Двоякое принуждение (англ.: двойное ограничение) определяется как последовательность неразрешимых эпизодов, или повторение одного неразрешимого опыта, которые вызывают у «жертвы» внутренние конфликты логической классификации. Оно предполагает взаимодействие, по крайней мере, двух лиц, но, как пишет Bateson, двоякое принуждение налагается на «жертву» не всегда одной лишь матерью, а также и другими членами семьи. Эта последовательность включает в себя: «Первичное негативное приказание… Вторичное приказание, противоречащее первому, на более абстрактном уровне подкрепляется наказанием или определенными сигналами, угрожающими жизни… Третичное негативное приказание, воспрещающее «жертве» ускользнуть от ситуации…» /14, с. 14-15/.
Bateson замечает, что «когда «жертва» научилась воспринимать свой мир в форме двоякого принуждения, любого элемента этого принуждения достаточно, чтобы внести расстройство в рассудок того, кто ему подвергается». «Модель противоречивых приказаний может даже повторяться в слуховых галлюцинациях», как это показывает знаменитое самонаблюдение Персеваля Безумного (Perseval le Fou), которое будет использоваться впоследствии антипсихиатрами, чтобы доказывать небытие шизофренической болезни /166/.
«Когда шизофреник чувствует себя захваченным в двоякое принуждение, он смешивает буквальное и метафорическое в самих выражениях… Метафорический сдвиг, как ответная реакция на ситуацию двоякого принуждения, создает ощущение безопасности. Но это ощущение мешает пациенту высказывать обвинение, как он хотел бы это сделать» /14, с. 17/.
«Иначе говоря, высказывания, свидетельствующие о расстройстве пациента, могут быть интерпретированы как средства самозащиты против ситуации, в которой он находится».
Bateson указывает, тем не менее, что можно рассматривать эти проявления как патологические: «…«жертва» сама не знает, что ее ответы метафоричны, или же… она не может этого осознать. Чтобы «жертва» это допустила, надо было бы, чтобы она отдавала себе отчет в том, что она защищается и, следовательно, что она боится кого-то другого. Такое осознание в некоторой мере означало бы обвинение в адрес этого другого и вызвало бы в ее глазах катастрофу» /14, с. 18/. Мы вернемся к описанию семейной ситуации, создающей двоякое принуждение, которое делает Bateson только для того, чтобы отметить, что двоякое принуждение устанавливается именно в отношениях матери и ребенка, в противоположность тому, что он описал раньше; причем роль отца в возникновении шизофрении, если можно так сказать, состоит в его отсутствии.
Отсутствие сильного отца, способного интуитивно разобраться в этой странной взаимосвязи, приводит к тому, что «ребенок наказывается потому, что он правильно истолковывает то, что выражает его мать, и он также наказывается потому, что он истолковывает это неправильно. Он оказывается попавшимся в двоякое принуждение /14, с. 23/; он наказывается в любом случае — если он проявляет любовь к ней (к матери), и если он не проявляет любви» /14, с. 24/.
Выводы из обнаруженного двоякого принуждения в семьях, где один из членов семьи — шизофреник, позволили разработать новые психотерапевтические стратегии, показывая между прочим, что «обстановка двоякого принуждения состоит из рамок психотерапии и больничной среды и создается ими». Но можно задать себе вопрос, представляет ли из себя это событие именно открытие этиологии шизофрении, в чем остался убежден Bateson: «Суть проблемы сохраняется: каковы реальные обстоятельства, которые вызывают эту специфическую болезнь? Я допускаю, что бактерии ни в коем случае не являются единственным фактором, который вызывает инфекционную болезнь, и я соглашаюсь также, что нельзя объяснить появление психической болезни одним лишь следствием травматических обстоятельств» /15, с. 39/. Интересно, что Bateson прибегает (метафорически?) для обсуждения валидности модели шизофрении к сравнению с наиболее общемедицинской моделью болезни, а именно такой, где основной этиологический фактор неоспорим, — к пастеровской модели инфекционной патологии: «Я остаюсь, тем не менее, убежден, что идентификация этих обстоятельств является узловым пунктом понимания болезни, так же как идентификация бактерии необходима для того, чтобы понять инфекционную болезнь» /15, с. 39/. К тому же он прибегает и к другой медицинской метафоре из области эпидемиологии. По его мнению, шизофрения, в конечном счете, это группа «синдромов, связанных с неспособностью определить логический тип получаемого сообщения». В этой группе он различает формы, соответствующие формам блейлеровской нозологии из группы шизофренических психозов: «Классифицируя эти синдромы, мы получим на одном краю более или менее гебефренических индивидуумов, для которых никакое сообщение не относится ни к одному определенному типу и которые постоянно живут в каком-то подобии винегрета; на другом краю мы получим тех, кто стремится к сверхидентификации, и чтобы узнать, какого типа сигналы они получают, производят слишком жесткую идентификацию типа, к которому относится сообщение, что дает скорее параноидную картину» /15, с. 40/. Таким образом, с точки зрения логического типа, гебефрения и параноидный психоз были бы противопоставлены друг другу. Что касается аутизма, Bateson пишет лаконично: «уход в себя» — это «другое решение», не говоря нам, какому логическому типу соответствует аутизм. В дальнейшем он сам критиковал теорию двоякого принуждения, указывая, что она не допускает возможности различения между шизофреническими симптомами и сходными формами поведения, но не патологическими, каковыми являются юмор, искусство, поэзия.