrankung»). И действительно, его концепция способствовала внесению порядка в хаос феноменов, обогатила и прояснила множество клинических представлений; но при этом целый ряд противоречий поначалу оставался незамеченным. Было выдвинуто следующее положение: «Благодаря анализу афазии мы имеем парадигму для любых других событий психической жизни». Это положение стало основанием для того, чтобы попытаться вывести всю психиатрию из принципов церебральной локализации. Но исходное представление, будучи ложным, оказалось одновременно весьма плодотворным (так часто бывает с принципиально ошибочными идеями, когда они подхватываются и разрабатываются выдающимися людьми). Такие ученики Вернике, как Липман и Бонгеффер, делали одно открытие за другим; и поскольку их установка заключалась в приятии того, что может быть продемонстрировано на эмпирическом и — по возможности — соматическом уровне, они сумели пожертвовать исходной идеей. Их труды положили конец всем фантастическим элементам исходного учения. Но пример самого Вернике способствовал частичному возрождению этого фантастического аспекта в виде широко распространенной готовности строить гипотезы на тему о локализации — как, например, в случае с Клейстом (Kleist), у которого идея локализации все еще сохраняет потенциал, позволяющий делать на ее основе новые открытия.

На фоне всего этого движения важно отметить следующий исторически значимый факт: уже выдающиеся ученые старших поколений, знакомые с фактическим материалом, на котором основывалась теория локализации, и отчасти даже принявшие участие в ее разработке, были принципиальными противниками какой бы то ни было локализации психических функций в головном мозгу. Это Браун-Секар (Brown-Sequard), Гольц (Goltz), Гудден (Gudden); из более поздних исследователей к этому же ряду относится фон Монаков.

(с) Факты, значимые с точки зрения теории локализации

Три группы фактов исследовались по отдельности: клинические данные, структура мозга и патологоанатомические данные. Понять локализацию явлений можно только после установления связей между перечисленными группами. Но развитие техники исследований приводит к прогрессирующему взаимному разделению групп и, следовательно, осложняет задачу установления взаимосвязей; поэтому кажется очевидным, что более или менее отчетливое рассмотрение проблемы локализации возможно лишь при условии ее широкого, обобщающего охвата.

1. Клинические данные. Можно говорить о неупорядоченном множестве явлений, выступающих в качестве последствий мозговых травм или сопровождения опухолей мозга и органических мозговых процессов. Явления эти изучались в связи с клиническими наблюдениями и время от времени сопоставлялись с топографическими данными, полученными post mortem или при операциях по удалению опухолей.

(аа) В связи с исследованием необычных, специфических расстройств, относящихся к сфере осуществления способностей, ставится вопрос об их регулярном соответствии повреждениям тех или иных конкретных участков мозга. В большинстве случаев афазии, апраксии, агнозии имеют место серьезные повреждения определенных областей мозга; так, двигательной афазии соответствует разрушение третьей левой фронтальной извилины, сенсорной афазии — разрушение левой височной доли, «душевной слепоте» (Seelenblindheit) — разрушение затылочной доли и т. д. «Падение перцептуальной активности» может локализоваться на участках поверхности мозга, соответствующих различным сенсорным областям.

Современный взгляд на систематизацию всех этих данных сводится к следующему. Кора головного мозга поделена на сенсорные и моторные проекционные зоны. Зрительная зона находится в затылочной доле, слуховая зона — в височной доле, сфера, ответственная за осязание, — в теменной доле, сфера, связанная с лабиринтными и мышечными рецепторами, — в лобной доле и т. д. При разрушении даже тех участков, которые находятся рядом с перечисленными областями и в непосредственном контакте с ними, возникают агнозии и апраксии, сенсорные и моторные афазии. Назвав эти последние расстройства психическими, мы присоединимся к мнению Клейста, согласно которому каждое поле делится на три сферы: сенсорную, моторную и психическую. Но здесь возникает вопрос: в каком смысле апраксии, афазии и агнозии могут считаться психическими расстройствами? И, кроме того, такая локализация носит лишь приблизительный характер. Более тщательное психологическое исследование реализации способностей, доведенное Хедом (Head) до уровня, значительно превосходящего первоначальную схему Вернике, в смысле уточнения локализации не дало ничего нового.

(бб) Ставится вопрос о локализации переживаемых феноменов. Но если мы окинем взглядом все множество разнообразных форм аномального психического бытия, известных нам по данным феноменологии, и зададимся вопросом о том, где именно в мозгу находятся отдельные явления — например, бредовые идеи, ложные воспоминания, deja vu и т. п., — мы не получим никакого ответа. Мы ничего не знаем о существовании у этих явлений какой бы то ни было специфической основы. В нашем распоряжении есть в лучшем случае кое-какие интересные наблюдения, касающиеся обманов восприятия. Было показано, что последние находятся в строгой зависимости от заболеваний периферических органов чувств и болезней, затрагивающих затылочную долю. Мы ничего не знаем о существовании у обманов восприятия какой бы то ни было необходимой и специфической причины. Более того, немногие известные наблюдения указывают скорее на то, что обманы восприятия могут принципиально различаться как по своему происхождению, так и типологически. Таким образом, связь между обманами восприятия и определенными областями нервной системы — то есть связь, ведущая от периферического органа чувств к коре головного мозга, — не имеет отношения к какой бы то ни было локализации; она лишь указывает на общий принцип, согласно которому все, что относится к области чувственного восприятия, находится в связи с физиологическим аппаратом восприятия.

(ев) В отношении любых симптомов, которые могут быть ассоциированы с определенными участками мозга, всегда существует определенное сомнение: действительно ли они являются психическими в истинном смысле слова? Ведь все они, так или иначе, остаются расстройствами «инструментария» или сложными, указывающими на раздражение или дисфункцию моторно-сенсорными явлениями, входящими в состав переживаний в качестве их «сырья» и по своему происхождению отнюдь не принадлежащими именно сфере психического.

Другое дело — когда мы, отталкиваясь от имеющихся в нашем распоряжении фактических данных о тех или иных обширных областях мозга, пытаемся выяснить, какие именно психические расстройства наступают вследствие их повреждения. Мы можем наблюдать самые разнообразные психические изменения, вплоть до изменений личности; но их типологическое многообразие оказывается настолько велико, что мы испытываем трудности с обнаружением действительно надежных данных. Приведем несколько примеров.

«Первичными кортикальными зонами» называются те проекционные зоны, которые имеют определенную локализацию в коре головного мозга и посылают моторные импульсы различным частям тела; эти же зоны первыми принимают чувственные восприятия, так что всем остальным зонам достается роль «вторичных». Вторичные зоны у человека значительно обширнее, чем у животных, даже обезьян. Расстройства типа агнозии и апраксии (корковая слепота и глухота, афазия, апраксия) локализуются в этих вторичных зонах рядом с соответствующими первичными — при том, что они менее отчетливы по сравнению с элементарными функциями. В коре головного мозга остается обширная «незанятая» область. Функцию вместилища высшей психической жизни часто приписывают именно ей, а также всей прочей массе головного мозга.

По сравнению со стволом мозга собственно головной мозг составляет преобладающую массу. Возможность локализации в его пределах, а также в пределах ствола представляется заманчивой.

Лобная доля. Из всех частей головного мозга именно лобная доля, не имеющая проекционных зон, чаще всего связывается с психикой. Возможно, развитию этого взгляда способствовало то обстоятельство, что лобная доля занимает переднее положение в структуре мозга.

Самый характерный симптом повреждения лобной доли, часто дающий основание для мгновенной постановки диагноза, состоит в слабости импульсов. Этот симптом наблюдается достаточно часто; так, Берингер дал его психологическое описание на основе наблюдения над случаем двусторонней опухоли лобной доли, вылеченной в результате оперативного вмешательства. Больной находится в полном сознании, зрение, слух и восприятие происходящего вокруг не нарушены, он отвечает на вопросы быстро и адекватно, отнюдь не оставляет впечатления парализованного или отупевшего и ничем не примечателен для посторонних — за исключением того, что никогда не поддерживает разговор. Предоставленный самому себе, он погружается в состояние пассивности. Свои обычные, повседневные действия он начинает по указанию со стороны и сразу же останавливается. Приступив к бритью в 8 часов утра, он к 12 часам еще не готов и к тому же не полностью одет. Он стоит с бритвой в руке, а в высохшей мыльной пене на его лице просвечивает несколько выбритых участков. Внутри него ничего не происходит. Его состояние — это состояние пустого сознания; его образ — это образ человека, чья жизнь лишена какой бы то ни было основы. Он не испытывает ни скуки, ни страданий и лишь констатирует происходящее вокруг. На вопрос о самочувствии он отвечает, что доволен, что с ним все в порядке. На вопрос о здоровье он отвечает: «Что-то вышло из строя, но что именно, я не знаю». Паралич в нем затронул не только импульсы, но и нечто иное. Он лишен эмоций; все присущие человеку формы психического поведения в нем словно заблокированы. В его мыслях и переживаниях есть какая-то пустота, в которой ни прошлое, ни будущее не играют никакой роли. В первоначальном, целостном виде сохранился лишь физический организм с чисто формальным «Я», которое не утратило способности к восприятию, пониманию, запоминанию и восстановлению в памяти, но все это происходит без всяких признаков спонтанности; это «Я» ни в чем не участвует и пребывает в состоянии бесцветной, безразличной умиротворенности.

Существуют описания ряда других психических расстройств, вызванных повреждением лобной доли. Если утрата импульсов приписывается повреждениям верхнелатеральной части лобной доли, то ее ба-зальная (орбитальная) кора считается источником изменений характера — бессмысленно-эйфорического и раздражительного поведения, расторможенности инстинктов, асоциальных проявлений, утраты способности к критическому суждению и пониманию ситуаций при сохранном мышлении и неповрежденной памяти; кроме того, выявляется тенденция к злонамеренным действиям, к злорадству по поводу чужих несчастий, к постоянному цитированию шуток (впрочем, последнее встречается лишь у весьма небольшого процента больных).

Ствол мозга. Повреждения мозжечка не приводят к психическим явлениям; что касается относительно небольшого (по массе) ствола, то с ним дело обстоит иначе. Благодаря наблюдениям последнего десятилетия удалось выявить ряд психических симптомов, связанных именно со стволом мозга; это в значительной степени повлияло на развитие воззрений о привязанности психической жизни к физиологии головного мозга. Вероятно, все богатство нашей психической жизни так или иначе связано с огромной по объему и сложности структурой головного мозга; ствол же, судя по всему, выполняет некоторые элементарные и необходимые функции, которые поддерживают психическую жизнь в целом. Хотя функции эти характеризуются высокой степенью изменчивости, они выказывают некоторые существенно важные устойчивые признаки, благодаря которым их удается безошибочно распознать. Основу общей картины могут составить специальные наблюдения над случаями летаргического энцефалита и болезни Паркинсона, а также некоторых опухолей, равно как и исследования общефизиологического характера.

Благодаря знаменитой гольцевской собаке с удаленным мозгом (весь головной мозг, до ствола, был удален хирургическим способом так, что само животное не погибло)2 мы смогли убедиться в том, что с одним только стволом можно бодрствовать и спать, стоять и бегать, есть и пить, реагировать на свет и звуки трубы, испытывать ярость в ответ на соответствующий стимул.

Общая картина повреждений ствола мозга, начиная от corpus stria-tum и далее вниз, — это клиническая картина, не поддающаяся точной локализации; обычно ее, в самом общем плане, локализуют в стволе мозга как таковом. Симптомы, связанные с этими повреждениями, следующие:

Гиперкинез: мышечные подергивания, непроизвольные спонтанные движения (хорея), побочные движения (Mitbewegungen), порывистые движения (Schleuderbewegungen), конвульсивные сокращения мышц, атетотические движения, дрожание. Акинезия — картина паркинсонизма: замедление произвольных движений, мышечная ригидность, тенденция принимать определенные позы и оставаться в них; утрата способности к спонтанным движениям; каменное выражение лица; отсутствие мимики; лицо, напоминающее маску; автоматические движения тела; отсутствие побочных движений; без всякого паралича туловище прогибается вперед, плечи повисают, рот остается открытым; утрачивается способность осуществлять несколько разных движений одновременно — например, двигаться вперед, подметая пол. Судя по всему, эта общая картина паркинсонизма носит чисто моторный, не психический характер. Но, с одной стороны, эти симптомы оказывают воздействие на ход психической жизни (например, заставляя компенсировать утрату непроизвольных спонтанных движений произвольными); с другой же стороны, при паркинсонизме имеют место и расстройства собственно психического характера:

(а) Замедление всех психических процессов, похожее на хроническую сомнолентность. Его пытались локализовать в сером веществе желудочка; в связи с ним подозревали повреждение «центра бодрствования», распространяющееся по всему серому веществу желудочка.

(б) Отсутствие спонтанных экспрессивных проявлений обусловлено отсутствием того непроизвольного (в условиях обычной, нормальной психической жизни) импульса к переключению внимания, который служит непременным условием выполнения спонтанных движений и спонтанного мыслительного процесса. Сказанное относится как к привычному поведению, так и к инстинктивным движениям. Непроизвольный импульс необходим, поскольку одной лишь волевой интенции для совершения движения недостаточно. О том, что он действительно существует, мы можем судить только на основании наблюдений за больными. Как таковой, непроизвольный импульс представляет собой последний, необратимый факт. В случае его отсутствия больной должен прибегнуть к помощи волевого акта. То, чего он уже не может совершить непроизвольно и спонтанно, он совершает по осознанному намерению, но неловко и не до конца. Сделав волевое усилие, больной может выпрямиться; но стоит ему отвлечься, как его туловище вновь «провисает». Поскольку для осуществления любого волевого акта нужен определенный начальный импульс, в особо тяжелых случаях обнаруживается отсутствие даже такого акта, с помощью которого можно было бы «прорвать» акинезию. На последних стадиях единственным, что еще может помочь больному, остаются стимулы извне (по приказу или требованию больной делает то, чего он не способен сделать самостоятельно) или аффективно окрашенные представления (например, страх). Как те, так и другие делают возможным то, что не достигается спонтанно. Иногда больные пользуются этим, приводя себя в возбужденное состояние и тем самым заставляя себя вести желательным образом.

Различие между описанным здесь расстройством и отсутствием спонтанных импульсов при повреждениях лобной доли проявляется в сопутствующих симптомах. Впрочем, мы в любом случае должны различать эти два явления, которые обозначаются сходными терминами. Фронтальное (обусловленное повреждением лобной доли) расстройство спонтанных импульсов укоренено в личности и поэтому не осознается; оно проявляется на уровне мышления и воли. Стриарное (обусловленное повреждением ствола мозга) расстройство спонтанных импульсов — это нечто такое, с чем больной сталкивается непосредственно, что он осознает; оно укоренено в его двигательном аппарате и на короткое мгновение может быть отчасти преодолено напряжением и усилием воли. Тщательный психологический анализ наподобие предпринятого Берингером мог бы внести ясность в это различение и, возможно, подвести к тем границам, близ которых удастся опосредованно определить внесознательные элементарные функции.

(в) В ряде случаев наблюдаются такие феномены, как постоянное повторение одних и тех лее слов или фраз и навязчивые явления. Больной беспрестанно повторяет «Отче наш», пока вместо слов не остается одно только ритмическое движение нижней челюсти (Штайнер [Steiner]). Больной беспрерывно свистит или не может избавиться от навязчивого крика. Речь начинает сводиться к простому повторению предложений, часто в ускоряющемся темпе, в форме пропульсивной («принудительной») речи (Sprachpulsion).

(г) Главным образом у детей и подростков, не только на острой, но и на более поздней стадии энцефалита, наблюдается общее волнение, двигательное беспокойство, бессмысленное хождение вперед и назад; больные все время называют предметы и прикасаются к ним, пристают к окружающим с просьбами, не испытывая при этом никаких эмоций, выказывают крайнюю ярость, стремление к грубому насилию над другими. Эти состояния отличаются от маниакальных состояний тем, что больные находятся в мрачном настроении, испытывают явный дискомфорт, кажутся то злобными, то докучливыми. Наступает изменение личности, которое, как считается, носит типичный характер.

(д) Многие исследователи полагали, что на основании некоторых данных о стриарных симптомах удается убедительно локализовать кататонические расстройства v больных шизофренией. Эти ожидания, однако, не оправдались. Некоторые очень редкие случаи представляют собой, по всей вероятности, сочетание летаргического энцефалита и шизофрении. Если у кататонических симптомов и вправду есть своя анатомическая основа, она не должна иметь ничего общего со стриарными симптомами. Явления, на первый взгляд вроде бы сходные, при детальном анализе оказываются глубоко различными: при шизофрении ступор заключается в неподвижности, но не в стриарной моторной недостаточности, как при энцефалите; у кататоников отсутствие выражения на лице — это не просто ригидность мимики; при двигательной пассивности и негативизме противодействие имеет активный характер, не тождественный ригидности при энцефалите (в первом случае речь идет о сохранении данного положения тела, тогда как во втором — об отсутствии спонтанности).

Все эти расстройства, связанные с повреждениями ствола мозга, представляют собой ясную и впечатляющую картину, известную во множестве разновидностей. Утрата функций, поддающихся приблизительной локализации, указывает на существование в структуре соматопсихической жизни довольно-таки неясной связи, которая выходит за пределы неврологически осязаемых проявлений отдельных способностей субъекта и проникает в глубь сферы психического. Мы коснулись неразрешимой проблемы импульсов и их следствий. Сознание каким-то образом зависит от ствола мозга, который способен привести головной мозг в бессознательное состояние и регулирует сон и бодрствование.

Наконец, судя по всему, со стволом головного мозга связано множество витальных чувств, которые предположительно являются промежуточным звеном между чисто вегетативно-физиологическими событиями и психическими феноменами. Ныне мы используем в связи с ними термины общего характера: «витальная личность» («vitale Person»), «глубинная личность» («Tiefenperson»). «Болезненные изменения мозговой ткани, локализованные вокруг третьего и четвертого желудочков, часто сопровождаются особого рода влечениями и желаниями». Здесь можно вспомнить также о соматическом сопровождении аффектов, гипнотическом воздействии на события соматической жизни. В составе аффектов витальные чувства кажутся чем-то элементарным и соматическим и в то же время психическим и связанным с импульсами.

Паралич функции мозга в целом. Кречмер описывает синдром, который он считает проявлением дисфункции коры головного мозга в целом (при том, что ствол мозга функционирует как обычно); это состояние сходно с тем, что имеет место у собаки Гольца с удаленным мозгом. Данный синдром наблюдается при панэнцефалите, огнестрельных ранениях мозга, lues cerebri, во время преходящих фаз тяжелого атеросклероза.

Больной лежит без сна, с открытыми глазами, не испытывая никакой сонливости. При этом он не способен говорить, узнавать, осуществлять осмысленные действия (парагнозия и парапраксия). Глотательный и прочие рефлексы не утрачены. Взгляд не фокусируется. Когда к нему обращаются или показывают ему что-либо, он не проявляет осмысленной реакции. Застывает в случайных, активно или пассивно индуцированных позах. На сенсорные стимулы может отвечать вздрагиванием, но рефлекс бегства и защитный рефлекс отсутствуют.

(гг) Клиническая локализация: общие положения. Проблема локализации однозначно толкуемых клинических данных необычайно сложна. Если границы повреждения мозга просматриваются достаточно отчетливо, они должны были бы связываться со столь же отчетливо определенными психическими дисфункциями и изменениями. Но, во-первых, сопоставимые, идентичные случаи редки (отдельный случай сам по себе ничего не доказывает и может носить случайный характер). Во-вторых, локализованные повреждения (в особенности опухоли) оказывают давление на относительно удаленные участки мозга и тем самым влияют на их функционирование; длительное давление приводит к дисфункции, но не оставляет следов в виде гистологических изменений. В-третьих, болезненный процесс обычно воздействует на обширные области мозга и порождает множество одновременных локализаций. Неудивительно, что ряд наблюдений привел к хорошим результатам в аспекте чистой неврологии; с другой стороны, на уровне анализа психических феноменов удалось убедительно доказать разве что факт существования тесной связи между мозгом и душой. Что касается попыток установить определенную систему закономерностей, то все они окончились неудачей; в лучшем случае формулировались настолько неопределенные правила, что по мере прогресса клинических наблюдений приходилось отказываться даже от тех из них, которые поначалу казались вполне убедительными. Несомненно, психические феномены не случайны. Но стоит исследователю «нащупать» определенную закономерность, как она тут же ускользает от него и теряется среди множества запутанных связей.

Всякий раз, когда речь заходит о проблеме локализации психических явлений, функцию образцов, вокруг которых строятся все рассуждения, выполняют случаи нарушений типа афазии, апраксии и агнозии. Чтобы понять теоретическое значение локализации, мы должны знать следующее:

1. В отдельных случаях симптомы обнаруживаются в отсутствие каких бы то ни было повреждений в соответствующих областях мозга; повреждения обычно локализуются по соседству с этими областями.

2. Степень выраженности симптомов не выказывает закономерной связи с величиной площади, затронутой физическим повреждением. Для лучшего понимания этой нерегулярности мы различаем резидуальные симптомы (Residuдrsymptome), которые являются следствием локального разрушения, в принципе постоянны, связаны с определенным очагом и остаются по окончании острого периода, и временные (сиюминутные) симптомы (temporдre Symptome), которые рано или поздно исчезают. Временные симптомы мы пытаемся объяснить как следствие Длительного воздействия, как результат шока, а их исчезновение — как результат исчезновения самих этих воздействий или компенсаторного возникновения других функций или участков. Дифференциация симптомов основывается на эмпирически полученных данных, которые свидетельствуют о том, что при условии устранения болезненного процесса как такового поврежденная мозговая ткань выказывает значительную способность к регенерации. Что касается достоверно известных к настоящему времени локализованных резидуальных симптомов, то все они представляют собой расстройства примитивных неврологических функций (паралич, атаксия, сенсорные дефекты). При расстройствах типа афазии, апраксии и т. п. всегда чрезвычайно сложно отличить то, что носит всего лишь временный характер и обусловлено воздействием очага на мозг в целом (или, во всяком случае, на его обширные области), от того, что устойчиво и прочно локализовано. В любом случае мы не можем говорить о локализации таких сложных, относящихся отчасти к сфере психического функций, как язык, поведение, речь. Но мы имеем основания для того, чтобы предполагать связь между некоторыми отдаленными (не самыми очевидными) специфическими условиями этих психических функций и определенными участками коры головного мозга. Так или иначе, до сих пор никому не удавалось локализовать психические функции или выявить хотя бы один случай, который мог бы убедительно обосновать теорию локализации. Сложившаяся ситуация выглядит следующим образом: с одной стороны, наблюдаются очаговые физические повреждения мозга, с другой — нарушения речи, поведения и других функций, наступающие обычно вследствие этих очаговых повреждений. Анатомические разрушения доступны микроскопическому исследованию и тщательному анализу. Что касается функциональных нарушений, то интересные результаты могут быть получены благодаря тестированию нарушенных способностей, анализу отклоняющихся реакций (включая ассоциативные механизмы, персеверацию и т. п.) и дифференциации нетронутых и поврежденных способностей. Но между обоими этими типами анализа не удается установить никакой связи; и никакой анализ не позволяет выявить хотя бы единственную элементарную функцию, которая могла бы быть локализована как таковая. В принципе нет ничего невозможного в том, что когда-нибудь будут найдены элементарные психические функции, которые затем можно будет связать с определенными участками мозга или физиологическими механизмами; но говорить об этом пока рано.

В существующей литературе любые тезисы о локализации психических функций вынужденно гипотетичны. Предположительно конструируются системы кортикальных областей, которые делятся на своего рода «географические» регионы, ответственные за смешливость, раздражительность, характерологические изменения, депрессивные или эйфорические расстройства и т. п.

В данной связи следует отметить, что топографический диагноз на основе типичных, в том числе и психических, симптомов в рамках клинической картины — это не то же самое, что знание законов топографической локализации таких компонентов сферы психического, как отдельные типы переживаний, способности, черты характера и т. п. Важность психической картины при постановке клинического топографического диагноза не вызывает сомнений, но сама топографическая локализация не носит закономерного и предсказуемого характера; основа психического феномена так и остается неизвестной.

2. Структура мозга. Любые представления о локализации элементов сферы психического разрабатываются на фоне наших знаний о макро- и микроскопической структуре мозга. Морфологически мозг — это не просто единообразная железистая масса. Можно сказать, что мозг раскрывается нам как множество разнообразных форм, путей и систем, обладающих тончайшей, на грани невидимого, микроструктурой. Исследователи, желающие представить общую картину на основании срезов или окрашенных препаратов, сталкиваются с поистине огромными техническими трудностями. То, что некогда казалось гомогенным, в дальнейшем обнаружило исключительное многообразие своей внутренней структуры. Так, Бродман (Brodmann) разделил кору головного мозга на 60 цитоархитектонических зон согласно размеру, числу, форме и взаимному расположению нервных клеток, тогда как Фогт (Vogt) выделил 200 миелоархитектонических зон согласно различиям в распределении волокнистых путей в коре. Дифференциация клеточных форм и клеточных структур представляется едва ли не безграничной. Прогрессу анатомической дифференциации способствовали опыты на животных. Так, выяснилось, что разрезание волокон и изоляция отдельных участков мозга приводят к дегенерации волокон и клеток на этих участках; отсюда мы можем узнать, какие участки мозга составляют единство, а какие — взаимно независимы. Экспериментальным путем Ниссль выявил в коре слои, живущие собственной жизнью даже после отъединения всех проекционных волокон, — при том, что остальные слои в той же зоне мозга дегенерируют.

Исследованию структуры мозга неизменно сопутствует ощущение некоторой неудовлетворенности: мы узнаем нечто такое, чего не в состоянии понять. Мы видим некие конфигурации, но почти никогда не знаем, каковы их функции. В наших умах запечатлеваются бесчисленные формы, пути, скопления серого и белого вещества, мы узнаем многочисленные и разнообразные названия — и тем не менее чувствуем себя полными невеждами, пытаясь понять или представить себе вещи, которые выходят за рамки нашей способности к пониманию. Мы вынуждены смириться с тем, что учение о функциональной морфологии мозга находится все еще в зачаточном состоянии и совершенно не соответствует темным, ультрамикроскопическим химико-биологическим процессам жизни. Наконец, мы не должны забывать, что внешне неисчерпаемое множество форм, конфигураций и систем, входящих в структуру мозга, явлено нам только в виде трупа мозга — грубых, мертвых, разрушенных остатков некогда живой материи.

Все опыты подобного рода наполняют нас благоговением перед тайнами пространственных основ психической жизни. Одна из фундаментальных предпосылок нашего биологического мышления состоит в том, что мы рассматриваем структуру мозга как настоящее морфологическое чудо. Мозг — это единственный в своем роде, ни с чем не сравнимый орган. Исключительность его формы и организации, отраженная в его цитоархитектонике, заставляет нас вновь и вновь задумываться об аналогиях с психической жизнью; но при этом в нашем распоряжении нет осязаемых взаимных соответствий — в частности, структурных. Реалии психической жизни по-прежнему несоизмеримы с пространственными, видимыми категориями — даже несмотря на то, что пространственные характеристики структуры мозга должны находиться в тесном сопряжении с психикой.

Здесь проходит граница, за которой пространственное явление для нас кончается. Множество разнообразных по конфигурации слоев коры, нейроны, нервные окончания — все это суть некие пространственные крайности, «замещающие» для нас душу, к постижению которой мы стремимся, но которой на этом пути нам не дано постичь никогда. Эта картина равноценна картине космических туманностей. И в том, и в другом случае мы видим в пространстве нечто абсолютное и последнее, свидетельствующее и указующее, само по себе непроницаемое и в то же время ведущее куда-то вовне и выше себя.

3. Патологическая анатомия мозга. Обычные анатомические данные относятся к опухолям и размягчению, кровотечениям, утолщению мембран, атрофии и т. п. Проще всего добываются данные о размере мозга.

В свое время появилась надежда на то, что удастся найти соответствие между размером здорового мозга н умственными способностями; но в подтверждение этого не было добыто убедительных статистических данных. По мере движения вверх по эволюционной лестнице вес мозга относительно веса тела возрастает, и у человека этот показатель достигает максимальной величины. Относительный вес мозга у негров в среднем чуть ниже, чем у представителей белой или желтой расы; у женщин он чуть ниже, чем у мужчин. Истолковать эти факты нелегко. Мозг выдающихся людей исследовался многократно, но осмысленных результатов получить так и не удалось. Среди великих попадались люди как с очень большим, так и с очень маленьким мозгом; необычайно большой мозг встречается и у вполне обычных людей.

Если говорить о патологии, то масса мозга может быть как увеличенной, так и уменьшенной. Известно такое явление, как разбухание мозга (Hirnschwellung); оно определяется на основании отношения объема мозга и вместимости черепа, которое в норме равно примерно 90:100. Природа и причины разбухания мозга неизвестны. Отек мозга по своей природе отличается от разбухания. Речь идет о достаточно неясном патологоанатомическом понятии, охватывающем гетерогенный материал. Увеличение веса мозга обнаруживается при некоторых острых психозах, дающих картину аменции, а также у лиц, умерших от эпилептического статуса. При многих функциональных психозах, разновидностях эпилепсии и т. п. никаких изменений не бывает, тогда как при прогрессивном параличе, старческом слабоумии, некоторых случаях dementia praecox вес мозга уменьшается.

Значительно более многочисленны и разнообразны микроскопические данные, случаи воспаления, дегенерации тканей, новообразований, атрофии и всякого рода морфологических изменений. Один из самых значительных результатов — открытие надежного способа определения прогрессивного паралича на основании микроскопической картины коры. На основании гистопатологических данных было дано клиническое определение нозологической единицы (Ниссль и Альцгеймер). Но это открытие относится всецело к сфере соматического. Не удалось обнаружить ничего такого, что указывало бы на локализацию психических функций или на существование параллелизма между соматическим и психическим процессами; более того, не удалось прийти даже к отчетливой и окончательной формулировке соответствующих вопросов. То обстоятельство, что гистологические изменения имеют место и при других психозах, само по себе указывает на их связь с мозгом; подобного рода данные, однако, также не всегда допускают однозначные толкования.

В настоящее время не приходится говорить о взаимном соответствии между психологически отчетливо анализируемыми функциями и анатомически тонко разграниченными зонами; и все же существование связи между болезнями мозга и психозами не вызывает сомнений. Этот факт уже давно воспринимается как твердо установленная истина; именно поэтому психопатологи так заинтересованно следят за всеми деталями новейших исследований по головному мозгу. С одной стороны, гистология учит нас не поддаваться соблазнам «мозговой мифологии», в свое время пользовавшейся такой популярностью среди психопатологов; с другой же стороны, она внушает надежду, что с ее помощью удастся успешнее определять соматический аспект болезни. Познание всей сложности и всего многообразия гистологической картины имело бы серьезную образовательную ценность для любого психопатолога, склонного к обобщающим размышлениям о своем предмете.

В данной области науки постепенно вырос целый мир картин и конфигураций, которыми мы обычно пренебрегаем, поскольку не видим способов их прямого практического использования; но именно здесь вопрос о локализации должен в конечном счете найти свое разъяснение, дальнейшее развитие и окончательное разрешение.

Так или иначе, опыты по исследованию видимой структуры мозга сохраняют свое независимое значение. «Клеточную патологию уже успели объявить устаревшей; но то, что мы видим, служит доказательством важности учения о клетках для понимания жизненных процессов. Представляется, что с клетками связаны даже те функциональные отправления организма, которые носят более или менее гуморальный характер; и любые физиологические интерпретации будут иметь ценность только при условии, что они не утратят своей связи с морфологическим знанием… Анатомические методы основываются на морфологии; ее теория — это созерцание органических форм. Нас ничто не заставляет ограничиваться простым рассматриванием конфигураций или размышлениями над их генезисом».

(д) Фундаментальные вопросы, порожденные проблемой локализации

Фактические данные, указывающие на локализацию компонентов психической жизни, неудовлетворительны. Вера в то, что наконец-то удалось установить локализацию, рассеивается всякий раз, когда мы пытаемся дать этой локализации окончательное и недвусмысленное определение. Во-первых, в отличие от опытов по неврологической локализации все опыты по локализации компонентов психической жизни носили доныне лишь весьма приблизительный характер; анатомические данные, равно как и попытки фиксации психических явлений все еще неточны и расплывчаты. Во-вторых, обнаружение любых надежных, несомненных фактов активизирует параллельное развитие психологических и гистологических исследований, в результате чего вся концепция локализации рушится. Таким образом, теории локализации компонентов психической жизни недостает подкрепления в виде упорядоченного набора точных фактических данных. Но вопрос о взаимоотношении двух анализируемых по отдельности групп фактов требует своего решения. Задача обнаружения связей между психологическими наблюдениями и данными по анатомии мозга остается актуальной; образцом может служить неврология, в рамках которой, основываясь на принципе локализации, удалось установить связь между анатомией и функцией. Локализацию неврологических и физиологических функций (на примере коленного рефлекса, дыхательного центра, двигательных зон коры и т. п.) удалось осуществить с выдающимся успехом, а локализация неврологических болезней является одной из наиболее разработанных областей медицины. Но стоит нам обратиться к психике, как картина расплывается на наших глазах. Все руководства по физиологии и неврологии в соответствующих местах прибегают к внезапным «поворотам сюжета» или умолчанию. Следовательно, говоря о проблеме психической локализации, важно не столько указать на достижения, сколько понять, какова ситуация, сложившаяся в данной сфере исследований.

Выразимся афористически: в психологии мы не знаем, что и где следует локализовать. Есть три основных вопроса:

1. Где мы локализуем? Во-первых, на определенных участках субстанции мозга, в макроскопически очерченных областях мозга и зонах коры, и в микроскопически видимых слоях коры и группах клеток. Эта анатомическая теория локализации нацелена на обнаружение «центров», ответственных за определенные функции. Но обо всех этих «центрах» известно только то, что их повреждение приводит к нарушению функции; что же касается центров, ответственных за психические функции в позитивном аспекте, то о них мы ничего не знаем. Возможно, известные нам центры несут ответственность за какие-то не поддающиеся определению условия для выполнения функций, но не за сами функции как таковые. Все они были выявлены в качестве «центров нарушения», а не «центров реализации». По всей видимости, это четко очерченные участки, разрушение которых приводит к расстройствам, поскольку непосредственной замены им не существует. Соответственно, о локализации можно говорить только тогда, когда сразу вслед за относительно ограниченными гистологическими изменениями возникают характерные расстройства — при том, что в других областях, даже несмотря на потерю больших масс мозгового вещества, функциональные нарушения не выявляются. Возможно, реальное осуществление функции само по себе основывается на бесконечном количестве взаимосвязей между различными участками; и вовсе не обязательно, чтобы самый главный компонент этой сложной системы был локализован именно в ее «центре». Взаимодействие анатомических частей и физиологических функций составляет целостность, в рамках которой, в случае появления отдельных повреждений, возможна взаимная замена и компенсация составляющих; внутри этой целостности отдельные составляющие стимулируют друг друга, катализируют и ингибируют друг друга, образуя бесконечно сложную структуру, которая пока известна нам лишь частично, на уровне одних только неврологических связей. Во всем, что касается связей из области психики, эта структура остается простой метафорой.

Во-вторых, мы локализуем компоненты сферы психического в системах, которые морфологически охватывают всю нервную систему и содержат собственные внутренние связи. Вопрос здесь не сводится к простой анатомической локализации, а заключается в следующем: какой из этих систем, рассматриваемой как сложное единство, принадлежит функция, рассматриваемая как элемент этого единства (и, соответственно, расстройство этой функции)? Все системы того рода, о котором здесь идет речь, изучены только с точки зрения неврологических функций; соответственно, рассмотрение их как основы психических явлений опять неизбежно сводится к простой аналогии. Такая аналогия может оказаться приемлемой или даже подходящей для более конкретной разработки; но она все равно не позволяет представить анатомическую систему в качестве основы событий психической жизни.

В-третьих, мы можем локализовать элементы сферы психического в тех местах, на которые указывают результаты фармакологических экспериментов и которые отчасти могут быть продемонстрированы морфологически. Это, так сказать, химическая локализация, которая выявляется фармакологическими средствами в дифференцированной структуре нервной системы. В итоге возможны сколь угодно красноречивые сопоставления с воздействием токсичных веществ на психику; но это отнюдь не равноценно ответу на вопрос о локализации психических феноменов.

2. Какие именно единицы мы локализуем? Если мы воспринимаем или мыслим нечто как единство реализации способности, переживания, «Я»-сознания, это само по себе может указывать на что угодно, но только не на доступную локализации функциональную целостность. То, что локализуется, всегда проявляет себя в качестве инструмента души, но не в качестве самой души. Нам в принципе не дано знать, что могло бы быть, если бы личность, ее природа, черты ее характера или переживаемые ею реалии психической жизни имели определенную локализацию в организме и, соответственно, испытывали расстройства под воздействием локальных физических повреждений.

С другой стороны, исследования в области локализации призваны решить задачу, по-своему глубоко осмысленную. Эта задача состоит в обнаружении «элементов» или единиц отдельных функций, которые иначе никогда не были бы открыты, а также факторов, указывающих на наличие определенных функций и выявляемых только благодаря расстройствам. Видимо, таков случай «импульса», локализованного в стволе мозга и (в другом смысле) в лобной доле, равно как и случай психических функций, выявленных при анализе речи, чувственного восприятия, поведения. Но «схваченная» таким образом элементарная жизненная функция — «фундаментальная функция» — должна сама по себе быть внесознательной и проявляться только в переживании «импульса», в речевой деятельности и поведении.

Перед нашими глазами все время находится иерархия функций или иерархия инструментов души. Исследуя эти иерархии, мы приближаемся к самой душе, но обнаруживаем лишь то, что служит ее потребностям или обусловливает ее функционирование, но не ее самое.

3. Какова природа связи между функцией и центром (очагом)? Представление, будто центр — это вместилище функции как таковой, давно устарело. Центр — это предпосылка функции, но отнюдь не ее субстанция. Наличие «связи» между функцией и «очагом» означает, что функция не может осуществляться без участия последнего; но это вовсе не значит, что функция существует именно благодаря своему «очагу». Чтобы более точно представить эту предпосылку, мы можем призвать на помощь ряд теоретических идей. Например: в любом целостном событии центр — это всего лишь некая незаменимая связь. В таком центре происходит переключение, которое нигде в другом месте произойти не может. При повреждении, делающем переключение невозможным, расстраивается какое-то совместное действие. Повреждение центра означает исчезновение некоего препятствия: то, что прежде ингибировалось и регулировалось из этого центра, начинает развиваться совершенно бесконтрольно. Впрочем, обычно мы по-настоящему не представляем себе, как выглядит связь между психическим расстройством и центром: что именно расстраивается, как именно воздействует расстройство. Любая теория — это лишь гипотеза, способ как-то выразить соответствующую идею, метафора. В действительности все, что мы до сих пор смогли узнать об этих связях, носит достаточно грубый, сырой характер: с одной стороны, мы имеем данные о мозге с его неясно очерченными внутренними границами, с другой — сложные психические расстройства. Все связи остаются неопределенными и приблизительными; удается показать только сопряжение комплексных способностей и обширных областей мозга (таких, как отдельные зоны коры мозга, ствол мозга). Нам не дано, оставаясь на почве психологического понимания, проникнуть в тайну взаимодействия локализуемых функций. Любой элемент психической жизни — это обязательно целостное событие, которое отнюдь не состоит из частичных функций; напротив, функции — это используемые им инструменты, и при их повреждении событие, как целое, становится невозможным.

(е) Спорный аспект локализации элементов сферы психического

Итак, никому еще не удавалось расчленить психическую жизнь на отдельные поддающиеся локализации функции. В психологии даже самые простые феномены настолько «сложны» (или, точнее, гетерогенны) с точки зрения неврологии, что для их реализации необходимо участие всего мозга. Все разнообразные центры, которые удалось выявить, представляют собой разве что отдаленные предпосылки, обусловливающие потенциальную возможность соответствующих психических явлений; всегда сохраняется известная неясность относительно того, какие именно обязательные или частичные функции связаны с этими центрами.

Обобщим результаты.

1. Факты, относящиеся к анатомической структуре мозга, будучи чрезвычайно интересны сами по себе, все еще не влияют на психопатологию. Они лишь показывают, насколько велика степень сложности тех соматических основ психической жизни, которые должны пониматься нами как ее отдаленные, опосредованные основы.

2. Никакие доступные локализации элементарные психические функции нам не известны.

3. Фактические данные о локализации сложных болезненных явлений (таких, как афазия и др.) не выказывают никакой регулярности. Они пригодны в лучшем случае для диагностики; их не удается анализировать так, чтобы психологический анализ дефектов в осуществлении способностей мог связываться с относительно тонким анатомическим анализом повреждений мозговой ткани.

Чтобы пояснить сказанное, сформулируем несколько теоретических положений. Представление о том, что различные психические расстройства могут обусловливаться различиями в локализации одного и того же болезненного процесса, имеет чисто умозрительную природу и не подкреплено фактами. Приписав различия между болезненными процессами одной только психической предрасположенности субъектов, мы утверждали бы нечто столь же недоказуемое и, возможно, столь же справедливое. Психиатрия, которая исходит из фундаментального представления о локализации психических функций, ничего не может поделать с тем обстоятельством, что элементы, обнаруженные благодаря психологическому анализу, не выказывают абсолютно никаких связей с анатомическими данными, выявленными при исследовании мозга; судя по всему, такие связи едва ли когда-либо будут открыты. С одной стороны, один и тот же болезненный процесс может локализоваться в нервной системе по-разному; с другой стороны, психические расстройства при одном и том же органическом мозговом заболевании могут существенно отличаться друг от друга. Эти два ряда данных не обнаруживают между собой никакого параллелизма, а тем более содержательной связи.

Каждый раз, обращаясь к рассмотрению связи между данными, относящимися к мозгу, и психическими расстройствами, мы должны помнить, что данные по мозгу вовсе не обязательно должны сопрягаться с психическими расстройствами; существуют случайные, совпадающие явления, которые, однако, имеют совершенно иное происхождение (таковы, например, гистологические изменения, наступающие при предсмертной агонии). Далее, мы должны иметь в виду, что мозговые изменения в принципе могут быть и следствием первичных психических явлений — хотя, вообще говоря, эмпирических доказательств этого пока не существует. Предположение, будто мозговое явление во всех случаях есть причина, а психическое явление — следствие (но не наоборот), так же недоказуемо, как и более давняя гипотеза, согласно которой любая душевная болезнь имеет свой источник в психической жизни. Психопатолог должен быть открыт для признания обеих альтернативных возможностей.

Утверждение, будто все душевные болезни суть болезни мозга, а все психические явления — не более чем симптомы, должно оцениваться как догма. Поиск мозговых процессов плодотворен только при условии, что на них можно указать методами анатомии и гистологии. Разного рода надуманные локализации — скажем, локализация представлений и воспоминаний в клетках, локализация мыслительных ассоциаций в нервных волокнах и т. п. — это пустое, бесплодное занятие; и еще более бесплодной игрой следует считать любую попытку гипотетического представления всей души в виде какой-то системы локализаций в мозгу. Подобного рода образ мыслей равносилен абсолютизации происходящих в мозгу событий, возведению их в ранг истинной субстанции человека, отождествлению «человеческого» с «мозговым». С точки зрения психологии мозговые заболевания — это лишь одна из многих причин, ведущих к психическим расстройствам. Представление, согласно которому все психическое хотя бы отчасти обусловливается мозгом, само по себе верно, но носит слишком общий характер и поэтому не имеет практического значения. Каждый психолог, хоть немного разбирающийся в психопатологии, согласится со словами Мебиуса: «Гистолог в клинике не должен играть главную роль, ибо анатомическая классификация болезней действует оглупляюще».