Мы видели, что ни нормальные законы наследственности, ни правила, которым подчиняется передача задатков болезней, не оправдывают опасений общего вырождения. В частности выяснилось, что главный довод, приводимый обычно в пользу существования подобной опасности, основан на ошибочной предпосылке, а именно, на неверном предположении, будто к потомству переходят качества, приобретенные индивидуумом в течение его жизни В действительности же наследственность ведет не к вырождению, а к регенерации, да и причина вырождения (существования какового никто не оспаривает) — отравление зародыша — наносит, согласно современному состоянию наших знаний, вред только непосредственно пораженному (второму) поколению; дальнейший перенос возникших таким путем расстройств возможен, однако, до настоящего времени не доказан.

Теперь нам остается выяснить, нет ли в самих правилах наследственности таких возможностей ухудшения вида, которые осуществлялись бы лишь при тех особых условиях, в которых живет цивилизованное человечество и, может быть, даже именно как раз лишь при господстве нашего теперешнего общественного строя. Вопрос этот в сущности совпадает с вопросом о действии отбора.

Тот же процесс, который в природных условиях служил, по общему мнению, прогрессу и развитию вида, превратился будто бы благодаря человеческим учреждениям в причину вырождения. «Я нашел», писал Nietzsche, что «добрый человек»— форма самоутверждения декаданса. Добродетель о которой еще Schopenhauer учил, что она высшая, единственная и начало всех других — сострадание,— я признал опаснее любого порока. Принципиально препятствовать отбору в жизни вида, его очищению от отбросов — это считалось до сих пор добродетелью par excellence.

Мысль эта, как известно, повторялась с тех пор очень часто во многих оттенках, не всегда привлекательных. Таким образом, она, по-видимому, не содержит в себе более ничего революционного и ничего опасного. В наше время требуют — часто, не зная о Nietzsche — беспощадного подавления не только моральна скверных, но и просто слабых и малопригодных элементов общества. Уже Schopenhauer проповедовал сознательный отбор, давая рецепт: «негодяев на виселицу, гусынь в монастырь» («Die Schurken an den Galgen, die Gдnse ins Kloster»); современная «евгеника», как и мораль господ Nitzsche, идет значительно-дальше этой цели. К вполне понятному требованию, чтобы все опасные для общественного спокойствия привычные преступники были навсегда обезврежены (и лишены возможности производить потомство), в наши дни присоединяется другое: кастрировать всех душевнобольных или даже чуть ли не всех нервно «отягощенных»,, или по крайней мере помешать им вступать в брак мерами государственного характера. Круг лиц, считаемых опасными, расширяется при этом все больше и больше, и возникает опасность, что в скорости могут появиться аналогичные пожелания и в отношении низших рас (фактически низших или считаемых таковыми). В таком случае, конечно, назрел вопрос, да обоснованы ли сами воззрения, на почве которых возможны подобные предложения.

Какую роль играет селекция или отбор в развитии живущих в настоящее время народов? Что может быть убедительнее утверждения, что ценность всего вида в целом должна будет упасть, если есть какие-либо обстоятельства, препятствующие размножению его способнейших представителей, или хотя бы только благоприятные для неспособных. Так, многие полагают, что гибель античного мира была подготовлена чисто генеративным путем: проскрипциями и гражданскими войнами. И все-таки этот взгляд, принимаемый часто как нечто само собой разумеющееся, содержит в себе по крайней мере чрезвычайно спорную до сего времени гипотезу.

Чтобы сделать это вполне ясным, нам придется подойти к этому в значительной мере издалека.

Всякий отбор основан на изменчивости каждого вида, на том, что потомки — даже при однополом размножении — редко в совершенстве походят на своих родителей. Существуют плюс и минус варианты, уклонения ввысь и книзу, но всегда заметна тенденция к тому, чтобы расстояние от среднего типа, центра всех колебаний, становилось не слишком большим.

Поэтому дети низкорослого мужчины, предки которого были в среднем высокого роста, имеют, при прочих равных условиях, больше шансов на высокий рост, чей дети высокого мужчины, обладавшего низкими предками. Или в области интеллекта: потомки плохо одаренного европейца бывают ceteris paribus обыкновенно способнее, чем отпрыски другого человека, самого по себе умного, но принадлежащего к низшей расе. Это случаи грубые и потому простые. Они показывают, что вид варьирует в отдельных случаях, но в целом остается равным себе, одним и тем же. В этом существенное содержание «закона возврата» Gallon'а. Если родители в каком-нибудь направлении уклоняются от среднего уровня, то у потомков, правда, обычно еще заметно направление этого уклонения, но у них имеется все-таки явственная тенденция к возвращению к среднему уровню, к «типу». С этим фактом, определенно подтвержденном W. Peters'oм для интеллектуальных задатков, Haecker приводит — по-видимому, с полным правом— в связь то обстоятельство, что дети гениальных людей, как правило, люди посредственные.

Какую форму примут эти условия, если в одном населении живут, смешиваясь вместе, родственные и потому похожие друг на друга расы? Уклонения будут и с качественной, и с количественной стороны более значительными, но, кроме того, появление этих вариаций будет, по-видимому, гораздо более беспорядочным. Таким образом, будет особенно затруднительно поставить прогноз для отдельного индивидуума или иными словами—произвести оценку его наследственных качеств. Если представители одного вида, напр., высокого роста, а представители другого низкорослы, и оба вида живут, смешиваясь друг с другом, то мы сумеем без труда установить пределы вариаций для всего населения, т. — е, минимум и максимум; но только детальный научный анализ дает нам возможность установить, является ли человек среднего роста сравнительно высоким представителем низкорослой расы, или сравнительно низкорослым представителем высокой расы. Но or этого зависит в последнем счете результат отбора. Биология различает «фенотип» или «нечистую популяцию»—наше смешанное население — с одной стороны, и «биотип» или «чистую линию» — нашу чистую расу —с другой стороны. При внимательном изучении многие кажущиеся едиными виды животного и растительного мира оказываются сложными, составленными из нескольких, похожих друг на друга. Если изолировать друг от друга все подвиды, то (более значительные) вариационные пределы всей «популяции> распадаются на (менее значительную) изменчивость отдельных биотипов, и перед нами будет в конце концов несколько «чистых линий», каждая из которых еще способна, правда, к вариациям, но зато лишь в очень ограниченном объеме. Флюктуации такого биотипа «непрерывны», крайние плюс и минус варианты связаны постепенными переходами; число переходных форм беспрестанно увеличивается по мере приближения к середине, т. — е. к типу среднего уровня. Причина этих вариаций, вероятно, просто в более или менее благоприятных условиях роста или, как говорит de Vries!), «флюктуирующая, колеблющаяся, волнообразная изменчивость — явление физиологии питания».

Отсюда уже следует, что эти уклонения от основного типа не являются наследственными, как и то, что благодаря отбору могут быть изолированы только биотипы, могут быть выращены из популяций только «чистые линии». Таким образом, действию отбора положен предел.

Иллюстрируем это на наглядном примере. Он относится к одному опыту Johannsen'a — к одному из тех систематических экспериментов, которыми этот исследователь обосновал свой ставший с тех пор общепризнанным взгляд на сущность флюктуирующей изменчивости. Был взят определенный сорт бобов (Prinzessbohnen) и были изолированы прежде всего чистые линии; затем были высеяны самые тяжелые и самые легкие бобы одной линии. Оказалось, что средний вес потомков приблизительно постоянен, и иногда отпрыски более легких бобов даже превосходили по весу отпрыски более тяжелых. Иными словами: средний биотипический вес остался неизменным. Если мы вправе обобщить этот результат, то отбор не может вызвать возникновения чего-либо нового, а может лишь обособить те задатки, которые уже существовали в популяции и до отбора (Schalmayer). Lang формулирует поэтому следующий закон: «В смешанной популяции, в фенотипе продолжительный отбор приводит к сдвигу среднего уровня в направлении отбора до крайнего вариационного предела исходной популяции, но не дальше. При этом изолируется самый крайний биотип. В пределах же самого биотипа отбор бессилен».

Однако общеприменимость этих законов оспаривается. Так, напр., Schallmayer упоминает о длиннохвостатом видоизменении японско-корейского домашнего петуха, шестифутовые перья хвоста которого будто бы явились результатом сознательного культивирования. «Для разводок отбирались постоянно петухи с самыми длинными перьями в хвосте, и исключительно благодаря этому эти перья в течение длинного ряда поколений были доведены до такой длины, которая далеко превосходит все вариации, встречавшиеся когда-либо раньше». На основании опытов Castle'fl, Kam-merer'a и Weitere ck'a, Haecker тоже допускает по крайней мере возможность генотипического сдвига, т. — е. постепенного преобразования биотипа под влиянием отбора.

Этот биологический вопрос должен, конечно, остаться здесь открытым. Однако простое соображение показывает, что он не может иметь слишком большого значения в применении к человеку. Даже самые строгие приверженцы учения об отборе согласны с тем, что действие отбора, выходящее за пределы первоначальных вариационных границ биотипа, наблюдается очень редко, и то лишь после очень сознательного одностороннего культивирования. Условий, которые были искусственно созданы для корейско-японского петуха, невидимому, никогда не существовали для человека, по крайней мере для многих поколений подряд. Ведь уже одно единственное нарушение подобного одностороннего выращивания должно было бы разрушить успехи даже целых тысячелетий. Мы уже видели раньше: короткий промежуток, обнимаемый человеческой традицией, бесконечно мал в сравнении с огромными эпохами, которые должны быть допущены для каждой, даже самой ничтожной органической эволюции в смысле Darwin'a. Таким образом, становится вполне понятно, что исторический человек вообще не изменился сколько-нибудь заметным образом (Lorenz).

Для вопроса о вырождении это чрезвычайно важно. Ведь все современные народы с антропологической точки зрения суть смешанные популяции, суть не био-, а фенотипы. Непрерывный отбор мог бы поэтому изолировать среди них лишь лучшую или худшую расу, но не более! Каждая единичная раса осталась бы сама по себе неизменной.

Здесь, правда, должно быть принято в расчет следующее. Опыты Jobannsen'a имели в виду сравнительно простые условия; в них испытывались в общем только вариационные пределы одного качества. У человека — как у всех более сложно организованных существ — возможно изменение типа также и благодаря тому, что имеющиеся основные качества появляются вместе в новой группировке. Здесь, несомненно, мог бы вмешаться сознательный отбор. Как раз в области интеллекта нельзя было бы a priori исключить возможность культивирования выгодных комбинаций — это вовсе не значит, что можно утверждать, будто оно могло бы играть практически когда-либо роль. Но что возможно в одном направлении (в высшую сторону), возможно и в другом (в сторону к низшему), и если можно было бы создавать путем отбора выдающихся людей, то сходный процесс должен был бы приводить также и к возникновению неблагоприятных уклонений от типа.

В распоряжении клинической психиатрии есть наблюдения, которые могли бы быть истолкованы в этом смысле. И мы вправе—-со всяческой осторожностью и с разными оговорками—-сделать хотя бы лишь попытку взглянуть на эти фагиы под углом зрения вопроса, мыслимо ли возникновение определенных болезненных форм благодаря нецелесообразному отбору.

Мы уже слышали, что отбор сам по себе никогда не в состоянии вызвать новых качеств; он может только выкультивировать в чистом виде уже наличные качества, быть может, усилить их и, наконец, сгруппировать их заново. Существуют ли такие душевные расстройства, ответственность за каковые мы могли бы возложить (учитывая все эти факты) на «отбор», на неблагоприятный подбор производителей?

Это предположение возможно лишь, если исходить из предпосылки, что между симптомами болезни и явлениями нормальной душевной жизни существует самое тесное родство. Простейший мыслимый случай этого рода должен был бы проявиться просто в неравномерности психической личности—сплошь нормальные качества, но в негармоничном распределении, при полном, быть может, отсутствии некоторых вполне определенных качеств. Это чисто теоретический постулат, как известно, целиком совпадает с обычным описанием «дегенерированной» психики. Если же отбор действительно может усиливать качества сами по себе нормальные, то в тех случаях, где он действовал в неблагоприятном смысле, были бы возможны еще другие патологические продукты — количественные уклонения от нормы, болезненные усиления качеств, самих по себе нормальных.

В обоих случаях — нарушено ли равновесие в распределении способностей, являющихся сами по себе нормальными, или же сами эти черты искажены до патологичности — надо было бы, как бы в виде подтверждения этих правил, ожидать, что каждое фактически наблюдаемое крайнее расстройство связано постепенными переходами с нормальной душевной жизнью. Иначе говоря, кроме заведомо здоровых и определенно больных индивидуумов, должны быть и такие, по отношению к которым термины «здоровье» и «болезнь» применимы лишь в условно-произвольном смысле. И наконец: если патологические качества образуются при наследственности из нормальных путем их суммирования и если они передаются затем дальше, то должны встречаться не только переходы от здоровых к больным психическим процессам, но также и смешения и всякого рода другие соотношения между различными частичными расстройствами, возникшими благодаря отбору.

Чему учит нас в этом отношении клинический опыт?

Если бы в связи с выставленными здесь соображениями мы стали отыскивать факты и нашли затем таковые, то пришлось бы по необходимости опасаться, что мы введены в заблуждение теоретическими ожиданиями. Поэтому важно установить, что к выводу, в значительной мере совпадающему с выставленными нами требованиями, пришел и клинический опыт, но совсем другим путем. Конечно, нельзя себе представить, чтобы путем «отбора» возникали все заболевания, обусловленные грубо-анатомическими изменениями или же вызванные экзогенными причинами. Также и все то, что возникает благодаря отравлению зародыша, относится к этой первой группе.

Но что касается болезней, объединяемых в настоящее время в группу эндогенных заболеваний, т. — е. таких, последняя познаваемая причина которых не во врожденном только, а в настоящем наследственном предрасположении, то оказывается, что эти болезни настолько связаны и между собой, и с нормальной душевной жизнью, что совершенно невозможно или очень трудно как принципиальное решение вопроса о здоровье или болезни в каждом данном случае, так и классификационное разграничение одного психоза от другого. Все основные симптомы маниакально-депрессивного психоза, хронической паранойи, истерии и т. д., суть не что иное, как количественные уклонения от нормы, патологические усиления таких качеств, которые сами по себе являются нормальными. Колебания настроения у маниакально депрессивных, как и вообще периодические приливы и отливы душевной энергии, заторможенность и возбужденность, внушаемость и ипохондрические наклонности истеричных, недоверчивость и боевое настроение кверулянта (сутяги) и многое другое, относящееся сюда, все это такие явления, для которых имеются соответственные аналогии и в сознании здорового человека, и только благодаря этому этот последний и в состоянии понимать их и вчувствоваться в них (каждый, конечно, по своему, то в одни, то в другие черты). А если — в самых резких случаях—вначале кажется, что нет никаких связующих звеньев между резко выраженными психотическими симптомами и явлениями нормальной душевной жизни, там почти всегда удается отыскать их в психологии людей конституциально нервных, в ненормальных чертах как раз тех людей, которых с давних пор называют дегенератами. Все это становится особенно ясным, если взять для сравнения экзогенные психозы с их совершенно противоположными свойствами. Они ведут закономерно к явлениям выпадения, к слабоумию и для психологического понимания, отправляющегося от нормального, как от своей исходной точки, симптомы их представляют непреодолимые затруднения. Происходит это, очевидно, потому, что в этих случаях в нормальный мозговой механизм вмешался грубый патологический процесс и разрушил или по меньшей мере расстроил его.

Внутреннее сродство всех этих эндогенных расстройств видно как раз на «пограничных случаях», являющихся мостом между нервным здоровьем и нервными болезнями. У людей с тяжелым наследственным отягощением можно часто найти маниакальные, меланхолические, параноические и истерические болезненные черты,, по крайней мере в виде намеков, существующие одновременно или сменяющие друг друга; а иногда эти симптомы вступают в сочетания (синдромы), делающие положительно невозможной какую-либо упрощенную схематизирующую диагностику. И опять-таки о дегенеративном характере того или иного душевною заболевания говорят (уже давно) именно в тех случаях, в которых наблюдается быстрая смена симптомов, а синдромы отличаются значительной нечистотой и незаконченностью (Strомayer). Близкое родство licpx этих эндогенных психозов диктуется в довершение всего также и их наследственными взаимоотношениями. Случаи мании, меланхолия, паранойи, истерии и некоторых форм психопатий не так уже редко можно встретить в одной и той же семье, случаи же раннего слабоумия встречаются, напротив, в других семьях наряду со случаями чудаковатости («Verschrobenheit»).

Мы не можем вдаваться здесь в подробности. Мысли, только ч го высказанные нами, отнюдь не новы1), ибо всегда, когда заходила речь о «дегенеративной почве», на которой возникают эти расстройства и вообще всегда, когда высказывалась мысль об эндогенном происхождении нервных и душевных болезней, то в конечном счете здесь могло подразумеваться исключительно возникновение путем отбора, а именно — путем нецелесообразного отбора. В противном случае термин «эндогенный» теряет вообще всякий смысл. Но резкой формулировке взгляд этот, сколько нам известно, еще не подвергался, а это все-таки необходимо, если он должен быть доказан. До сих пор все это носило характер чистой гипотезы. Чтобы сделать из нее нечто большее, придется обратить гораздо более серьезное внимание (чем это делалось до сих пор) на взаимоотношения между индивидуальностью и психозом (ср. Tiling, Hirth) и на наследственность определенных черт характера (R. Sомmer); придется, быть может, несколько изменить при этом даже и некоторые точки зрения. Однако уже теперь можно сказать, что генеалогические исследования целых семейств, требуемые Sомmer'ом, и особенно характеристические исследования, начатые в последнее время Kretschmer'ом, по-видимому, в значительной мере подтверждают взгляды, развитые нами в этой работе уже 11 лет тому назад. Утверждение Kretschmer'a, что некоторые психозы представляют собой лишь сгущения таких черт характера, которые уже давно могли быть подмечены как у остальных членов семьи больного, так и у него самого, отличается от моих личных постулатов и клинических находок только тем, что он усматривает эту связь со здоровьем не только у маниакально-депрессивного психоза и у функциональных психозов вообще, но также и раннего слабоумия. Верно ли это,—покажет будущее.

Что эта точка зрения завоевывает почву лишь за последние несколько лет, объясняется очень просто: надо было прежде всего преодолеть «догмат анатомической обусловленности всех психозов» (А. Hoche). Целый ряд затруднений, встречавшихся на пути прикладной психиатрии, основывался—и основывается нередко и теперь еще—в конечном счете на неверной предпосылке, будто существуют резкие грани между нервным здоровьем и нервной болезнью, будто эти грани могут быть найдены в каждом единичном случае; точно также принципиальное понимание эндогенных психозов было недоступно тому, кто в основе каждого уклонения от среднего психического склада заведомо предполагал анатомическое расстройство. Термин «функциональный» означал прежде в психиатрии не более, чем знак вопроса. Функциональные психозы представляли себе, как такие органически обусловленные душевные расстройства, анатомию которых мы еще не знали. Если это применимо ко всякому легкому маниакальному возбуждению, к каждому ипохондрическому расстройству настроения, к любой истерической клинической картине, — то тогда, конечно, почти немыслимо возникновение их путем отбора. Однако в настоящее время мы знаем, что функциональные психозы это нечто совсем другое; их отличие от органических не только в нашем случайном незнании их «анатомии», а в их интимнейшей сущности. Они «функциональна», потому что у них не может быть анатомической подкладки в смысле, напр., прогрессивного паралича. Нет слов, все психические явления связаны с материальным процессом в мозгу, и при различных психических процессах мы должны будем ожидать также и различные физиологические процессы. Это верно даже в применении к двум очень непохожим друг на друга здоровым людям, т. — е. к двум различным темпераментам, и в еще большой мере это справедливо в приложении к нормальным людям, с одной стороны, и ненормальным — истеричным, меланхоликам или параноикам-— с другой. Но во всех этих «функциональных» случаях мы никогда не вправе будем ожидать какого-либо принципиально измененного мозгового механизма. В анатомо-физиологической области мы имеем совершенно то же самое положение вещей, что и в области психологии: физические болезненные явления также связаны постепенными переходами с явлениями здоровья, и провести резкую анатомическую грань между здоровьем и болезнью так же невозможно, как и в области психологии. Но если это так, то ничто не мешает больше взгляду, что эти эндогенные расстройства вырастают из здоровых качеств путем отбора.

Спрашивается, могло ли бы это означать действительно серьезную опасность вырождения, если бы дело фактически так обстояло. Не изучив тех особых условий, при которых происходит отбор производителей в наши дни, дать ответ на этот вопрос невозможно. Ведь как раз эти же условия и обвиняют обыкновенно в том, что они причина прогрессирующей дегенерации нашего поколения.

Панмиксия фигурировала в качестве препятствия для эволюции вида уже в учении Darwin'а. Панмиксия, общее смешение, представляет собою противоположность всякого целесообразного и выгодного для вида отбора. Если при выборе партнера («Gatten-wahb) имеют одинаковые шансы и дельные, и бездельники, если явные дефекты личного развития не составляют никакого исключающего аргумента, то общий уровень должен будет падать, а не подниматься. Современная же цивилизация благоприятствует, как это утверждают, подобной панмиксии. Она дает возможность выдерживать конкуренцию, а тем самым и возможность к размножению таким людям, которые в первобытных условиях были бы выключены, как непригодные. Резкая близорукость, малая физическая сила, скверные зубы, неспособность кормить грудью передаются будто бы поэтому теперь по наследству в таком объеме, который у народов первобытных был бы совершенно невозможен. Расценка физических качеств, т. — е. здоровья и расовой полноценности, падает вследствие односторонней переоценки интеллектуальных достоинств; кроме того, при выборе партнера главную роль играют такие мотивы, которые безразличны или даже вредны для здоровья потомства: напр., состоятельность и общественное положение отца и т. п. Процессы, являющиеся очистительными для расы в царстве животных и на низших ступенях культуры, как, напр., сражения и войны, действуют теперь как раз в обратном смысле. Прежде побеждали и выживали самые сильные в физическом отношении, теперь же планомерно умерщвляются именно здоровые и щадятся «калеки расы» («Rassekrьppel»). Таким образом, эти последние в этом пункте имеют более выгодные шансы для размножения.

Есть крылатое словечко, которым хотели отметить эти опасности цивилизации и которым опять-таки пользовался уже и Darwin—так же и в применении к человеку: доместикация. В наше время эти понятие было последовательно рассмотрено и исследовано v. Hans emann'o м и в самое последнее время Kraepelin'ом. V. Hansemann определяет его как всякое «сознательное, пользующееся искусственными вспомогательными средствами, стремление к поднятию существования расы и отдельного индивидуума и к защите их от влияний внешних сил природы».

В этом (широком смысле слова доместицированы уже и дикие народы.

Darwin полагал, что доместикация увеличивает плодовитость. По Hansemann'y это неверно: однако при ней теряет свои границы период течки, в результате чего развиваются половые болезни и половые извращения, наблюдаемые исключительно у человека и у животных, попавших в неволю. Нервные и даже истерические состояния наблюдаются впрочем уже у домашних животных; у собак бывают будто бы иногда воображаемые беременности, у морских свинок—эпилептические судороги.

В применении к человеку в данном контексте особенным нападкам подвергается, как уже сказано, гигиена. Она уменьшает детскую смертность и смертность вообще и препятствует таким образом естественному уничтожению невыносливых людей, она ухаживает за слабыми, помещая их во всевозможные лечебные учреждения, заботится о них путем социального законодательства и благотворительных учреждений, сохраняет им жизнь при помощи врачебного искусства и т. д. Особенно опасным считается призрение душевнобольных: оно сохраняет жизнь таким людям преждевременную смерть которых следовало бы считать крайне желательной в интересах общества.

Точка зрения Kraepelin'a значительно отличается от этой и является куда более осторожной. Во главу угла своих соображений он ставит бесспорный факт отравления зародыша. Он говорит, правда, тоже о «повреждении целых родов», что, как мы видели, отнюдь не доказано. Дальше он показывает, как борется с естественным ходом этого вырождения социальное обеспечение, как оно приходит на помощь ослабленной жизнеспособности отравленных людей. Однако он придает, очевидно, гораздо большее значение другим вредным влияниям, которые несет с собой культура и которые не имеют ничего общего—по крайней мере в прямом смысле—с отбором. Мы еще вернемся в дальнейшем к этим моментам: рост чувства ответственности, увеличение потребностей, с одной стороны, и пролетаризация—с другой, ослабление естественных влечений и т. п. Здесь нам достаточно установить, что нечего бояться наследственного вырождения на основании этих причин, так как дело идет при этом о приобретенных качествах. Зато надо отметить, что одностороннее культивирование интеллектуальных способностей, нарастающая несклонность к браку и понижение плодовитости— фигурируют также и у Kraepelin'a в числе опасных последствий доместикации.

То, что отличает соображения Kraepelin'a от большинства стажей на тему об опасности вырождения, это—полное отсутствие нападок на гигиену, обычно стоящих на переднем плане.

Справедливы ли эти нападки? Гигиена и социальные учреждения нашей эпохи имеют целью оздоровление не только индивидуума, но и всего народного организма в целом. Неужели они действительно ухудшают сопротивляемость нашего поколения?

Один из виднейших представителей этого предмета и в то же время один из энергичнейших вождей в борьбе против всякой дегенерации M. v. Gruber решительно опроверг эти только — что приведенные взгляды. Гигиена не вредит расе, а способствует ее подъему. Инфекционные болезни (в борьбе с которыми ею достигнуты наилучшие успехи) действуют в «естественных», не цивилизованных условиях отнюдь не в смысле очищения расы; они не столько уничтожают слабых, сколько превращают здоровых в хилых и хворых. Gruber приходит поэтому к совершенно определенному отпору всем этим указанным нами выше тенденциям: «Мы должны поэтому раз навсегда порвать с этими идеями и сказать твердо, что отбор неполноценных путем отнятия жизни в молодом возрасте может быть годится для евгеники, лишенной разума природы, но что нам, людям, разум привит для совсем другой цели, чем для продолжения этой слепой, глухой и жестокой игры в массовое рождение и массовое уничтожение».

Мы позволим себе сопоставить сейчас же с этими положениями критику одного психиатра Robert Sомmer'a: «идея борьбы с дегенерацией путем жестокого уничтожения слабых живых существ представляет собой с культурной точки зрения не что иное» как выражение той же самой дегенерации; история отвергла эту идею, напр, в судьбе спартанцев. Отнятие жизни у живых существ, казавшихся, с топки зрения определенных лиц, вредными в том или ином отношении, никогда не достигало цели и никогда не устраняло того, что имелось ввиду устранить». При этом автор приводит в качестве примеров: политические убийства, гонения на христиан, процессы еретиков и великие революции.

К этим критическим соображениям почти нечего прибавить и против них несомненно нечего возразить. Рост близорукости связан, может быть, с тем, что ее принято компенсировать при помощи очков и делать, таким образом, менее ощутительной; далее, хоть и невероятно, но все-таки возможно, что аналогичным образом обстоит дело и с так называемым понижением физической силы вследствие предпочтения, оказываемого духовным достоинствам; что касается неспособности к кормлению грудью, то все-таки можно считать по меньшей мере допустимым, что теперь она чаще передается по наследству, потому что смертность искусственно вскармливаемых младенцев уже не задерживает и не ослабляет в настоящее время этого явления в той же мере, как в эпохи менее развитой гигиены. Однако во всех этих явлениях нельзя видеть опасных признаков вырождения. Если интеллектуальные достоинства встречают в наше время более высокую оценку, чем в эпохи более низкой культуры, то результатом этого могло бы быть разве только более частая передача по наследству и большее распространение духовных преимуществ за счет физических. Так ли это в действительности, или нет, представляется, как мы еще увидим, по меньшей мере сомнительным, но когда, спрашивается, было доказано, что пресловутое «одностороннее культивирование интеллектуальных качеств» ведет к вырождению, что в результате эволюции выделяются, выкультивировываются как раз такие качества, которые выгодны для сохранения вида, это основной принцип идеи развития, и совершенно банальный истиной представляется положение, что решающую роль в развитии качества играют функции человеческого мозга. А если это таи, то идея о том, будто «слишком высоко» развитой интеллект неестественен и опасен и является предварительной степенью к вырождению, вовсе не столь самоочевидна, как это думают многие Совсем другое дело вопрос о том, не угрожают ли высшие духовные функции существованию вида другим, более косвенным путем, притом в особых условиях нашего общественного строя; мы перейдем сейчас к обсуждению этого вопроса. Но пока мы должны констатировать, что все, что говорилось выше о мнимой опасности гигиены, совершенно неспособно играть какую-либо роль по крайней. мере в смысле нервного вырождения, в смысле возникновения и распространения душевных болезней. Что хотят сказать, говоря, что психиатрия культивирует душевнобольных. Увеличивается ли число душевных болезней, или нет, мы не знаем: но зато несомненно, что абсолютное число первичных поступлений в психиатрические больницы во много раз выше, чем раньше. А это значит, что гораздо больший процент больных встречает препятствия к произведению потомства. Правда, в некоторых случаях больница спасает своим пациентам жизнь и дает, таким образом, в дальнейшем возможность произвести потомство таким людям, которые в прежнее время умирали. Вспомним насмешливые слова С. Riege r'а: Если в 1451 г. в San Dомmico в Аррагонии было сожжено в один прием 53 человека «ведших общую жизнь во Христе», то совершенно очевидно, что путем подобного сожжения получилась значительная экономия мест для «общей жизни в психиатрических больницах». Если эти 53 человека были молодыми людьми, то в то же время получилась порядочная экономия в «отягощенных» детях. Но и в прежние времена такая смерть постигала душевно-больных сравнительно редко, вообще же душевные болезни обыкновенно не являются смертельными. Большинство людей, которые призреваются в наше время в психиатрических больницах, жили бы 100 лет тому назад на свободе и производили бы (брачное и внебрачное) потомство. Опять-таки еще вопрос, была ли бы в этом особая беда; утверждать же, будто современные условия создают опасность, которой раньше, до введения компетентного ухода за душевно-больными, не существовало, это значит просто на просто извращать факты. Выше мы согласились с тем, что эндогенные душевные болезни могут возникать путем невыгодного «подбора». Благоприятствует ли наша культура такому отбору? И на этот вопрос мы должны отвечать совершенно отрицательно. Если качества и возникают вообще таким путем, то это будет происходить всегда лишь в результате неблагоприятных случайностей; абсолютно немыслимо существование закономерного «отбора», который культивировал бы подобные качества. Наоборот: люди психопатические в наши дни гораздо чаще выключаются из жизни социальными условиями и гораздо чаще не вступают в брак, чем в эпохи более примитивных экономических условий, так что патологические черты, если они уже возникли, будут скорее исчезать, чем усиливаться, благодаря частой передаче по наследству. Надо считать установленным, что число самоубийств в цивилизованных странах все увеличивается, и научная мысль склоняется к взгляду, что большинство самоубийств совершается людьми психически ненормальными. Но ведь для расы преждевременный конец этих людей может быть только выгоден. Точно так же обстоит дело со всеми вредными для нервной системы результатами культуры (действительными или мнимыми). Очень возможно, что индивидууму они наносят вред, что они понижают таким образом уровень здоровья общества, но на следующих поколениях, если приобретенные качества не передаются по наследству, это не отразится. И чем больше людей будет терпеть поражение в борьбе с современными условиями существования, тем выгоднее должен оказаться отбор тех, которые завоевывают себе в жизни положение и оказываются таким образом в состоянии передать потомству свои наследственные задатки. Все это при условии, если подобный отбор имеет в о о б щ е существенное значение для здоровья людей. Если он его имеет, то, конечно, не может быть и речи о том, чтобы современные условия жизни создавали опасность вырождения, основанную на нецелесообразной поддержке слабых.

Но существуют еще другие последствия «доместикации» и культуры, способные внушить более серьезные опасения. Они тоже пользуются очень широкой известностью и тревожат широкие круги. Речь идет о самых ценных представителях наиболее культурных народов, о людях руководящих слоев: утверждают, что именно люди этих слоев наносят сперва ущерб здоровью своих семей и являются затем виновниками их вымирания, благодаря вольному или невольному ограничению числа детей. В результате получается, как утверждают, «искоренение лучших». Истинная опасность, приносимая якобы расе цивилизацией, не в чрезмерном размножении дурных, а в недостаточном размножении лучших вариаций (M. v. Gruber). Мы попробуем проверить, насколько верны эти утверждения.

Уже Darwin смотрел на уменьшение плодовитости, как на последствие доместикации и высказывал опасение, что в цивилизованном человечестве размножаются в первую очередь менее ценные его сочлены, не особенно дельные и высоко стоящие. Herbert Spenser и Maudsley пытались обосновать это опасение гипотезой, будто всякое более высокое развитие нервной системы, всякая высшая мозговая деятельность, иными словами, всякая культура и образованность имеют свойство вредить потомству или даже делать его нежизнеспособным. Более общий характер имеет теория Paul Jacob y, согласно которой всякая аристократия (какова бы она ни была: власти, богатства или образованности) будто бы всегда уже носит в себе зачаток вырождения. Наконец, выступили Otto Ammбnи Otto-Seeck и заговорили, в качестве первых, об «искоренении лучших», усмотрев в этом процессе главную причину гибели античного мира. Проскрипции, гражданские войны и другие грубые виды вмешательства в естественное развитие народа даже проституция, рабство и половые извращения будто бы не так опасны для расы, как закономерное появление несклонности к браку и бездетности у всех людей особенно ценных в духовном отношении и работающих особенно напряженно. Люди одаренные (обладающие в силу этого и особенно ценными наследственными задатками) поднимались всюду до руководящих и влиятельнейших должностей в государстве, но вместе с тем в том же темпе всюду и везде падала их плодовитость. Таким образом, постепенно дело кончалось прогрессирующей «плебеизацией» («Verpцbelung») расы (M. v. Gruber) или, где жили совместно несколько рас, даже и смешением ее с низшими народностями. Заключительный результат сводится сперва к качественному, а затем и к количественному изменению всего населения (Schallmayer, Fahlbeck и др.). Обращаясь к проверке фактов, лежащих в основе этих взглядов, надо упомянуть, во-первых, о наблюдении скотоводов, что в неволе у многих животных, особенно при изобилии в пище, действительно начинает развиваться бесплодие. Зато в применении к людям общее положение о закономерном уменьшении числа детей по достижении известной культуры придется ограничить постольку, поскольку уменьшения плодовитости не наблюдается у китайцев, несмотря на их очень давнюю цивилизацию (ни в массах, ни даже хотя бы только у высших сословий). Мы еще вернемся к этому в дальнейшем. Вообще же причина уменьшения плодовитости в высших слоях у громадного большинства всех культурных народов весьма понятна. Если мы оставим в стороне случаи безбрачия в силу религиозных предписаний, то дело сводится почти всегда к произвольному ограничению числа детей вследствие социальных условий. Увеличение денежных расходов, вызываемое каждым новым ребенком» как раз в семьях наиболее культурного общественного слоя и большее чувство ответственности по отношению к производимым на свет детям вполне объясняют нам это ограничение. Подробные исследования, произведенные в новейшее время, дали нам возможность изучить этот процесс даже еще детальнее. Так. Lorenz проследил историю одного крестьянского рода в Саксонии и нашел, что его члены неоднократно достигали более высоких положений, но что эти боковые ветви в дальнейшем обычно угасали, тогда как основной ствол сохранился и по сегодня. Reibmayr констатировал затем в своем обширном исследовании уменьшение плодовитости у очень многих гениальных и талантливых людей и, кроме того, увеличение рождений девочек, как особенность, появляющуюся обычно перед наступлением полной бездетности. Затем чрезвычайно важны исследования Falilbeck'a, касающиеся дворянских родов Швеции. И в этих родах с четвертого поколения после их появления в истории тоже началось вымирание. Прежде, пока их члены жили в деревенском уединении, они сохранялись и держались долго на одной и той же высоте, и лишь после того, как они вступали в политику или в высшие государственные должности, их плодовитость стала уменьшаться. Falilbeck определенно исключил причины, обычно указываемые в подобных процессах—браки между родственниками и душевные болезни—и в его сообщении нет данных, которые говорили бы в пользу сколько-нибудь значительной роли алкоголя. Вопрос о том, насколько здесь замешан сифилис, должен быть оставлен открытым. Таким образом, возможны лишь два объяснения. Конечно, возможно уменьшение плодовитости исключительно вследствие более сильной умственной обремененности— связь эта представляется до известной степени вероятной, судя по некоторым фактам повседневной жизни. Однако в общем все-таки и здесь уменьшение плодовитости было вызвано, по-видимому, тоже преимущественно добровольным ограничением числа детей. 39,7°/о последних отпрысков этих родов умерло безбрачными, и в общем даже 48,6 всех способных к браку представителей осталось холостыми, тогда как в среднем в Швеции безбрачными умирает только 22,9°/о всех мужчин. Кроме того, и по Fahlbeck'у, вымиранию родов предшествует увеличение рождений девочек.

Этот последний факт тоже не лишен значения при оценке всех этих явлений, поскольку он касается вопросов о существовании расы и о вырождении. На все серьезные опасения, которые можно было бы связать с этими наблюдениями, Reibmayr возражает, говоря, что ведь и женские линии передают наследственную массу, что, следовательно, невозможна действительная потеря ценных наследственных масс для всего народа в целом. Аналогичным образом высказывается также и de Lapouge, по которому вымирание нередко является лишь кажущимся, поскольку роды обедневшие или продолжавшиеся только по женской линии исчезают из списков.

Тем не менее факты, сообщенные Fahlbeck'ом, настолько замечательны, что мы, по-видимому, действительно должны считаться с постепенной гибелью тех семейств, которые отличались особенными духовными достижениями. Остается, следовательно, вопрос, каково значение этого процесса для судьбы расы. Находимся ли мы здесь, действительно, перед серьезной опасностью, которая должна повлечь за собой смерть вида, его гибель? Reibmayr высказался и против этого утверждения и указал на то, что здоровый народ без затруднений выровняет эту потерю. Действительно, нельзя понять, почему эта потеря потомков в семьях самого верхнего слоя не могла бы постоянно пополняться и заменяться за счет прилива из низов. Аналогичным образом высказывается и Lore n z, когда он пишет: «Исчезновение родов основано на одинаковой неисчерпаемости как мужской, так и женской наследственной массы; природа позаботилась, чтобы явления, обусловливающие вымирание, оставались всегда чисто индивидуальным процессом, не способным затронуть вида, как такового. Слабости, развившейся у отдельных индивидуумов, всегда противостоит вся целостность наследственных качеств, свойственных среднему уровню, и обеспечивает продолжение существования вида. И если вследствие наследственной передачи того, что принято называть высшей духовной жизнью, уменьшается репродукция, то это бывает всегда лишь в отдельных индивидуальных случаях. Неисчерпаемость природы беспрестанно обеспечивает сохранение того, что является самой сутью человеческих качеств». Впрочем и сам Fahlbeck весьма далек от того, чтобы переоценивать подмеченные им факты в смысле их значения для расы. В этом непрерывном обновлении высших классов за счет прилива из низов он усматривает, наоборот, необходимую предпосылку процветания и развития народа: «умеренное обновление, постепенно омолаживающее высшие классы элементами, идущими из низов, есть необходимое условие здоровья народа». Автор говорит далее, что опасность для всего общества существовала бы лишь в том случае, если бы было налицо общее уменьшение всего населения благодаря вымиранию также и низших классов. Только при наступлении этого можно опасаться гибели целых народов, как это будто бы наблюдалось в конце классических периодов. Для современных культур этой опасности еще нет налицо, по крайней мере в сколько-нибудь близком будущем, так как, за исключением Франции, повсюду может быть отмечено значительное увеличение народонаселения. Правда, этот прирост населения основан, главным образом, на уменьшении смертности, и такому увеличению средней продолжительности жизни существует естественный предел. Если он оказался бы достигнутым, и число рождений стало бы затем убывать, то тогда мы, действительно, очутились бы лицом к лицу перед серьезной опасностью.

Однако эти оптимистические взгляды не разделяются некоторыми исследователями. В своих возражениях они исходят из определенной предпосылки, которой не признают Lorenz и Fahlbeck. Недостаточное размножение самых способных в интеллектуальном отношении людей должно оставаться безразличным для всего народа в целом до тех пор, пока этот народ может считаться однородным в отношении своих наследственных качеств. Если все целое является одним стволом, дающим лишь разные цветы различной красоты, то безразлично, какие части заведуют размножением; вариации высокой ценности будут образовываться постоянно и нет необходимости, чтобы зачатки для следующего поколения доставляли как раз они. Так смотрят на вещи L о ген z и Fahlbeck. Однако, как уже сказано, взгляд их некоторое время сильно оспаривался. Lapouge, Retzius, Wilser ив особенности Weltmann и его школа создали, на основе учения Gobineau о неравноценности человеческих рас, теорию якобы неравномерного состава всех европейских народов. Вся европейская цивилизация является будто бы достижением одной определенной расы: германской, светловолосой. Woltmann считает доказанным: «что высокорослый, крупноголовый человек с фронтальной долихоцефалией и светлой пигментацией, т. — е. северно-европейская раса, представляет собой совершеннейшего представителя человеческого рода и высший продукт органического развития». В доказательство этого утверждения приводятся результаты черепных измерений, равно как и мнимое общее правило, будто лица, принадлежащие к высшим сословиям и профессиям, отличаются повсюду более высоким ростом—уделом этой германской расы. Во всех важнейших государствах и в руководящих слоях этих государств будто бы преобладает чистая и смешанная германская кровь. И так дело обстоит не только теперь, но так оно было уже и во времена греков и римлян, и все великие культурные достижения суть творения исключительно этой людской породы. Утверждение, что культура истощает людей, приобретает под этим углом зрения, действительно, совсем другой облик. Северные дружины (так учит Woltmann и его школа) всюду, где они насадили культуру, т. — е. в Индии Греции и Риме, подверглись естественному процессу истребления, и только по этой причине н погибли созданные ими государства. Первые предвестники этой эволюции можно будто бы найти и в наше время.

В высших сословиях долихоцефалы являются уже жертвой медленного процесса уничтожения (H ermann Wilser и 0. Fraes). Население Германии является германским уже лишь отчасти, в особенности юг и восток заняты темным брахицефалическим или же смешанным населением. Путем систематических раскопок удалось будто бы установить, что черепной индекс увеличивается от столетия к столетию.

Очевидно, не гак легко занять определенную позицию по отношению к столь смелой гипотезе. Ее защищали и оспаривали с одинаковой страстностью, и точка зрения каждого отдельного ученого определялась отчасти явным образом его собственной принадлежностью к той или иной расе. Кроме того, чрезвычайно трудно поддаются установке факты, на которые опирается все это учение, и еще труднее оценка этих фактов. Так, напр., еще Wirchow сделал на основании постепенного увеличения черепного индекса вывод будто брахицефалы интеллектуально продуктивнее долихоцефалов. Позже Lowenfeld обратил внимание на то, что величайшие немецкие философы, Schopenhauer и Кап t, были брахицефалы. Впрочем даже и самые воодушевленные приверженцы Woltmann'oBCKом теории должны допустить, что среди замечательнейших личностей немецкой истории—назовем, напр., Lut her'а и Goethe—довольно значительную роль играли (по меньшей мере) представители смешанной крови.

Нам в данном случае тем легче отрешиться от выяснения окончательной позиции, что теория Woltmann'a вовсе не обязывает нас к выводу об опасности вырождения в медицинском смысле. Результаты процессов этого рода сводились бы всегда лишь к общему измельчанию, к падению среднего умственного уровня и тем самым, конечно, и к уменьшению политической, художественной и научной продуктивности нации, значит, к известному ухудшению вида, к вырождению в широком смысле. Можно было бы подумать, что недостаток творческих умов, проявляющийся у нас в настоящее время почти во всех областях духовного творчества, есть уже продукт подобного отрицательного отбора. Но этот недостаток может быть вызван и другими причинами—напр., перестановкой наших духовных интересов—или может быть вообще только кажущимся. В наше время в самых различных областях,—в науке и искусстве, в торговле, технике и промышленности—привлечено к делу гораздо больше интеллигентных сил, чем прежде, и возможно, что в этом причина того, что эти силы оказываются в нашем распоряжении не всегда и не везде.

Что касается болезней, то они ни в коем случае не могут возникать в связи с явлениями, допускаемыми Wo1tmann'ом и др. Впрочем, это никогда и не утверждалось, но зато вовсе не так уже редко смешивались или даже приравнивались друг к другу два разные понятия: понятие дегенерации в медицинском смысле и понятие вырождения в антропологическом.

Выводы этого отдела можно резюмировать следующим образjм: действие отбора имеет пределы, он может обособить друг от друга уже существующие задатки, он способен, быть может, усилить их и придать им новую группировку. Не исключена возможность, что таким путем возникают эндогенные душевные болезни, выращиваются психопатологические качества из качеств здоровых. Однако из этой возможности нельзя делать вывода о существовании опасности общего вырождения, так как болезненные качества при дальнейшей передаче по наследству будут исчезать минимум так же час то, как они возникают.

Мыслимо зато ухудшение вида, если допустить, что народ бы л смешан с самого начал а из различных рас. Уменьшение рождаемости в высших слоях повторяется, как правило, во всех культурах нашего типа; если только что указанное допущение соответствует действительности, то следствием должна быть плебеизация всего общества в целом. Однако эту плебеизацию нельзя приравнивать к вырождению в медицинском смысле, дай само это допущение до сих пор совершенно не доказано. Если оно ошибочно, то средняя нервная работоспособность того или иного народа вовсе не будет терпеть ущерба от уменьшения рождаемости в высших слоях.

В виде добавления выясним нашу позицию по уже затронутому выше вопросу о том, имеет ли человеческое общество право или даже обязанность препятствовать наследственной передаче эндогенных болезненных задатков путем кастрации психопатических личностей.

Мы склонны вместе с R. Sommer'ом к безусловно отрицательному ответу на этот вопрос. Конечно, было бы в высшей степени желательно, если бы мы могли навсегда оградить себя от этих форм душевных расстройств. Нельзя не согласиться также и с тем, что кастрация людей, носящих в себе подобные задатки, представляла бы собой самое мягкое действительное средство к достижению этой цели. Но, к сожалению, носителями этих задатков являются не только люди с выраженными душевными болезнями. Если эта мера должна иметь действительные практические результаты для всего общества, то принудительной операции должны подвергнуться не только многочисленные обитатели психиатрических больниц и тюрем, но наряду с этим и бесконечно большее число легких нервных психопатов и, вероятно, столько же здоровых. Кто предлагает что-либо другое, тот упускает из вида факты скрытой (рецессивной) передачи по наследству или пытается вычерпать море стаканом. Что пользы в том, если мы воспрепятствуем размножению только тех лиц, которые стали по той или иной причине—как сказал бы Rieger—объектами больничной психиатрии или объектами практики уголовного права. Их братья и сестры все равно продолжали бы распространять болезненные задатки.

У этого вопроса есть, однако, и своя оборотная сторона, как и у большинства стремлений современной евгеники. Приводимой Virchow'ым пример наследственной проказы должен был бы служить нам предостережением. Достаточны ли наши знания наследственности при душевных болезнях, чтобы давать нам право еще более усиливать ту тревогу в большой публике, которая уже вызвана в ней (к сожалению!) психиатрическими теориями о наследственности и вырождении? Как раз наиболее ценные в нравственном отношении члены общества уже теперь слишком легко поддаются действию преувеличенного чувства ответственности и воздерживаются от обзаведения семьею. Более крепкие натуры, вступающие в брак и производящие детей вопреки всем предостережениям, с расовой точки зрения, конечно, гораздо более опасные передатчики наследственности, чем многие из этих так называемых «dйgйnйrйs supйrieurs». Кроме того, подобные практические проекты, не говоря уже о неизбежной суровости при их выполнении, дали бы только обильную новую пищу недоверию к научной психиатрии. Результат же сведется лишь к тому, что в отдельных случаях будет кастрирована несчастная «жертва, а масса от этой меры ускользнет. Приходится, в сущности говоря, изумляться, что находятся психиатры, требующие подобных законов. Вот уже ряд десятилетий, как мы требуем «мер пресечения» против «уменьшено вменяемых». Стоило им, однако, появиться в законопроекте одного из германских уголовных кодексов, как немецкие психиатры стали высказываться против них. Почему? Потому что есть много основательных сомнений в практической применимости подобных решений и потому что., может быть, как раз психиатрия-то и не будет в силах оказать то содействие, которое понадобилось бы при их применении. Неужели же закон о кастрации душевно-больных людей было бы легче провести на деле? Были бы мы, действительно, в силах нести ответственность, которая выпала бы при его применении именно на долю психиатров? И наконец: уравновесила ли бы та незначительная польза, которой в лучшем случае удалось бы достичь, тот серьезный вред, который должен был бы получиться от постоянного беспокойства в обществе и от недоверия против учреждений, на которые было бы возможно проведение подобного закона в жизнь?

Что других более мягких средств для решения этой задачи не существует, эго, как уже сказано, совершенно верно; ибо часто предлагавшийся проект запрета вступления в брак—совершенно оставляя в стороне вопрос о том, не постиг ли бы такой запрет, напр., также и родителей Beethoven'a—предполагает у заинтересованных лиц такое желание считаться с отделом записи гражданского состояния, на которое не во всех случаях можно рассчитывать.