Семейный случай: отец и двое детей.

Набл. 19. Мужчина 64 лет. Из воронежской мещанской семьи. Отец был малограмотен, но участвовал в подпольном движении, распространял нелегальную литературу, скрывался от полиции; характеризуется «добрым». Сам обследуемый был с детства вспыльчив, легко лез в драку; дружил только с братом; жил, по его словам, по принципу: «ты меня не трожь, и я тебя не трону». Со школы рисует, с 18 лет начал этим зарабатывать. В 19 — разочаровался в искусстве, поступил к отцу на рыбный промысел, занялся боксом, но через 2—3 года вернулся к прежнему увлечению. Поступил в художественный техникум, переехал в Москву, работал здесь в прикладной живописи, писал, кроме того, картины «для себя».

С молодости сосредоточен на работе, рассеян, невнимателен к окружающему, плохо запоминал имена, фамилии тех, с кем его знакомили. Лет с 25—30 постоянно — то подъемы, то спады в творчестве, что сам связывает с тем, «получалось или нет» в живописи. Женился в 32 года. Изводил жену ревностью, развелся с ней; имел от этого брака сына, с которым виделся в последующем крайне редко и относился к нему «с прохладцей» (как не к своему?). Новый брак в 42 года. Эту жену также всегда ревновал: мужчины будто бы смотрят на нее особым образом, и она этому способствует. Жена характеризует его как человека прежде всего сугубо непрактичного: он «живет одним днем и одним искусством», может истратить последние деньги на холсты и краски, делает это импульсивно, «не подумавши». Помогает жене в машинальной кухонной работе, но совершенно беспомощен в более сложных делах, никогда не знает что где лежит, не видит того, что у него «под носом», постоянно обременяет жену просьбами найти то или иное; при этом требователен, раздражается, когда та отказывается или не сразу приходит ему на помощь. Детьми обычно не занимается, но временами начинает «муштровать» их, чего лучше бы не делал, потому что кричит тогда на них, «как фельдфебель», прибегает к ремню по поводу и без него, не понимает ни в ту минуту, ни потом, что был неправ, обвиняет жену в том, что она плохо их воспитывает. Затем «остывает» и детей снова как бы не замечает. Привязан к домашней собаке, любит ласкать ее. По оценке соседей, «высокомерен», «презирает» их, но «под настроение» может привести в дом незнакомого человека с улицы, разговориться с ним, накормить его, хотя жена, естественно, этим недовольна. Периоды мрачности, нелюдимости чередуются у него с повышенной общительностью — но именно с чужими людьми; хорошее настроение «написано у него на лице», но «он им со своими не делится». Всегда переоценивал себя как художника, был строптив на службе, не позволял никому опекать или поправлять себя, хотя признает, что наделен крупным профессиональным недостатком: никогда не доводит до конца свои картины, охладевает к ним до их завершения: так с каждой вещью. Всегда зарабатывал себе на жизнь, «но не более».

Внешне — невысокий, сухопарый, худощавый, неаккуратно одетый человек; выражение лица остановившееся, отвлеченное, отсутствующее. В первый визит врача хранил неприступное молчание, был крайне неловок в движениях, двигался по комнате подобно сомнамбуле, «манекену», разговор передоверил жене. Во второе посещение врача немногословен, неприветлив, смотрит мимо посетителя, но держится свободнее. О себе говорит расплывчато, непоследовательно и неровно: то в «телеграфном», «рубленом» ритме, то распространяется обо всем подробнее, но говорит отвлеченно и аморфно; ни в том ни в другом случае не проявляет заметного интереса к собеседнику, но иногда вдруг глядит прямо в лицо собеседнику и взгляд производит тогда впечатление испытующего, бесцеремонного, «дерзкого». Более склонен к рассуждательству на общие темы: недоволен, например, порядками, царящими в мире искусства, считает также, что сделали неправильно, повысив зарплату низкооплачиваемым слоям населения. О соседях говорит только, что хотел бы поменьше знать об их существовании. Несколько раз спрашивал жену в присутствии врача что где лежит — это он, по ее словам, делает совершенно автоматически, по привычке. Объясняет свою постоянную рассеянность сосредоточенностью на работе. Отмечает у себя при этом одну особенность: в минуту опасности (однажды это было на пожаре) подобная невнимательность с него как бы «слетает» — он действует тогда с ясной головой и незаурядным хладнокровием. Уставился на врача, когда тот собрался уходить, и предложил нарисовать его, приговаривая: «Это должно быть интересно… молодой врач… очень интересно…» (С).

Набл.20. Девушка 18 лет, дочь описанного выше. Мать — татарка, энергичная, деятельная, суховатая, но к детям и мужу относится с неизменной заботливостью: на ней «все в доме держится». Обследуемая характеризуется с детства упрямой, властной, самолюбивой, деспотичной, холодной по отношению к брату, который на 6 лет ее младше; постоянно с ним ссорится: однажды ушла из дома, когда ей не разрешили отобрать у него карандаш. Училась вначале на «отлично», совмещая общую школу с художественной. Начиная с 8-го класса, стала успевать хуже, «невзлюбила» математику. С этого же времени сделалась более раздражительна, дома ее выводит из себя всякий шум, любое противоречие и неудобство. Ничего не делает по хозяйству, но пытается всеми «командовать», перепоручает свои дела. В том же 8-м классе порвала отношения с единственной близкой подругой и настояла на переводе в другую школу: все — после какого-то разбирательства на комсомольском собрании, виной которому будто бы была эта девушка. На новом месте не сошлась с одноклассниками: боялась сблизиться с кем-либо после того, как ее «предала» подруга. После 10 классов поступила на филологический факультет университета. Здесь стала как будто бы живее, общительнее, ходит с новыми товарищами в театры, на выставки, но дома поведение изменилось мало: приходя с занятий, ничего не делает, ложится. Сильно устает, испытывает в течение года потребность в дневном сне («могу спать хоть весь день подряд»). Все так же раздражительна, вспыльчива, легко ранима, обижается и вздорит по пустякам, никогда не чувствуя себя виноватой. Интерес к молодым людям возник ненадолго в 14—15 лет, но тут же угас; столь же мало интересуется нарядами: еще год назад говорила, что никогда не станет «тряпичницей». В последний год больше следит за собой; одно время настойчиво звонил какой-то молодой человек, затем отношения с ним стали «чисто дружескими» (все со слов матери).

Худая, долговязая, астенического сложения. Первое время неприветлива, негостеприимна, затем как бы «надломилась», начала путано и невразумительно, с однообразной, «дежурной» улыбкой отвечать на вопросы врача — наклоняя при этом голову, прикрывая глаза и непрерывно вычерчивая на листе бумаги геометрические узоры. Несмотря на улыбку и «смешки», быстро стала выглядеть подавленной: «расстраивается» в ходе беседы, голос дрожит, прерывается. Себя характеризует с детства стеснительной и чересчур памятливой на обиды: в 4-м классе, поступив в новую школу, захотела отличиться, подняла руку, но учительница отнеслась к ней недоброжелательно, «осадила» ее, «поставила на место», и она после этого несколько лет не поднимала руку на уроках. Всегда было трудно подойти к малознакомому человеку, «прилагала для этого усилия». Чтобы одолеть природную робость и скованность, заставила себя выступить с декламацией на студенческом вечере, что ей вообще чуждо. Об обстоятельствах ухода из прежней школы и ссоры с подругой рассказывать не захотела — говорит только, что ей было бы трудно остаться в школе после случившегося. В новой школе к ней быстро привыкли, она же — ни к кому и только в университете почувствовала себя свободнее. Особых перемен в себе не видит, но другие свидетельствуют, что она стала общительнее — прежде, с их слов, была «дикарка». Подтверждает, что стала раздражительна со старших классов, но объясняет это домашними условиями, семейными отношениями, бранит брата. Часто тянет уйти из дома — в библиотеку, столовую, где охотно обедает в одиночестве. Любит гулять одна: при этом мысленно разговаривает с собой, задает себе вопросы и отвечает на них, ругает себя за недостатки и обсуждает наедине с собой пути к их исправлению. Первой экзаменационной сессии начала бояться задолго до ее начала: перестала спать, загодя развилось состояние переутомления, но экзамены сдала успешно. Речь засорена обилием вводных слов и коротких предложений, разбита на фрагменты: «Это трудно сказать… понимаете… трудно объяснить…» — почти каждая фаза подвергается такому расчленению, «самоцензуре», сомнению и переделке. Повторяет, что ей трудно разобраться в себе самой и в своих переживаниях (С).

Набл.21. Мальчик 12 лет, брат предыдущей. Раннее развитие правильное. Впервые полтора года жизни, когда его обижала сестра, сильно краснел, напрягался, закатывал глаза — окружающим казалось, что он готов потерять сознание. Часто болел бронхитами, была «плохая носоглотка», аденоиды, тонзиллит. Рос вялым, пассивным, необщительным. Не «прижился» в детском саду, где его никто не обижал, — ходил туда «с превеликой неохотой». Всегда любил природу: часами мог наблюдать за муравьями, обожал рыбалку, разводил кактусы, очень привязан к домашней собаке. Сблизился только с соседским мальчиком, тоже одиночкой по характеру. Соседи считают его «тупым»: он ни с кем не разговаривает и всегда был медлителен и нерасторопен. В школе с самого начала учился плохо, но учителя отмечают неравномерность его способностей: может подолгу стоять у доски перед элементарной задачей на вычитание, до сих пор не знает таблицы умножения, но имеет детский разряд по шахматам. Занимается с принуждением: покорно уступает здесь матери, но остается безразличен к урокам, невнимателен к разъяснениям, то и дело встает из-за стола: поесть, попить. Мать до последнего времени слушался и один из всей семьи помогал ей по хозяйству. В последние полгода признаки полового созревания — одновременно стал меняться в характере: до того безропотный и безгласный, начал противоречить сестре, манкировать школьными занятиями, «набивает» для этого температуру. Охладел к шахматам («скучно»), к кактусам, интересуется теперь только всем военным: часами играет с соседским мальчиком в солдатики, лепит их с помощью формы, которую сделал ему отец.

Вопросы обследователя «пропускает мимо ушей», при повторении их делается недоволен — по-прежнему не говоря ни слова. Когда его оставляют в покое, выглядит приветливее, дружелюбнее — прислушивается некоторое время к общему разговору, затем погружается в свои занятия: срисовывал что-то все полтора часа, что врач был в семье (С).

Все трое в этой семье могут быть отнесены к разряду латентных шизофреников. У отца бросается в глаза прежде всего «рассеянность», идущая в паре с особого рода сосредоточенностью — своеобразная «спячка на ходу» с мозаично бодрствующим сознанием. Он патологически невнимателен, психически близорук, не видит того, что лежит перед глазами, беспомощен в практическом отношении, заранее просит жену о содействии в простейших житейских делах, машинален, угловат и в той или иной мере скован — постоянно пребывает в то большем, то меньшем духовном и мышечном полуоцепенении и полуослеплении. Предмет его мысленного сосредоточения — самые общие вопросы человеческого бытия и общества и связанные с ними собственные творческие задачи — его рассуждения на этот счет носят самый наивный, оторванный от реальной жизни характер. В целом создается впечатление легкой, но постоянной растерянности и утраты неких высших видов ориентации — он у себя дома выглядит не вполне освоившимся с обстановкой и как бы случайно сюда зашедшим. Это состояние проходит у него только в экстремальных ситуациях (как у кататоника на пожаре) — тогда он начинает действовать особенно расчетливым и хладнокровным образом. Речь его изменена вполне характерно и, можно сказать, патогномонически: она то аморфно-бессодержательна и как бы заполняет своими пустыми и рваными кружевами лакуны и задержки мыслительного процесса, то — когда последний столь же специфически, скачкообразно ускоряется — приобретает рубленый, телеграфный, императивный характер, состоя тогда из несвязных, вырванных из контекста, авторитарно звучащих реплик и инструкций. Его речевые особенности: умозрительность, с одной стороны, и путаница в мыслях, с другой — схожи с описанными у манифестных шизофреников. Приведем в связи с этим прекрасное место из В. А. Гиляровского: «Эта отрывистость, схематичность, бедность речи на слова является выражением бедности мысли, лишенной красок, образности, потому что она не служит адекватным выражением действительности, а только ее отвлеченной бледной схемой — скорее символом, чем адекватным отражением». Характерны привычная поза этого человека, посадка головы, «высокомерие», постоянная оппозиция окружающим, не ищущая выхода в каких-то определенных, целенаправленных поступках, но ограничивающаяся немым, бессодержательным, «тупым», но перманентным противостоянием. Его высокомерие не черта характера и не социальный снобизм, а клинический симптом: аффективное, моторное и мимическое состояние и, пожалуй, не осознаваемое им страдание. Единственное, чем он недоволен, — это неспособность завершать начатое: давняя его черта, на которую он жалуется как на нечто от него не зависящее и Для него вредное. В последние 30 лет у него несомненные биполярные аффективные фазы: он то в приподнятом (по-своему) состоянии, зазывает к себе чужих (именно чужих) людей — то настроение его с правильной закономерностью «портится»: он начинает «придираться» к близким, «солдафонствовать», «воспитывать» детей ремнем и окриком — после чего вновь впадает в столь характерный для него шизоидный транс с внешней немотой эмоций, отрешенностью и безучастием. По глубине воздействия процесса на психику здесь можно говорить о вялом течении болезни — тем более что намечен и бредовой регистр: в виде постоянных идей ревности — но мы предпочли оставить его в латентной, преимущественно характеропатической, группе. Из всех проявлений своей болезни он дистанцируется только от неспособности завершить начатое, все остальное — как бы черты его многосторонне-трудного характера: патология здесь «прочно срослась с личностью». (Ясно, что подобное разграничение звучит неубедительно, но других нет и в любом случае читатель может оценить случай так, как сочтет это нужным.)

Дочь поначалу производит сходное с отцом впечатление: она тоже амбициозна и «высокомерна», но «высокомерие» в ее случае более уязвимо и ранимо, выглядит более «вызывающим», но в то же время — чувственно напряженным и сопряженным с тоской, почти отчаянием, а не «опустошенным», «машинальным», «маскообразным» — как у отца с его давним психиатрическим стажем: ее лед, в отличие от родительского, хрупок и ломается в психиатрической беседе, делая очевидной скрытую до этого депрессию. Последняя, несмотря на скудость внешнего проявления, имеет достаточно глубокий характер: поскольку сопровождается идеями собственной неполноценности и ущербности. Малая доступность ее в начале беседы сменяется повышенной открытостью, граничащей с обнаженностью: она ведома и подчиняема в разговоре с доктором. Настроение ее снижено в последние годы почти постоянно: в нем бывают лишь редкие просветы — тогда она и строит свои «дворцы в Испании», напоминающие отцовские своей заведомой невыполнимостью и ирреальностью. Она не удовлетворена жизнью, недовольна собой, окружающими, еще более — близкими, холодна к родителям, терроризирует брата, тяготится домом и школьной компанией, тяготеет к одиночеству — это дистимический unlust старых авторов. Конфликт в школе, так повлиявший на ее жизнь, представлял собой, по-видимому, лишь заурядную ссору с «приятельской неверностью» — она же ответила на нее не соразмерным событию, «максималистским» образом и в течение длительного времени остерегается вступать в близкие отношения с кем бы то ни было: «обжегшись» на дружбе, ограничивается теперь товариществом на почве общих культурных интересов. Отметим также внутренний диалог, имеющийся, по-видимому, и у отца: бесконечный «разговор с собой», утомительный, почти навязчивый, но активно ею поддерживаемый и возобновляемый; на повестке дня этого перманентного «классного собрания» — ее недостатки и пути к их исправлению. Характерны «надуманность», словесный сор ее речи, псевдоинтеллигентные штампы, схематизм суждений, неспособность дать мысли окончательную редакцию — при постоянном стремлении к «точности формулировок»: иными словами, отсутствие спонтанного, гладкого, непрерывного, живого речевого потока, который столь естествен для лиц, обделенных шизофреническими задатками. В движениях ее — аналогичное схематическое однообразие, «приблизительность», почти условность выразительных движений, склонность к машинальности и к повторениям, в частности — к вычерчиванию стереотипных узоров; мимика ее столь же однообразна, носит «дежурный» характер и скорее символизирует ее желания и представления о себе, чем отражает действительное настроение.

Болезнь, однако, и здесь, хотя и зримо ощутима, не достигает клинического уровня, она подспудна, «течет подо льдом», ограничивается дистимическим и личностным регистром — сферой настроения, «мировоззрения», «черт характера». Брат, если говорить теперь о нем, с одной стороны, более сохранен эмоционально: он один в семье помогает матери, с другой — поведение его более выпадает из общепринятого, и его сестра, несмотря на свой оппозиционизм, в конце концов более подчиняема и конформна. Трудно сказать поэтому, кто из них «больнее». Сын — «патологический молчун» и «лентяй», слывет чудаком и тупицей среди сверстников (или, может быть, их родителей). Непригодность к школьным занятиям этого разрядника по шахматам является, конечно, следствием не интеллектуальной слабости, а функциональной невозможности применить способности к делу, блокад, препятствий в сфере воли и мышления — видимо того же, в конечном счете кататонического, происхождения, что и все прочее в картине болезни этого семейства. Характерно, что там, где он занимается чем-то по собственному желанию, эти задержки отсутствуют — это своего рода паралич принуждения и преимущественно — школьного. Во что все это выльется (или уже вылилось в нашем прошедшем-будущем времени), сказать, как всегда, трудно, но, судя по отпущенной в этой семье «мере дефекта», явной болезни ни у кого из них троих не будет, хотя и избавиться от своих «недостатков» им всем вряд ли когда-либо удастся.

Другой родственный случай — семья архитектора.

Набл.22. Мужчина 64 лет. Из Оренбурга. Отец —дворянин немецкого происхождения, о нем ничего достоверного, он рано умер от инсульта. Мать была добрая, спокойная, умерла в 56 лет от инсульта. Брат — артист эстрады, чечеточник; погиб в войну; своим экспансивным темпераментом был похож на обследуемого.

С детства живой, подвижный, бойкий — особенно в своей компании: на людях же, во дворе держался на втором плане. Семья бедствовала — он рано пошел работать. В последующем настойчиво учился и после школы, в 20 лет, поступил в архитектурный институт. С 14 лет рисует, предпочитал — с натуры: «любил красоту вокруг». Много лет работает по профессии, в последние 15 лет — главный архитектор института. С давних пор также — член городской комиссии по охране архитектурных памятников. Этому делу отдает большую часть свободного времени: разъезжает с лекциями по стране, выступает с требованиями и ходатайствами этого рода перед различными официальными инстанциями, все последние отпуска провел в архитектурных экспедициях, увлек дочь своим примером.

Настоящий брак второй. Первую жену «очень любил», сохранял это чувство в течение всех лет брака. По рассказам, в то время, то есть до 40—50 лет, был веселым и непосредственным человеком, любил выпить в компании. Жену потерял в 43 года, до сих пор сожалеет об утрате и не стесняется говорить об этом второй жене, как бы желая уколоть ее или уронить в глазах окружающих. Жена описывает его как очень шумного, постоянно взбудораженного и потому — утомительного человека («отдыхаем, когда его нет дома»). Все его мысли и заботы связаны со служебными и общественными делами, дома он лишь пассивно выполняет порученное, но, когда дело касается серьезных вещей, может вдруг проявить упрямство и черствость характера его тогда невозможно переубедить и склонить на свою сторону: он исходит из собственных, узко понимаемых интересов и лишен жалости и сочувствия. Такие ситуации в жизни были всего дважды или трижды — но они потому и запомнились: жена никак не ожидала наткнуться на столь непреодолимую стену со стороны обычно «мягкого» и безразличного к житейским делам мужа. (В одном из таких случаев сына жены от первого брака для устройства на работу в Москве нужно было срочно прописать в городе: в противном случае его забирали в армию — обследуемый наотрез отказался сделать это на своей жилплощади, хотя жена давала ему всяческие гарантии и по обстоятельствам было ясно, что пасынок не злоупотребит его доверием; в результате тот пошел в армию.) Дочь он опекает чрезмерно, дружески, но придирчиво контролирует каждый ее шаг, «воспитывает», «совсем задергал», по словам матери, хотя по складу своему человек как будто бы добродушный и в отношении себя лично нетребователен. Всегда был рассеян, невнимателен к вещам вокруг себя — в последние годы эта черта усилилась в нем до чудаковатости: постоянно спрашивает, что где лежит, причем всякий раз надо все бросать и искать что он просит, «а он стоит и ждет, когда отыщут». Стал с возрастом более непоседлив, хлопотлив, сумбурен и забывчив: ушел недавно, забыв выключить газ под кастрюлей. В последние годы — стенокардия, ставится диагноз атеросклероза.

В обстановке врачебного визита шумен, звучно смеется, говорит излишне громко. Гостеприимен, дружелюбен — не спросив жену, приглашает врача обедать, чем она не очень довольна. Таким же экзальтированным, громогласным остается и в последующем, быстро начинает утомлять этим окружающих, которые все, что он говорит, уже не раз слышали. Об увлечении консервацией памятников старины говорит вначале полушутя, затем с возрастающей горячностью; рассказывает, как пришел к нему: через изучение истории архитектуры. Спрашивает, не интересуется ли врач тем же, готов вовлечь и его в эту деятельность, находит «точки соприкосновения» архитектуры с медициной: «Например, старые больницы, подумайте об этом и позвоните, если надумаете!» (С).

Набл.23. Девушка 18 лет, дочь описанного выше. Мать характеризуется общительной и энергичной — во всяком случае, была такой в молодости; в последние годы, после неудачной вакцинации от гриппа, страдает тяжелым аллергическим ринитом с частой и резкой общей слабостью и разбитостью; невротизирована домашней обстановкой, службой сына в армии, мужем, которого долго принимала каким он есть, но теперь, особенно после ссоры из-за прописки сына, изменила к нему отношение, тяготится его присутствием.

Девочка в раннем детстве была очень худой, тщедушной, нервной; много плакала, «заходилась» в плаче: несколько секунд раскачивалась, не реагируя на окружающее, не отвечала на обращенную к ней речь: эти явления продолжались до 5 лет. Говорить стала с 1 года и 8 месяцев — сразу чисто и правильно, «как по писаному». Оставалась и в школьные годы очень впечатлительна и обидчива, легко плакала. Среди малознакомых людей вела себя застенчиво, но с первых классов охотно декламировала стихи и вела самодеятельные концерты. В 12 лет — первая влюбленность, с того же времени заметные для матери периодические колебания настроения: то весела, то «чернее тучи». Все время полагала, что пойдет в театральное училище, но «в последний момент передумала»: ее «переубедил» молодой человек, с которым она в это (короткое) время встречалась, — поступила в том же году в архитектурный. С последних классов школы жалуется на нервность и утомляемость. Сентиментальна, плачет, слушая музыку, настроение очень изменчиво: то грубит матери, то особенно мягка с ней. В последнее время, по оценке матери, стала «рассудительнее», «о молодых людях говорит иной раз, как старуха». Учебой в институте довольна, от увлечения эстрадой осталась лишь любовь к стихам и декламации. Сейчас все больше вовлекается в работу кружка по защите архитектурных памятников: вначале делала это под влиянием отца, который постоянно следит за ее развитием и принимает в ее жизни самое деятельное участие, теперь — «более осознанно». Ездит с группой на замеры, «борются на местах» с вандализмом в отношении к разрушающимся зданиям. Много занимается, допоздна засиживается над учебниками, устает. Хозяйством не занимается, не убирает даже своей комнаты, но за своим видом следит и одевается со вкусом. Остается худа: от худобы «ничего не помогает», всегда был плохой аппетит. Одно время на основании жалоб подозревали ревмокардит, затем этот диагноз сняли.

Дружелюбная, открытая, с чертами детскости, с тонкими мимическими движениями выразительного лица, доверительная, доступная, порой с оттенком легкой беспомощности. Отвечает на вопросы врача без задержек, независимо от степени их интимности, сосредотачивается лишь над тем, чтобы ответить поточнее. Рассказывает о своей впечатлительности, постоянной готовности к экзальтации под воздействием произведений искусства: не может сдержать слез, слушая музыку или на спектакле. Любит старину, все древнее и старое: фольклор, памятники архитектурной старины, церкви. Считает себя «несовременной»: ей импонируют «серьезные», «мыслящие» молодые люди, «не выносит» модных танцев. Верит в приметы и талисманы, обходит стороной черных кошек, держит дома подкову. Допускает наличие телепатической связи: чувствует если не ее самое, то нечто с ней сходное. После какого-нибудь события иногда кажется, что его предчувствовала или предвидела. Обо всем этом говорит не категорически, не настоятельно, а скорее — добродушно, как бы констатирует этот факт среди прочих. С увлечением говорит об архитектуре — занятии, которому намерена посвятить жизнь, о театре же — как о пройденном этапе, без сожаления (С).

Оба случая психопатологически мягче предыдущих: они ближе к тому, что определено выше как «осложненная шизоидия» — те ее случаи, где личностные особенности лишены явных черт дефекта, но их как бы осложняет «привносимая» стертая позитивная симптоматика: аффективная, неврозоподобная, сверхценные идеи и т. д. Но и сходство обоих семейств тоже несомненно. Архитектор, в сравнении с художником, «менее кататоничен»: на нем не лежит столь явственный отпечаток машинальности, манекеноподобности, да и преуспевает он больше, чем его едва зарабатывающий на жизнь коллега, но и он патологически рассеян, и эта его черта описывается едва ли не в тех же выражениях, что у первого, и характеризуется прежде всего как практическая беспомощность. Он не «солдафон», но и он «задергал» дочь внушениями и придирками и тоже, парадоксальным образом, прямо по Кречмеру, «туп» и бесчувствен при высокой эстетической организации психики: эта черта его лишь более завуалирована и как бы прячется им за фасадом «интеллигентной деликатности». С годами его «одеревенелость», одержимость усиливаются: он ведь не всегда был таким монотонно экзальтированным гипоманиаком и утомительным говоруном, как в последние два десятилетия. Движение латентного процесса здесь угадывается, но оно неочевидно, слишком растянуто во времени, накладывается на естественные возрастные сдвиги и с ними смешивается.

Дочь архитектора также активнее, живее, естественнее, более аффективна и менее аутистична, чем дочь художника. Во второй семье вообще силен циклотимический компонент, как правило связанный с той или иной степенью инфантилизма, с детскостью и «непосредственностью» психики, смягчающими и «скрашивающими» шизоидную текстуру личности. Но и эта девушка хрупка, ранима, неустойчива, «дезэквилибрирована», как писали французские авторы прошлого века, «старомодна». Старомодность и тяготение к старине свойственны и отцу и дочери, и трудно оценить, в какой мере дочь индуцирована в этом отношении отцом и в какой — это ее «собственное» влечение, но, по-видимому, и эстетический сдвиг в прошлое, и культурная геронтофилия и некрофилия, любовь к живописным руинам действительно отвечают ее преобладающему настроению, мироощущению и мировоззрению.

У нее имеется также самый общий, начальный, эскизный набросок телепатических и мистических идей, проявляющихся не бредом и не стойкими бредоподобными идеями, но скорее — как некий «ореол», окружающий ее наподобие «ауры». Это не чувство, но «предчувствие», не идея, а «предыдея» или «предрассудок» — но и они не дань моде, а нечто ею самой угаданное, смутно прочувствованное и тайно пережитое. Поскольку это — тоже архаика, только из бытовой сферы, области примет, талисманов и наговоров, то эта столь современная, разумная и внешне привлекательная девушка оказывается как бы раздираема противоположно направленными импульсами и душевными противоречиями: ее в равной степени тянет к себе и реальная жизнь и существование в «потустороннем», «зазеркальном» измерении и отражении. У нее вообще психическая патология находится в большем движении и подвержена более заметным колебаниям во времени: в силу того, что она проходит критическую возрастную фазу. В 17—18 лет у нее была стертая депрессия, после которой она стала «сознательнее», рассудочнее, старообразнее в поведении, в высказываниях и оценках окружающих и одновременно — «мистичнее»; мать отмечает у нее с тех же пор непостоянство и слабость полового влечения. Ей, как и ее отцу, никто не поставит диагноза шизофрении, но эта болезнь, «проходя стороной», как бы покрывает их, хоть и бледной, но несмываемой тенью, остается жить в них неким тщедушным подобием оригинала.

Еще один художник — чтобы покончить с живописцами выборки.

Набл.24. Мужчина 66 лет. Из семьи железнодорожника. Отец строгий, требовательный, участник революционного движения, атеист, преследовался охранкой. Мать «ласковая, заботливая». Братья также принимали участие в революции, один из них был способным художником.

Помнит, что в школе чувствовал особое отношение к себе как к члену семьи бунтовщиков и держался особняком. Рано начал рисовать. После смерти родителей ушел из дома, оставил маленьких братьев и сестер на попечение старшего брата. Два года ездил по стране, дважды помещался в подростковую колонию, откуда оба раза бежал. Во время скитаний по стране жил обособленно, избегал шаек беспризорников, не принимал участия в коллективных кражах. В 18 лет был задержан, устроен в политехническое училище, там принят в комсомол, но ушел и оттуда. Остановился в каком-то городке, где прожил некоторое время, был замечен новой властью и, как грамотный комсомолец, направлен на партучебу. После ее окончания был в армии, там вновь начал рисовать. Был оформителем в театре, в 29 лет поехал добровольцем в Туркестан, вернулся затем к работе на сцене. С людьми нигде близко не сходился, был суховат, ни к кому и ни к чему надолго не привязывался. В войну снова добровольцем пошел на фронт, был легко ранен. После фронта работает все время художником-оформителем на заводе. Настоящий брак — второй, первая жена умерла, с детьми от первого брака встречается лишь изредка. Характеризует себя прежде всего «бесстрашным», «запальчивым» — «хотя и понимаю, что плетью обуха не перешибешь». Ссорится с заводским начальством, которое «ничего не понимает в его деле». С давних пор у него волнообразные колебания настроения, которые окружающие замечают раньше его самого и извещают его о происходящих в нем переменах. Длятся они по неделе-две: он то озлоблен, не хочет никого видеть, раздражен, язвителен, работает в это время с особенным ожесточением и упорством; то разговорчив сверх меры, заговаривает с едва знакомыми ему людьми, дальними соседями. Появляются тонкие мимические движения, он сам ощущает, как будто бы просыпаются мышцы лица; настроение в это время приподнятое, он всем доволен, его тянет в такие минуты на улицу, на люди. Отношения же дома, с женой, с непосредственными соседями по квартире, с сотрудниками и начальством при этом заметно не меняются: сохраняется присущая ему отчужденность от людей, он живет на известном расстоянии от окружающих. Работает всегда один: объясняет это условиями труда художника, но «не переносит физически», чтобы во время работы кто-нибудь стоял «над душой», за спиной или рядом.

Суховатый, резкий в суждениях, выглядит недовольным; ответы сугубо лаконичные — впечатление все время таково, что намерен закончить беседу, но в итоге дал о себе довольно подробные сведения. Хуже, неполно и поверхностно, говорит о членах семьи; о соседях говорить отказался: не находит в них ничего для себя интересного (С).

Отметим здесь циклотимные фазы с усилением шизоидности в субдепрессивных состояниях. Шизоидные черты, как это почти всегда бывает, уходят в далекое детство: отгороженность от людей, «непривязчивость», отдалявшие его от других детей и затем — юношей, в зрелом возрасте как будто бы сгладились, но он с головой ушел в профессию, которая в какой-то мере легализует его «маргинальность»: жизнь особняком, отрешенность, неучастие в повседневной житейской «ярмарке». Укажем еще на два феномена: первый — мышечное чувство оживившейся после завершения дистимической фазы мимики, второй — уже встречавшееся в нашей выборке усиление общительности определенного свойства, с малознакомыми людьми, при сохранении ревностном дистанции в отношениях с близкими. Обе особенности свидетельствуют о том, что речь в данном случае идет о патологии шизоидно-циклотимического «сплава», а не чистой циклотимии: лица этого склада, сторонясь и стесняясь мало знакомых им лиц в начале жизненного пути, в позднейшие периоды как бы наверстывают упущенное и становятся в гипоманиакальных фазах разговорчивы именно с теми, знакомство с кем давалось им в свое время особенно трудно.

Далее — тоже своего рода «творчество» и «дело жизни», но иного, анекдотического (resp. болезненного) свойства. Поначалу «хобби» этого «чудака» выглядит совершенно невинным и безобидным, но затем «оскаливает зубы», трансформируется в грубую, явственную шизофреноидную патологию, которую не нужно доказывать: она очевидна, несмотря на внешнюю банальность «увлечения».

Набл.25. Мужчина 51 года. Русский из С. — Петербурга. Отец — старый большевик, участник революции 1905 г., затем ссыльный; несмотря на тяжелую жизнь, оставался «очень спокойным» человеком. Мать живая, общительная, «из простых». Брат — энергичный рационализатор и изобретатель, в семейном кругу — «флегматик».

Обследуемый с детства рисует. Характеризует себя вспыльчивым, принципиальным, поступал всегда по справедливости (в его понимании). Двора не любил, предпочитал дом и уроки, любил математику, логику, «не любил в людях ее отсутствие». В школе с первого класса — на общественных должностях: редактор стенной газеты, комсорг в школе и потом — институте; об этом и врачу говорил серьезно и значительно. В институте увлекся спортом, стал в эти годы живее, появились редкие и непродолжительные половые связи. В характере существенно не менялся: был целенаправлен, сух, рационален. В войну короткое время был на фронте, затем вернулся в вуз (?), с ним эвакуирован. Работал в индустриальном строительстве, был всецело поглощен своими обязанностями. Женился в 31 год — до этого считал женитьбу преждевременной. С женой «не получилось взаимопонимания», прожил с ней 5 лет, затем развелся, как если бы «ни дня не прожили вместе». С производства вернулся в свой институт, был секретарем партийной организации, преподавал. В служебной обстановке действует предусмотрительно, сообразно обстоятельствам, размеренно, «на рожон не лезет», ни с кем из сотрудников никогда близко не сходился. Пять лет назад женился во второй раз и переехал в Москву. Отношения в новой семье с самого начала «прохладные», а в последнее время — напряженные.

Причина тому — его «нелепая мания» строить мебель. Получив 5 лет назад квартиру в новом доме, превратил одну из комнат в мастерскую, вторую — в склад лесоматериалов. До сих пор не сделал и половины намеченного: все в стадии начинания. Комната, в которой шла беседа и в которой он ночует один, совершенно завалена строительным материалом, разного рода обрезками и опилками: он ничего из дома не выносит, видит в этом хаосе порядок и запрещает что-либо трогать. Непосредственно перед визитом врача шумно объяснялся с сыном жены от первого брака по поводу взятой им банки с краской — был сильно зол на него и применял в споре самые резкие выражения. Одну дверку от шкафа делает несколько недель. На работе за ним никаких странностей не замечают, но в семейной жизни он, и без названных причуд, был всегда очень труден: формален, эгоцентричен, «нет никакого тепла и живости» — «требует, чтоб его вовремя накормили, и идет мастерить».

В беседе вполне доступен и доверителен в отношении всего, что не связано с его «увлечением» — о нем говорит вскользь, уклончиво. Разговор происходит среди беспорядка мастерской: он как бы его не замечает. Выглядит поначалу достаточно заурядно: «деловитый», целеустремленный — но к концу второго часа беседы (о жене, своей жизни и т. д.) начинает угнетать собеседника однообразной, бесстрастной повествовательностью речи, неким «машинным», неистощимым зарядом стеничности — монотонный напор этот, в сочетании со строительным мусором вокруг, производит на собеседника в конце концов не столько комическое, сколько тягостное впечатление (С).

Это наблюдение возвращает нас к минимально прогредиентным случаям латентной шизофрении, где можно (хотя и достаточно приблизительно и условно) определить начало патологического процесса, где жизнь и судьба человека разделяются на то, что было до и после «болезненной метаморфозы» и производимой ею жизненной катастрофы. Действительно, между прошлым этого «формалиста» и «сухаря», как бы идущего по жизни стороной и лишь выполняющего некий стандартный набор общественных нагрузок и почти официальных обязанностей, и его новой ипостасью, вторым и «истинным» призванием — мастерового, делающего, себе в ущерб и разорение, домашнюю мебель, лежит грань не количественного перехода, но качественного скачка. О таких случаях стертой шизофрении писал, излишне категорически, Т. И. Юдин³: «Шизофрения как болезнь не вытекает из особенностей характера личности, не составляет вершины шизоидии, как это думал Кречмер, а врывается в личность, принося с самого начала ее надлом — хотя структура характера и отражается на картине болезни». (Излишне категорически, на наш взгляд, потому что нетрудно найти и такие случаи латентной шизофрении, где при всем желании невозможно отыскать начало процесса — совсем как у Кречмера, которого в ином месте сочувственно цитирует тот же Т. И. Юдин²: «Шизофрения в шизоидах имеет свою абортивную форму, а в шизотимах свой характерологический рудимент». Или у П. Б. Ганнушкина⁶: «Между здоровьем и болезнью нельзя провести никакой грани… Между нормальными и патологическими явлениями возможны и на самом деле существуют в жизни самые разнообразные и самые многочисленные переходные ступени… природа не делает скачков…» и т. д.)

Общность этого состояния с явными психотическими очевидна, несмотря на то, что вместо истинной паранойи здесь — ее абортивный эквивалент или рудимент в виде сверхценных идей и овладевающих представлений. Действительно, по разрушительной силе, которой обладает это невинное с виду пристрастие, оно легко может быть поставлено вровень с явным бредом. Когда вообще сталкиваешься с подобными «увлечениями», трудно отделаться от впечатления, что в таких случаях не человек ищет себе второе занятие в жизни, а болезнь как бы нащупывает и находит себе «выход наружу». Жизнь нашего обследуемого еще 5 лет назад была внешне вполне благополучна: он преуспевал на службе, его личностные особенности: сухость, формализм, черствость — скорее помогали, чем мешали ему в карьере. Дома его эмоциональная неполноценность была конечно заметнее, оба брака его были поэтому непрочными, но он все же уживался с женой и ее детьми от первого брака: в качестве не очень удобного, но регулярно платящего за удобства постояльца — пока не появилась его «идея-фикс» последнего времени. Она достаточно серьезна по своим последствиям: из-за нее семья не может пять лет кряду (!) переехать в новую квартиру — потому лишь, что он во что бы то ни стало хочет доделать своими руками мебель, но «органически» не в силах закончить хоть какой-нибудь шкафчик. В результате он ночует в мастерской, остальные члены семейства живут в прежних, стесненных, условиях, злополучной квартире грозит придти в нежилое состояние. Поведение, при всей его внешней заурядности (что может быть обыденнее и похвальнее желания сделать себе стол и стулья?), на поверку оказывается совершенно нелепым и нетерпимым. Характерна и «диссимуляция» того, что связано с его «хобби»: он хорошо отличает его от всех прочих своих действий и избирательно о нем умалчивает — едва ли не так же, как делает это бредовой больной, выборочно скрывающий свои болезненные переживания и поступки.

Судьба этого человека, которого, по общепринятым критериям диагностики, никак не отнесешь к больным, повторяет, однако, общие закономерности явной шизофрении. Позволим себе в связи с этим привести еще одну цитату— из Н. Еу (цит. по Cl. Guen):

«Шизофрения — болезнь судьбы. Эта формула описывает одну из наиболее важных черт мира шизофреников, которая есть не что иное как своего рода «конец света», уход из реальности, отказ от внешнего существования. Шизофреник, начиная со времени, когда возникает и организуется его аутизм, перестает прокручивать биографический фильм своего существования. Это самозаключение в скорлупу и душевный склероз предопределяют иссушение, гербаризацию всех его психических актов. Не открываясь более воздействиям извне, отгораживаясь от сигналов, идущих из естественного социального окружения, шизофреник начинает «жить на сторону», «внутри себя», в воображаемом мире субъективности, построив себе замок из вымышленной реальности… Это путешествие в глубь себя, в пропасть архаических слоев психики и их символических образов и проекций представляет собой единственную траекторию, которой он следует теперь в жизни».

Еще один аспект роднит эту сверхценность с бредовыми расстройствами — характер «дурной бесконечности» его работ, неспособность и как бы нарочитое нежелание их закончить, вечный и крутящийся вхолостую двигатель, где «движение — все, а цель — ничто», где распадается свойственный всякому здоровому замыслу и труду общий рисунок и целенаправленный план деятельности, имеющей естественные конец, начало и «запасы сил и терпения». Такого же рода «вечный двигатель» действует и в случаях явного бреда, где умственные построения больных и вытекающие из них поступки, имея начало, не знают конца, ни даже минутной слабости и усталости, всецело овладевают больным, делая его своим роботом.

Внешним, мимическим, пантомимическим и интонационным, отражением заболевания в данном случае является монотонность, невыразительность мимики и моторики, ничем не возмущаемая ровность голоса, которая таит в себе, однако, редкие и всегда неожиданные «фельдфебельские» взрывы и словоизвержения. По прошествии некоторого времени, как это было и в нашем случае, эта неподвижная маска начинает давить на собеседника своим «мертвым грузом», а первоначальная бесстрастность все более заряжается неким обезличенным, бесчувственным стеническим аффектом, свойственным фанатикам. Мы вновь находим здесь часто встречающийся у лиц с «латентной» шизофренией (в отличие от манифестных больных) «бред поступков без бреда мысли»: нечто машинальное, лишенное аффекта и воображения, не попадающее поэтому в поле зрения психиатров, но по этой же причине для окружающих особенно тягостное.

Следующий случай — из хорошо известных больничным психиатрам: отец шизофреника — подобный многим другим родственникам больных, посещающим психиатрические отделения.

Набл.26. Мужчина 48 лет. Отец сильно пил. Сын болен шизофренией, перенес острый психоз в молодом возрасте. Сам обследуемый в молодости был неразговорчив, замкнут; женился как-то скоропалительно, неожиданно даже для будущей супруги: у нее был внебрачный ребенок, и она не надеялась выйти замуж. Кончил до этого 7 классов и техникум. Сколько жена его знает, всегда пил. Пьяный, не спит, скандалит, требует от жены отчета в расходах, повторяет по многу раз одни и те же фразы, дерется, когда она пытается ему возражать. Трезвый — тихий, кроткий, советует жене накупить продуктов вперед, чтобы ему не осталось денег на пропой. Был способным конструктором, занимал должность инженера, но все это потерял из-за пьянства и прогулов. И сейчас пропускает работу и всякий раз после этого публично раскаивается, пытается вызвать к себе сочувствие и жалость: например тем, что потерял в детстве полступни («отрезало трамваем»). В последние годы заметно меняется: стал вовсе «бесхарактерным», «пустословом» — жена не верит ни одному его слову, он никогда не держит обещаний и ко всему, по сути дела, глубоко безразличен. Живя в комнате площадью 9 кв. м, семья имеет семерых (!) детей — только потому, что он не хочет, а жена не умеет предохраняться, стесняется обратиться с этим к врачу и боится абортов. В выписке из истории болезни сына (не попавшего в выборку) отец оценивается как «опустившийся, сниженный».

Во время посещения семьи застал его с душевнобольным сыном. Они похожи друг на друга неловкостью в движениях и продолжают, несмотря на приход врача, вести прежний, непоследовательный и пустой разговор, звучащий искусственно и натужно — как между посторонними. Держится с сыном «на равных», без отцовского приоритета, выглядит все время безучастным. Некритичен к заболеванию сына, считает его стационирование случайным и ненужным. Основная тональность высказываний — «бодряческая». О многочисленных детях говорит вкупе: «нарожали, как теперь не любить их». При внешней готовности отвечать производит в конце концов впечатление малодоступного и формального (С).

Среди алкоголиков, равно как и среди преступников, как известно, много латентных душевнобольных — наш глава семейства из этой разношерстной, но одноликой компании: это разные карты одной психиатрической масти. Определения, которыми щедро награждает его жена: «бесхарактерный», «пустоголовый», «никогда не держит слово» и т. д. — являются обывательскими синонимами психиатрических терминов, свидетельствующими о том же безвозвратном сошествии с жизненной колеи, о «жизни вспять», «по ту сторону добра и зла», по Еу, о постоянном снижении тонуса сознания, о его «тлении», «непродуктивности», некой общей дезориентировке в жизни. Поведение человека, все его внешнее бытие становится формальным, «дежурным», лишается аффективной памяти, подкрепления и преемственности во времени. В глазах окружающих это — «бессодержательность», «пустота в мыслях», «необязательность», «забывчивость» и т. д., но эти черты — лишь внешнее проявление и житейские последствия первичного, симптомопродуцирующего шизофренического феномена. Связь с окружающими рвется — человек, общаясь с людьми, делает это как бы в силу ненужной ему повинности: наш больной и с сыном говорит натянуто и неестественно, как на светском рауте с незнакомыми собеседниками. Пьяный, он для психиатра более демонстративен: повторяет одно и то же, «механически», по единому шаблону «придирается» к родным, дерется, обнаруживая скрытую до того агрессию. Стереотипии в опьянении, как известно, подозрительны в отношении латентно-шизофренической подоплеки пьянства — и деградирует он безусловно не как алкоголик, а как больной латентной шизофренией. Его фраза о детях по-своему классична: «нарожали, как теперь не любить их» — латентным шизофреникам, как известно, присуще мыслить подобными афоризмами. Движение процесса здесь очевидно: прежде он слыл способным конструктором, подавал надежды, занимал, без должного образования, инженерную ставку, но всего этого словно никогда не было — его нынешнее состояние никак с прежним не связано, он не сожалеет и не вспоминает о нем: связь времен, путеводная нить человеческого существования здесь, как и в других подобных случаях, безвозвратно утеряна.

Для полноты картины — живущий с ним сын (следующий после душевнобольного старшего):

Набл.27. Мальчик 15 лет. Отец и, частично, мать описаны выше. Мать (см. далее, набл.116) в жизни бестолкова, непрактична, беспомощна — хотя и наделена достаточной наблюдательностью и меткостью суждений; отнесена, условно, к «пропфшизоидам». Мальчик всегда был очень нерасторопным, крайне медленно одевался и, когда его ругали и торопили, будто нарочно выдерживал прежний темп: мать называет его «ленивым от рождения». Учился хуже среднего, был в школе очень пассивен. С 14 лет переменился, стал строптивым спорщиком, учителя начали жаловаться, что «его нельзя переговорить», всегда считает, что прав — даже когда речь идет о неправильно решенной им задаче. Это особенно заметно еще и потому, что прежде он был совершенно безразличен к школьным успехам и достижениям. Дома начал ссориться и препираться с отцом. Время проводит теперь в дворовой компании (прежде был домоседлив), на него стали жаловаться соседи. Сестра между тем говорит про него, что его нужно понять, что он «стеснителен с чужими», а «по натуре хочет хорошего». Постоянных занятий не имеет. Одно время объявил, что пойдет в радиотехнический техникум, начал собирать радиоприемники, но так ни одного и не сделал; теперь учится играть на гитаре — тоже крайне поверхностно и неумело, говорит, что будет шофером, но никаких действий в связи с этим не предпринимает. В беседе дома неловок, немногословен, «шероховат». О себе сказал только, что в детстве «немного стеснялся». Легко отчуждается в беседе, теряет интерес к ней. Во дворе громко и вызывающе приветствует врача, держится со скрытой враждебностью словно мстит за «доверчивость» накануне (С).

Подростковый период сопровождается здесь стертой гебоидностью — с непоправимым и необратимым выпадением из школьного социума, намечающейся антисоциальностью, умственным «застоем» и резонерством спорщика; подозрителен и период «лености» и непреоборимой медлительности в раннем детстве. Сын в психиатрическом отношении «грубее» отца. Явные расстройства личности выявились у него в более раннем возрасте: отец успел и в передовиках производства побывать, сын же «непродуктивен», кажется, с рождения. Его аутизм не безучастен, не «замкнут в себе», но вывернут наружу и закономерно оборачивается агрессией. У отца последняя тоже имеется, но дремлет, обнаруживает себя лишь в состояниях опьянения; сын же — неизменный, завзятый спорщик, участник дворовых шаек, потенциальный правонарушитель и возможный параноидный больной в будущем.

[Если судить по «разбавлению» шизофренического начала, наблюдаемому в популяционных обследованиях, то первой в латентной шизофрении появляется и последней из нее уходит кататония (в широком понимании термина) и лишь на фоне ее усиления присоединяются агрессия и параноидность. Кататония, по-видимому, наиболее важный формообразующий признак шизофрении, ее главное внешнее выражение, без которого диагноз малодостоверен. Кататония может существовать сама по себе, без параноидного аккомпанемента, но сочетание обоих синдромов, с другой стороны, настолько часто и характерно, что не может быть случайным — в более явных случаях оно становится правилом.

Еще один ребенок из той же семьи — на сей раз без больших комментариев. В этом семействе не все дети таковы — есть и светлые головы, но этот мальчик невольно задерживает на себе внимание, хотя заболеть ему, видимо, не суждено: он, судя по всему, «таким и останется».

Набл.28. Мальчик 13 лет, брат предыдущего лица. В раннем детстве и до 8—9 лет — очень капризный, упрямый, падал и бился ногами об пол. В последующем, спокойный, но если заденут, может несоразмерно резко вспылить. «Себе на уме», хозяйственный, умеет и любит копить деньги, «хитрый себе на пользу, но для других невредный». Его страсть — разбирать приборы и механизмы, все, что попадается под руку: замки, радиоприемники, телевизор — «от него ничего не спасешь и не спрячешь». Характер этого увлечения совершенно непреоборимый: он всякий раз объясняет свои поступки теми или иными благовидными причинами, но это всего лишь словесное «прикрытие» и самооправдание. Впрочем, он умеет не только ломать, но и мастерить: собирает небольшие приемники. Внешне — «официален», деловит, собран; «аккуратист», сам себе стирает. Никогда никуда не опаздывает. Интереса к беседе не проявил, спешил куда-то (С).

Этому «мастеру-ломастеру» не суждено, по-видимому, заболеть психически в явной форме потому, что его характер в 13 лет представляет собой законченную психопатическую организацию, которую обозначают словами «аккуратист», «педант» и т. д. Разрушительное шизоидное ядро и здесь конечно налицо: этот педант порядка только и делает, что разбирает аппаратуру, анатомирует и приводит ее в негодность, но это не меняет того факта, что в данном случае уже сформирована иноименная с шизоидней психопатия ананкастного типа. Наблюдения же говорят, что между шизофренией и психопатиями иного спектра существуют своего рода антагонистические отношения, отмеченные выше П. Д. Фридманом при эпилептоидии: прочный каркас психопатии «иной почвы» словно оберегает психику от вторжения в нее инвазивного, деструктивного шизофренического начала. Как создается в таких случаях «иноименная» психопатия: является ли она следствием видоизмененного, атипичного, с иными последствиями, «шизофренического» процесса или же порождается соучастием иных привходящих факторов, в данном случае — эпилептогенных, разные ли это болезни, шизофрения и эпилепсия, или фазы, возрастные стадии и степени тяжести единого психического наследственного страдания — все эти вопросы решать не здесь и в ближайшее время ответов на них ждать не приходится, но незнание не мешает наблюдению, а, напротив, часто ему способствует; в данном же случае опыт говорит, что рано сформировавшиеся ананкасты, «истерики» и эпилептоиды не заболевают тяжело протекающей шизофренической болезнью: ананказм, равно как и эпилептоидия и тяжелая «истерия», как бы противостоят, противодействуют схизису, необходимому для возникновения шизофренического параноида и привносимому в психику больного расщепляющим кататоническим началом.)