Другая концепция шизофрении, которая, может быть, получит еще более широкое распространение, ибо средства массовой информации популяризировали ее, — это та, которую сформулировал Bruno Bettelheim в своих трудах. Его наиболее важные работы были переведены на французский язык уже в начале 70-х годов. Так, «Пустая крепость», опубликованная в 1967 г., была переведена уже в 1969-м. Но, в 1974 году, серия телепередач, озаглавленных «Другой взгляд на помешательство», посвященная Ортогенетической школе в Чикаго и поставленная Daniel Karlin. получит значительный резонанс. Она заставит широкую публику одновременно осознать проблему детского аутизма и принять сторону «за» или «против» теоретических позиций В. Bettelheim, более или менее хорошо принятых, тем более что большинство телезрителей, разумеется, не могли понять различия между разными формами детских психозов, которые были представлены им на экране. За успехом этой серии среди зрителей последует публикация в переводе на французский язык всех, даже самых ранних работ В. Bettelheim большими тиражами. Это сделает популярного 70-летнего автора олицетворением победоносного анализа наихудшей шизофрении из существующих, которая препятствует онтологическому развитию ребенка.
В «Сознающем сердце» /25/ В. Bettelheim объясняет нам это заглавие, говоря, что «Мы не можем больше удовлетворяться жизнью, при которой сердце имеет свои резоны, которых рассудок не знает. Наши сердца должны знать мир рассудка, а разум должен иметь своим гидом знающее сердце», ибо в глубине для него шизофрения — это паскалевская диссоциация между сердцем и сознанием. Автор напоминает, что, когда он формулировал в 1943 г. свой доклад о шизофрении, вызываемой экстремальными ситуациями, он не основывался на теоретических данных анализа и, в частности, на психологии «Я» Hartmann, о которой, по его словам, в период его заключения в Дахау и в Бухенвальде он не знал, а на анализе лично приобретенного опыта глубоких изменений личности в целях выживания.
Он приводит, таким образом, в качестве примера тех, кого он называет «избранными» — личностей, по существу, устанавливающих дистанцию между собой и окружением; в нормальных обстоятельствах эта сдержанность рассматривалась бы как доказательство слабости «Я».
«С момента моего ареста, и особенно во время перевода меня в Дахау… я быстро заметил, что то, что происходит внутри меня, например, диссоциация наблюдателя и человека, который участвует в событиях, было типичным для шизофреника. Поэтому я спрашивал себя: «Превращаюсь ли я в помешанного или я уже помешанный?"» /25, с. 161/. Усилия понять, что происходит в его сознании и в сознании заключенных, которые, по существу, ведут себя как помешанные, и ответить, таким образом, на вопрос о собственном помешательстве, позволили ему выжить. В. Bettelheim настаивает на важности запоминания настоящего, которое в экстремальных ситуациях настолько мучительно, что люди стараются вытеснить его из сознания и забыть. В то же время у заключенного развивается «опустошительный опыт констатации, что его рассудок действовал, когда дело касалось вещей, не имеющих отношения к жизни в лагере, и что он ему изменял в вопросах жизни или смерти. Еще хуже то, что усилия, которые он совершал для того, чтобы сохранить рассудок, тренируя память, обнаруживали процесс ее ухудшения» /25, с. 261/.
В этом состоит результат дегуманизации, которой добивались концентрационные лагеря или лагеря уничтожения, где задачей СС было «заставить заключенных рассматривать смерть не как исход, а как единственный способ положить конец этим нечеловеческим условиям существования» /25/.
Параллель с тем, как R. Laing понимает шизофрению — смерть рассудка, которую больной вызывает у себя самого, чтобы выжить, — напрашивается, несмотря на то громадное различие, что в экстремальных ситуациях концентрационного лагеря речь идет о тотальной смерти, о настоящем уничтожении, и что этого желают и это совершают другие люди.
Терапия, которая для B. Bettelheim вытекает из этой концепции шизофрении, как защиты с целью выживания в экстремальных ситуациях, проста: надо поместить больного в среду, которая была бы точной противоположностью той, где он их пережил. Возражение, которое можно сделать против подобных теорий, также понятно, а именно, что большинство больных детей и взрослых, которые страдают шизофренией, никогда не испытывали реально таких травматических эпизодов в своей семейной среде.
Подход B. Bettelheim, содержащий, как представляется, обвинение против такой среды, тем не менее, был воспринят широкой публикой как близкий к школам (в том числе английской антипсихиатрии), придающим большое значение семейным факторам в генезе шизофрении. Широкому распространению взглядов B. Bettelheim также, несомненно, способствовало осуждение общественным мнением, набиравшим в это время размах, использования психиатрии для содействия функционированию тоталитарных систем, а не для исправления медицинским путем бедствий, причиненных ими.